Близнецы

Нина Романова

Близнецы

Глава первая «Снова»

Он несколько минут искоса наблюдал за парой в летнем кафе. Рука парня опускается на талию спутницы, сжимает, потом скользит к бедрам, обтянутым тонкой тканью, одна ножка девушки, перекинута на другую и игриво покачивается в такт. Спутница молодого человека – коротко стриженая блондинка, прикрывает глаза. Ее алый рот приоткрывается, он похож на упругую, спелую черешню.

Захар несколько часов назад покупал такую ягоду на центральном рынке, а потом жадно ел горстями в гостинице. Когда– то, в детстве он лазил на высоченную бабушкину черешню и обрывал длинные черешки ягоды, вмиг набирая полные ведра, сочного, бордового удовольствия, на ходу, поедая, самое вкусное.

Конец мая…девушки в Краснодаре в легких платьях, другие по-прежнему в брюках и кроссовках. Ему не нравились уродливые джинсовые брюки – широкие, из плотной, грубой ткани, мерзкого неопределенного цвета. Хотя, конечно, местным красулям, что не надень – ничего их не портит, даже сквозь эти дерюги прорисовываются упругие, красивые бедра. Но все же, он предпочитал девушек в платьях, и юбках, до колен или чуть короче.

Его мать носила только платья и юбки, он считал ее самой красивой мамой на свете! И лет до тринадцати он был абсолютно счастлив и думал, что жил в самом лучшем городе на земле!

Когда начинались летние каникулы, он с утра уходил на морское побережье, резвясь с другими мальчишками, нырял с пирса, играл в пляжный волейбол с девчонками, которые строили глазки ему и его друзьям, договариваясь о походе в кино на вечерние сеансы.

Возвращался домой часто под вечер. Мама называла его – маленьким, смуглым чертенком и, прижимая голову к мягкой груди, целовала в макушку и звала ужинать.

Он был выше всех сверстников и выглядел года на два старше своих лет. Отец, когда ему исполнилось пять, отвел его на секцию айкидо, сначала он хныкал, а потом втянулся, и уже без айкидо не мог прожить и недели, даже летом!

Хотя бывали перерывы, когда их тренер уезжал на сборы и соревнования. Тогда он и другие мальчишки из секции тренировались самостоятельно и болели за своего Павла Евгеньевича, а когда тренер возвращался с победой, то все вместе отмечали его успех, прямо в зале тренировок. Они стали друг для друга сплоченной, второй семьей, боевым братством.

Семья…Захар зажмурился.

– Так! Умница! Молодец! Мирославочка! Красотка!

Он дернулся. Со столика с громким звоном полетел тонкий бокал. Крупный осколок – ножка бокала замер у носка туфли незнакомки, девушка легонько пнула стекло и улыбнулась ему полными губами.

Но Захар, откинувшись на спинку плетеного кресла, в упор смотрел на развернувшуюся перед ним сцену.

Посреди улицы, стояла Она! В шелковом платье до колен, с оголенной спиной…Она позировала…

И у нее получилось одновременно и сексуально, и застенчиво. Из– под платья показались стройные, чуть позолоченные солнцем ножки. И всё! Но фотограф был в восторге! Этот снимок, точно был на миллион каких угодно денежных единиц! Она всегда умела позировать так, что получались сногсшибательные фото! Тонкая грань сексуальности, эстетики и притягательной, потаенной манкости. Скромница и блудница в одном лице!

Она встряхнула густыми, волнистыми, волосами, и он тут же вспомнил– ощутил их, и непроизвольно сжал воздух в кулаке, будто захватил этот шелковистый лен в ладонь, чтобы потом…

Она! На расстоянии нескольких шагов от него! Ещё не заметила! Иначе развернулась бы на тонких каблуках и побежала бы прочь!

Он одновременно хотел, и не хотел, чтобы она посмотрела в его сторону. Она же, села на край огромной гранитной вазы, где алели красные тюльпаны, и выгнулась назад как кошка, греющаяся на солнце.

А потом прислонилась к ободранной стене одноэтажного дома, очевидно принадлежащего в начале прошлого века зажиточному горожанину. Для следующего кадра, она присела в пол– оборота на витую решетку лестницы, скинула туфли и подняла руками распущенные волосы, улыбаясь лучам заходящего солнца.

Камера фотографа щелкала и щелкала, ловя ее естественные, плавные движения, а он не мог оторваться от ее лица и стройной, изящной фигурки. Ему хотелось, отмотать жизнь назад и снова познакомиться с ней!

Глава вторая «Будто слышит радостное и прекрасное»

Солнце жгло макушку и огромный букет желто– синих кудрявых ирисов, что он поставил в круглую вазу, трепал ветер, путаясь в нежных лепестках.

Каждый год, 15 мая он приезжал сюда, к ней, с огромным букетом ее любимых ирисов. Поднимался на возвышенность, где казалось еще чуть – чуть, и можно увидеть море.

Она очень любила море… И эти кудрявые желто– синие цветы! На ее день рождения весь дом был уставлен этими цветами, и даже внизу, около их небольшой многоэтажки газон расцветал и пестрел всеми оттенками нежных ирисов!

Она распахивала окна в квартире и любовалась всем этим роскошеством, пока отец вытаскивал огромный стол на их шикарный балкон – веранду. В ожидании толпы друзей и родственников она накидывала на стол белую круженную скатерть, ставила резные хрустальные салатники с причудливо вырезанными украшениями– фигурками из яблок, морковки, тыквы, огурцов!

И стол напоминал произведение искусства, а он думал: «Ну как это можно трогать! Такую красоту!».

Но приходили гости, поначалу охали и ахали от увиденного великолепия, весело поздравляли его очень красивую, всегда красивую, но особенно в этот день удивительно прекрасную маму!

На день рождения она надевала белое платье – шелковое, с тонкими лямками и струящейся юбкой, и он всегда любовался ею – хотелось с разбегу кинуться к ней, зацеловывать щеки и глаза, как когда был маленьким! Но лет с семи он не кидался и не вис на шее… понимал, что нельзя…она слишком красивая, нарядная! Длинные волосы спускались светлыми прядями, накрученные в крупные локоны, и зафиксированные невидимками на затылке, так что она походила на греческую красавицу, которые он знал, жили здесь, на его любимом полуострове несколько веков назад, и тогда Крым назывался не Крымом, а Тавридой!

Он, затаивая дыхание, смотрел на нее и на отца, и даже ревновал его, потому что тот наклонялся к ее нежной щеке и, целуя, говорил: «Мой нежный цветочек, лапушка, люблю тебя!».

А он не доставал до ее щеки, подходил и терся как котенок о ее мягкую нежную руку, с красивыми розовыми ногтями.

Она называла его: «Мой львёнок!». Потом наклонялась и зацеловывала его лицо, макушку, и он вдыхал ее тонкий, нежный запах кожи и пьянел от аромата. Лепетал, протягивая сделанный своими руками подарок: «С днем рождения!».

И думал, что так будет всегда, еще много – много – много раз! Пятнадцать лет назад он также вприпрыжку прибежал из школы, учителя пораньше выставили им четверные и годовые оценки по всем предметам! Наконец– то у него в четверти и в году, теперь нет ни единой тройки!

Забежав в дом, думал, что встретит ее и сообщит новость, и ее это порадует! Накануне ее дня рождения– лучшего подарка не придумаешь!

Но…в доме стояла тишина… он уловил запах пирога с клубникой, в кухне булькали его любимые пельмешки!

Но ее веселого голоса он не услышал. Поначалу подумал, может быть, корица или соль, или еще какие специи закончились, и она ушла к соседке, чтобы занять их!

Он, было, повернулся, чтобы сноситься к тете Зое, на пятый этаж, но… заметил, наконец, в комнатном проеме ее белую руку и увядшую кисть…

Его обдало жаром, а внутри стал нарастать ледяной ком. Он мотал головой из стороны в сторону, удерживая себя, насколько смог. Колени подгибались, не хотелось смотреть за угол! Он не хотел!

Но завернул и посмотрел! Чтобы потом заорать не детским, хриплым, срывающимся голосом: «Мама! Ма– ма! Мамочка!»

Тряс ее, пытаться сдвинуть с места, неуклюже делал искусственное дыхание, как учили в школе на ОБЖ! Но она не реагировала, не двигалась.… Распростертая рука от его тряски сползла вниз, и повисла.

И в его голове наступила мертвая тишина. С того самого момента, как он понял, что она – уже не улыбнется, не прижмет к себе, не распахнет окно и не крикнет, глядя на свои любимые ирисы: «Какая красота! Ну, вы посмотрите, разве не чудо?» В его голове повисла мертвая тишина!

И в этой тишине возник отец. Потом прибежали соседи, скорая, милиция. Его увели к тете Зое, чтобы он не смотрел, как уносят ее… на носилках, вниз, покрытую белой простыней! Но он выбежал и увидел! И опять из своей серой тишины прорвался наружу, крича: «Мамочка! Мамаааааааа».

Его увели.

Пятнадцатого мая, в доме не было стола с белой кружевной скатертью, не было ее веселого смеха. Зеркала, в которые она так любила смотреться и кружиться в новых платьях завесили темными тряпками. И весь дом почернел. Даже окна, обычно распахнутые свежему ветру – закрыли.

Отец сидел один в сумеречной пустоте, и пил водку, не закусывая. Он же, был забыт в темном углу дивана, в своей комнате, сидел, уставившись в одну точку, и сжимал в смуглых руках желтого плюшевого льва с коричневой гривой, что она ему подарила на его пятилетний день рождения. Она шутила тогда и смеялась, говоря, что сегодня, шестого августа, у её львенка первый юбилей!

Этот лев, потрепанный и старый опять попался на его глаза, он одиноко сидел на полке рядом с карандашницей и давно покрылся бы толстым слоем пыли, если бы она не стирала его каждый год и не вывешивала за уши на балкон, чтобы он просох на солнце!

В этом году ей бы исполнилось тридцать четыре года!

Он сжал давно забытую плюшевую игрушку, его плечи беззвучно затряслись, и он кусал львенка за гриву, чтобы рыдания не услышал отец! Он почему– то не хотел, чтобы отец приходил к нему!

Но отец пришел. Обессилено, будто болел, согнулся над ним, попытался взять на руки. А потом сел рядом и шумно выдохнув, хотел, что– то сказать, но вместо этого неуклюже обнял его за плечи, и он понял, ощутив мокрую каплю на своем щеке, что отец плачет!

И теперь сам не смог остановиться и разрыдался до хрипоты, сглатывая соленые слезы, подвывал как волчонок, оставшийся один. В тот момент они с отцом были единым, неразделимым целым. И он понял, что мужчины тоже плачут! Когда им очень– очень больно!

Что было потом, даже сейчас, в свои двадцать восемь, он вспоминать не хотел.

Он поправил цветы, еще раз погладил белого ангела из мрамора, очень похожего на нее. Он сам заказал этот памятник вместо черного креста, пять лет назад. Ангел в белом струящемся платье, с радостной улыбкой на лице. Такой он ее запомнил – и такой она останется в его памяти навсегда!

Она умерла в тридцать три, за день до своего тридцать четвертого дня рождения… Ему сейчас двадцать восемь…немногим меньшим, чем ей…

Он сидел у ее мраморных ног, а время птицей летело за зеленую гору, к морю! Уходить не хотелось, не смотря на припекающее солнце, лучи которого всегда любили бродить по его черным, упрямым волосам.

Он вскинул голову к небу и заметил легко парящего орла, который расставил широкие крылья и играл с потоком, высоко– высоко, гораздо выше, чем этот холм с его белым ангелом.

Уходить не хотелось…, он приезжал сюда раз в год, на ее день рождения с охапкой пушистых желто– фиолетовых ирисов. И сидел часами, не замечая времени. Здесь было высоко и тихо, почти никто не тревожил его, и он долго– долго разговаривал с ней – обо всем.

Здесь он снова превращался в ее маленького мальчика, любимого ею львенка и говорил– говорил– говорил. А потом молчал, также очень долго, вслушиваясь в пространство, иногда кивая головой. Постороннему могло показаться, что он слушает, как белый ангел ему что– то отвечает, а он улыбается в ответ такой ослепительно красивой улыбкой, будто слышит, что– то радостное и прекрасное.

В этот день он попрощался с ней, еще раз погладив по мраморной руке, а потом встал и, не оглядываясь больше, пошел по узкой тропе вниз.

У ворот кладбища стояло такси, водитель машины с шашечками и надписью Такси «Максим» согласился отвезти его в город.

Глава третья «Ялта– 2015 год»

Он сошел раньше, не доезжая до гостиницы, у центрального ялтинского рынка. Еще не доходя до основных павильонов, встретил ларьки, где торговали рулетами с маком, домашней земляникой в маленьких плетеных корзинках, козьим и коровьим молоком и солеными оливками.

Он купил молоко и рулет, надкусил его и сразу зажмурился от забытого чувства от вкусной и простой еды. Мак густым, черным, сладким слоем заполонил воздушную, белую сдобу, приятно похрустывая на зубах, а булочка таяла во рту, растворяясь в густых сливках свежего молока!

Он сел на лавку и сначала торопливо, а потом с наслаждением прикрывая глаза, жевал маково – сдобное лакомство, вкус которого отбрасывал на двадцать лет назад к беззаботности! К высокой черешне на бабушкином дворе, к не большому деревянному особняку, выйдя их которого и миновав крошечный проулок и два квартала Морской улицы, можно было попасть на центральную набережную! Там пахло морем, белыми акациями, а на лавках, прикрытых вьющимися цветами, сидели уставшие от прогулки туристы.

Бабушка пекла рулеты с маком, еще вкуснее того, что он ел сейчас. Она уносила их в ближайшее кафе на набережной, где ее стряпня мгновенно раскупалась. Люди покупали ароматные бабушкины рулет и кофе с молоком. Позже, появились кофейные машины, изготавливающие Латте, и Капучино, но бабушкиных рулетов на набережной уже было не достать…

Он прошел несколько зеленых кварталов от рынка и незаметно оказался около проулка, где раньше, маленьким мальчишкой гонял на велосипеде, и ловко взбирался на высоченную черешню, чтобы собирать ягоды.

Его встретил пустой двор, в вольере томилась белая Хаска с грустными голубыми глазами, которая уже сейчас маялась от жары, а хозяев ее не было дома. Он свистнул собаке, та подняла голову и опять опустила, он отломил ей кусочек, купленной на рынке домашний колбасы и протянул через прутья вольера. Хаска встала и осторожно забрала угощение.

Бабушкин дом покосился от времени, и вообще было не понятно, как он до сих пор еще сохранился! Ведь эта земля, в центре Ялты стоила баснословных денег теперь! Но особняк еще не снесли! Не успели…

Внутрь заходить не было смысла, с первого этажа раздавались нестройные голоса пьяной разборки, на втором же этаже было пусто. И если подняться по скрипучей, деревянной лестнице вверх, то можно было заглянуть в маленькие окна и увидеть…

Он подавил порыв бегом взобраться наверх – только посмотрел на старые доски резного балкона, на котором, когда– то бабушка развешивала белоснежное белье и звала его очень громко: «Захар! Чертенок! Где тебя носит? Обедать пора!»

Проходя мимо Хаски, он снова увидел ее лежащей на редкой траве вольера. Собака вильнула хвостом, навострила уши, и даже встала с места, чтобы проводить его взглядом, пока он не скрылся за углом.

Свежий, послеполуденный ветер обдал его прозрачной волной, и он улыбнулся – майская погода переменчива – то солнце жгло макушку, то ветер забирался теперь под свободную рубаху и прохладными объятиями обволакивал кожу.

Преодолев последние метры по Морской улице, до набережной, он собрался занести ногу дальше, но тут же встал как вкопанный! В нескольких шагах от него, в белом кружевном платье в пол, с ажурным зонтиком в руках гуляла девушка, на поводке подле нее прыгал белый пуховый шпиц.

В какой– то момент она встретилась с его глазами и широко улыбнулась, но не губами, а серо– голубыми глазами– безднами, а потом дрогнули вверх и уголки ее губ. Она поправила локон, выбившийся из аккуратного берета, и шагнула, казалось к нему, смотревшему на нее в упор и так не пришедшему в себя от увиденного перед собой чуда.

Он хотел сделать шаг вперед, но услышал резкую брань:

– Етиж вашу маму! Яша, сколько можно! Такой дубль испорчен! И все из– за тебя, паразит!

Он вздрогнул и обернулся. И всё мгновенно прояснилось! Оказывается, он стоял в центре съёмок и пялился на девушку, которую принял за видение из чеховских времен!

Но она была, слава Богу, живая, реальная и настоящая и уже звонко смеялась, да так заразительно, что невозможно было не рассмеяться в ответ. И он рассмеялся. И тут же, ему захотелось подхватить ее и покружить!

Яша, материализовался из– за кустов, зная, что тучный дядька на режиссерском кресле уже обезоружен смехом девушки.

– Сергей Прокопыч, все огородили! Даже патрульную машинку перед въездом на эту улицу поставили! Я не знаю…не знаю! Как он просочился сюда! – и Яша указал пальцем с дешевой золотой печаткой, на него.

А чеховская девушка тем временем подошла к нему и протянула затянутую в белой перчатке руку и представилась:

– Мирослава.

Он, не понимая почему, чуть согнулся, поймал ее кисть и вместо того, чтобы пожать, поцеловал ее в белую перчатку, над которой открывалась тонкая полоска нежной кожи запястья.

– Да что там такое!?– уже опять надувался режиссер, но потом остановил себя – А хотя! Яшка! Давай! Рысью к нему!

Яшка, наверное, читал мысли грузного режиссера и спустя мгновение, разрушил что– то хрупкое и волшебное, что стало складываться между ним и девушкой со шпицем.

– Так, Мирочка! Новые вводные! Нам очень нужен этот паренек, который замер около тебя, как соляной столб!

Мирослава снова рассмеялась:

– Яков Петрович, вы меня смешите!

Как быстро выяснилось, помощник режиссера Яша, стал тараторить скороговоркой, уже обращаясь к нему:

– В общем, так, сейчас в гримерку! Подберем костюм! Кое– что, конечно будет маловато, широк в плечах… но в целом…сюртук сядет идеально!

И не успел он сообразить, как команда костюмеров нарядила его в одежду чеховских времен, водрузила на голову черный цилиндр, дала трость и приклеила бакенбарды и небольшую бородку.

Прокопыч поморщился, оглядев его, но потом махнул рукой:

– Бездельники! Уволю этого пьяницу и любителя девочек! Какую съемку сорвал! Идеальная погода!

А тем временем Яков уже инструктировал его, какую первую фразу он должен произнести, глядя на Мирославу:

– «Вы давно изволили приехать в Ялту?»

В его памяти всплыла эта фраза из произведения Антона Павловича «Дама с собачкой». В школе, когда он читал этот рассказ, ему казалось скучным и манерным такое общение, мама тогда сказала ему, чтобы понимать классику – нужно немного вырасти. А он по– мальчишьи бушевал и тараторил: «Ну, зачем тогда сейчас сидеть над этой скукотой! Вот когда вырасту – тогда почитаю!».

Но мама стояла на своем, она приучила его размышлять над прочитанным романом, повестью или рассказом. И теперь, он стоял рядом с Мирославой, одетый в длинный сюртук, с тросточкой в руках и понимал, что именно так, хотел бы познакомиться с самой прекрасной девушкой на земле!

Они сделали несколько дублей, и каждый раз он начинал с чеховской фразы:

– «Вы давно изволили приехать в Ялту?»

А Мирослава отвечала ему, с меланхоличной грустинкой, глядя в его блестящие глаза:

– «Дней пять. Время идет быстро, а между тем здесь такая скукота!»

И он словами Гурова возражал:

– «Это только принято говорить, что здесь скучно…Обыватель живет у себя, где-нибудь в Белеве или Жиздре – и ему не скучно, а приедет сюда: «Ах, скучно! Ах, пыль!» Подумаешь, что он из Гренады приехал!»

И добавлял текст уже от режиссера Прокопыча:

– Давайте вместе отужинаем в ресторане «Летний сад»! Там прекрасно готовят!

Потом они смеялись, продолжая идти.

И ему было жаль, что это не фильм, и что он не актер, играющий Гурова, и что не будет съемок эпизода, где они вдвоем займутся любовью. Эта сцена быстро пронеслась у него перед глазами, пока они с Мирославой играли пятый дубль. И он бы хотел, чтобы снимали, шестой, и седьмой и дальше! Но режиссер, наконец, удовлетворено прокричал:

– Все! Снято! Яша выплатишь парню гонорар!

И обращаясь к нему пробубнил:

– Сыграл гораздо лучше этого бездельника! Ты случайно, не актер?

Он покачал головой, провожая глазами Мирославу, которая скрылась в вагончике гримерки:

– Актер по жизни, но не театра и кино.

Режиссер усмехнулся:

– Ну, давай! Если что, в рекламе есть желание сняться еще раз?

Захар ответил:

– Нет, думаю, телевидение обойдется без меня.

Глава четвертая «Вы не знаете где Вера?»

Захар не спешил уходить, он медлил, наблюдая, как помощник режиссера командовал рабочими, чтобы те аккуратно укладывали реквизит и оборудование. Тут и там слышался теперь уверенный голос Якова: «Осторожно! Не мешки с углем грузите, а обо– ру– дование!».

Он смешно воздевал руки к небу и закатывал глаза, вновь ощутив себя незаменимым и главным, опять превращаясь из Яшки в Якова Петровича, дирижирующего парадом: «Ничего доверить нельзя! И откуда такие косорукие люди берутся!»

Захар поглядывал на вагончик, где скрылась Мирослава. Долго ждать не пришлось – дверка хлопнула и оттуда выглянула Мирослава:

– Яков Петрович! Вы не знаете где Вера?

Помощник режиссера обернулся:

– Мирославочка! Детка! Вера собрала вещички, когда ты играла третий дубль с этим молодым человеком! – Яков Петрович указал пальцем на Захара, – Ей не терпелось поскорее удрать со съемочной площадки из– за очередного ухажера! Хотя она, конечно, соврала, что записалась лечить зуб!

Лицо Мирославы на мгновение изменилось, как будто на голубом, ясном небе промчалась тучка. Она всплеснула руками:

– Вера, блин! Она же вместо своей сумки – мою схватила! А там одежда, в которой я пришла и кошелек! И что теперь делать?

Помощник режиссера поправил редкую шевелюру, заботливо зачесанную на бок, и озарился неожиданной идеей:

– Мирославочка! Я думаю, что Вера не станет возражать, если ты дойдешь до дома в этом прекрасном платье и туфлях! И сказать по правде, тебе этот берет и кружево очень идет!

И обращаясь к Захару, который стоял рядом, Яков сказал:

– Встретил бы лет двадцать назад такую девушку – точно бы влюбился!

Захар, наконец, понял, что станет делать в следующий момент. Он быстро, в несколько шагов оказался около вагончика гримерки и подал руку Мирославе:

– Мадам, разрешите пригласить вас в ресторан «Летний сад»! По слухам, там очень недурственно кормят!

Мирослава спустившись со ступенек вагончика, придерживая юбку длинного платья, улыбнулась:

– А ты вошел в роль! – И продолжила с томным видом барышни, утомленной солнцем, – Господин Гуров, я принимаю ваше предложение.

И они дружно рассмеялись. А Яков Петрович, вздохнул вслед удаляющейся парочке:

– Где мои семнадцать лет?

– На большом Каретном! – гаркнул ему в ухо строчкой из песни Высоцкого, неожиданно, откуда появившийся Прокопьевич, – Что ждем? Давай в машину, еще куча дел!

Глава пятая «Закат»

В «Летний сад» они в тот вечер не попали, ресторан находился далеко, конечно, Захар мог бы взять такси, но они шли и болтали по залитым лучами солнца плиткам набережной, и разговор их был легким и веселым. Прохожие оборачивались им вслед, а Мирослава опомнившись, заметила:

– Захар! Ты ведь тоже не снял сюртук! И даже трость с собой взял!

Захар беззаботно ответил:

– Я бы выглядел как дурак, в джинсовых шортах и футболке рядом с такой барышней! Правда? – он обратился к даме средних лет в элегантной соломенной шляпке, шедшей им навстречу. Та улыбнулась краешком губ:

– Именно, только сюртук, трость и шляпа, господин Гуров!

Белый пуховый шпиц семенил рядом с ними на длинном поводке. Он постоянно оглядывался на Мирославу. И та взяла его на руки и, поцеловав в черную пуговичку носа, сказала: «Милаха Боцман! Твоя хозяйка точно гордилась бы тобой! Ты единственный, кто с первого дубля идеально сыграл роль шпица!»

Захар подал ей руку перед лестницей ресторана, идущей вверх:

– А разве собачка не твоя?

Мирослава погладила шпица по шелковой шерстке и вздохнула:

– К сожалению – нет. Боцман– сокровище моей подруги и по совместительству соседки, она уехала на три дня в Евпаторию, а я за ним присматриваю.

Боцман высунул розовый язык, и Мирослава выбрала место под навесом, где уже сгущалась тень. Они сели за столик с плетеными стульями и удобными подушками, с этого места открывался отличный вид. И Захар, как обычно залюбовался на картину безбрежной сини, и малиново- розового круга солнца, готового нырнуть в море.

Он любил приходить именно в этот ресторан, когда бывал в Ялте. Но сейчас его визит сюда был особенным. Девчонки– официантки переглянулись между собой, увидев их красивую, но странно одетую пару.

Хотя они ко многому привыкли, так как здесь часто снимали кино, но с Захаром и Мирославой не было съемочной группы и камер, поэтому официантка, что их обслуживала, не удержалась:

– Простите, нас снимает скрытая камера?

Мирослава, поедающая, помидорчик черри и соленый арбуз, едва не рассмеялась. А Захар ответил девушке: