Пижамная вечеринка

Она закончила творческий вуз, специализировалась на организации массовых мероприятий, имела небольшой, но несомненный исполнительский талант, обожала представления с шумовыми эффектами, гремящей музыкой и неистовой толпой.

Её работа на первых порах не была особо доходной, но она давала множество положительных эмоций, о которых знают лишь творческие люди. Валентине удавались городские праздники, ведомые ею, самодеятельные коллективы занимали призовые места на конкурсах не реже, чем требовалась.

Артистов своих Валентина гоняла с концертами по районам, добывала костюмы, упрашивала сварливых свекровей отпускать поющих невесток на репетиции. Сама она с удовольствием выходила в длинном кружевном платье на сцену в особо торжественных случаях и пела жестокие романсы.

Иной раз Валя с ребятами из ансамбля совершали дерзкие рейсы по дачным поселкам в субботние летние вечера. Скучающая молодежь мгновенно являлась на танцульки, музыканты собирали «в шапку» приличный денежный куш.

Начальник отдела культуры всегда с опозданием узнавал об этом и грозил страшными казнями, но ансамбль опускал головы и не сознавался никогда. Безнаказанность дарила дополнительное удовольствие.

В один прекрасный день Валентина посчитала свою специальность данью молодости и ветрености и направила свои способности в другое русло.

Собственно, ничего прекрасного в этом решении не было, а прекрасное было в другом. Валентина наконец-то забеременела, и планы на жизнь приобрели более чёткие и грозные очертания. Её работа в Доме культуры в этих планах была слабым звеном!

Работа Виктора тоже не была сильным звеном. Да и сам Виктор со временем становился всё более слабой опорой.

Сильным звеном был свёкор Максим Петрович, который втиснул Валентину в бухгалтерию строительной организации и настоял на её поступлении в техникум на бухгалтерский учёт.

Валентина осторожно огляделась на новом месте работы, подивившись количеству бухгалтеров в одной отдельно взятой конторе. Дамы за столиками сидели всё больше в возрасте и всегда не в настроении. На Валю взирали мимо очков снисходительно и даже, как ей казалось, брезгливо.

Методист культурно-массовых мероприятий был им не по нутру в принципе, а внедрение молодухи в коллектив по блату устанавливало довольно прочную и колючую преграду между новенькой и ветеранами.

Жизнь потекла размеренная, разумная, скучная. Валентине было трудно осваиваться в работе и строить отношения с грустными тетками. Но она была от рождения хваткая, достаточно исполнительная и беспроблемная. Работа стала получаться, отношения сглаживались.

И всё наладилось. Валентина родила сына, получила диплом, окунулась с головой в обычные житейские проблемы и думы.

Неожиданно Валя ощутила значительное своё превосходство над своими незатейливыми, сосредоточенными на работе коллегами. Образование первое было высшее и совершенно отличное от бухгалтерского.

Город районный не блистал достижениями культуры и искусства, но он рос, прислонившись к великому прародителю: Ленинграду, поэтому даже в бухгалтерию строительной фирмы долетали осколки сведений о фестивалях, концертах и премьерах.

А Валя разбиралась в делах, далёких от дебета с кредитом, и она исподволь преимущество своё демонстрировала. То рассказывала про новый спектакль, то роняла билеты с концерта, то читала книжку в перерыве. После отпуска делилась восторгами от морских ванн и красот Сочи. Коллеги, выросшие на шестисоточных огородах, смотрели на Валю опять мимо очков и зверски завидовали.

Но презирать уже не смели, чувствуя интеллектуальное превосходство противника. Валентина вела себя всё увереннее и в коллективе, и в профессии, и даже получила первое повышение.

Это было как нельзя кстати, потому что слабое звено Виктор потихоньку линял из семьи, попивал, отсутствовал, нёс околесицу, потом уже и оправдываться перестал. А сын рос, и Валя нажимала на работу, её поддерживали и коллеги, и начальство. Она постепенно меняла внешний облик и стиль жизни: ровная, доброжелательная, трудолюбивая, только излишне тревожная. Ну, там все такие были.

Валя подрабатывала параллельно в других формах, клепала балансики, спорила с налоговой, сочиняла претензии, отбивалась в судах.

Сын рос, Виктор исчез. Валя даже не могла точно определить, когда видела его последний раз. Она неуверенно определяла свой статус, когда это требовалось: замужем или уже нет.

Да и то сказать, материальной выгоды от его существования не замечалось. Когда он появлялся на Валиной территории, то приносил незначительные суммы. Вроде, помощь. А когда покидал семью, то просил заочно взаймы. И Валя переводила ему деньги, а потом сводила сальдо и получала отрицательное значение.

С одной стороны, статус замужней умалял Валину тревожность, с другой – положение жены алкаша расшатывало её не слишком устойчивое настроение.

Работа не была Валентине в радость, но она приносила всё более ощутимый доход и повышала самооценку.

Сын рос, свёкор дряхлел. Помогать родителям мужа, своей родне, учиться на всяческих курсах, быть сыну и трепетной мамой, и сноровистым папой – сил и времени требовалось всё больше, тут уж не до театров с концертами.

Валя сравнялась с приятельницами по запросам и бытовым привычкам. Она получила от городских властей те же шесть соток, яростно бросилась их осваивать, растить всякую огородную еду, обрезать, опрыскивать, перекапывать, мариновать урожай на зиму.

Разговоры в отделе усреднились до рецептов заготовок и пирогов да сетований на невесток, зятьёв и соседей. Валя слилась с подругами по работе и интеллектуально, и зрительно. Она располнела, нацепила очки и научилась на всё неприятное смотреть мимо них.

Она покупала и носила такую же одежду и тасовала в голове те же мысли. Дамы в каждом отделе непременно надевали каждый день чёрные брюки и разноцветные кофточки с кружевами, бахромой или стразами.

В праздники они наряжались в длинные лёгкие цветастые платья и туфли на высоких каблуках. К наряду полагалась сумочка, зверский макияж и дорогие духи, бьющие наотмашь. Иногда на посиделках пели, и Валентина с удивлением обнаруживала, что голос её звучит не ярче, чем у подружек, и совсем не профессионально. Так как-то, средненько, без куража. И песни пелись одни и те же, невыразительные и заунывные.

Но Валентина не предавалась сожалениям. Доход неуклонно уверенно подрастал; суммы, отложенные на важные приобретения, увеличивались; перспективы рисовались красивые и радостные.

Сын рос, росла и Валя. Валентина Михайловна.

Строительная контора имела собственное общежитие, которое руководству наконец-то удалось перевести в жилой фонд, а потом и приватизировать. Валентинино положение позволило ей урвать себе кусок квартирного блага в виде двух смежных комнат и обменять их на очень приличную однушечку для сына.

Свёкор Максим Петрович умер неожиданно, и Вале пришлось переселиться к свекрови: та резко сдала и приохотилась жаловаться и болеть. Приходилось бегать между всеми работами, школами простой и спортивной, больницами и магазинами. Валентина уже и сама не блистала здоровьем. Лишний вес, за ним давление, щитовидка, на горизонте замаячил диабет. Как и все женщины в её конторе, она мало заботилась о себе, отдавая всю энергию сыну и родственникам. Она и помыслить не могла о собственных потребностях.

Так уж принято в её семье, в её кругу знакомых и соседей: сон, еда, отдых для женщины – это всё только после того, как все накормлены, ухожены, уложены. А то, что выпадает из круга забот о близких, это всё блажь, капризы и голый эгоизм. Какое уж тут пение?

Хотя иной раз Валя порывалась пойти в свой бывший Дом культуры, но она никак не могла объяснить самой себе, с какой целью. Петь в самодеятельности? Очень умно.

Наконец сын окончил школу, незаметно мелькнул его университет, похоронили свекровь, и сын привёл красивую и нахальную Вику.

Разъехались. Вика отнеслась к Валентине холодно, но уважительно, однако помощь и наставления отвергала решительно. Деньги молодые поклялись зарабатывать самостоятельно.

Валентина загрустила. Это был тупик: деньги есть, заняться нечем, никому не нужна.

В мечтах Валентина видела себя уважаемой свекровью, обожаемой бабушкой, окружённой стаей милых малышей, центральной фигурой большой и дружной семьи. Почему всё пошло не так?

Муж всю жизнь дистанцировался от всепроникающей Валиной энергии, сын бунтовал против, казалось бы, разумных доводов и законных требований. Невестка воздерживалась беременеть, и обсуждать с Валей свои планы в этом отношении отказывалась наотрез.

Вот и итог: вечерние сумерки, одиночество, достаток и скука.

Валентина включила свет, открыла ящик шкафа, порылась в старой коробке, достала старую кожаную сумочку, вынула из неё сложенный вчетверо лист. Пересчитала на калькуляторе столбики цифр. Денег за жизнь она скопила достаточно, чтобы оставить работу и не тужить. Но что делать с утра до вечера?

Валентина почему-то вспомнила студенческие годы, первую работу, праздники в Доме культуры, весёлый заводной коллектив, себя у рояля, поющую во весь голос красивую неаполитанскую песню. Потом почитала поздравления коллег на открытках, застыдилась, что они ей не интересны и не милы. Расстроилась и обиделась на свою жизнь. Потом села к столу, выпила пару рюмок, съела любимый пирожок с картошкой, выпила холодный чай и рано пошла спать.

Через неделю Валентина поехала на семинар в Питер. День выдался тяжёлый, учеба показалась Валентине сложной, безрадостной, бесполезной. Она очень устала и расстроилась. Возвращаться домой не хотелось, напрашиваться к кому-то в гости тем более.

Она не поехала транспортом, решив прогулкой снять усталость и разгрузить голову. Строгая, прямая и величественная улица вывела её на широкий шумный проспект. Город стыл в полном отчуждении и безразличии к Валиным горестям. Это добавляло ей печали. Ведь раньше все площади, дома и закоулочки были дружественны, любимы и внимательны. Театры и кафешки встречали её по очереди, были узнаваемы и неизменны.

Проспект проводил Валю на набережную, она прогулялась вдоль Малой Невы и вышла к стадиону. Где-то на арене совершенно не ко времени гремел джаз, децибелы зашкаливали. У Валентины совершенно не по настроению задвигались ноги в такт, отлетели тягостные мысли, в голове пронёсся ветерок.

Она подивилась давно забытому ощущению беспечности и тайному предчувствию. Так и шла, пританцовывая, до электрички, уже оставив далеко позади грохот музыки и отключившись вообще от всех звуков города. Музыка жгла её изнутри.

На следующее утро она позвонила на стадион узнать, нет ли у них вакансии, скажем, билетёра, или там кассира. Ей ответили, что, к сожалению, нет. Им нужен только методист по организации массовых мероприятий.

На три голоса

Она пришла в мою группу случайно. Если, конечно, признавать случайности в принципе. Просто пришла в клинику навестить знакомого и увидела моё объявление, набранное мелким шрифтом на листочке формата А4. То есть именно не случайно.

Я работаю психологом в разных местах, и в этом заведении я вела динамическую группу. Она и пришла: ей всё подряд было интересно, как потом выяснилось. Сначала она плохо ориентировалась в происходящем, сидела с выгнутой спиной, деревянным лицом, на котором отражались героические усилия понять, что происходит. А надо было не понимать, а почувствовать.

С чувствами у неё было вообще туго, поэтому один только мозжечок отдувался за всю её судьбинушку. И она всю свою достаточно долгую жизнь пребывала в уверенности, что мозг приведёт её к успеху или, на худой конец, к правильному образу жизни. Одним словом, тяжёлый терапевтический случай.

Вопросы она воспринимала, как повод оскорбиться, уходила через час групповой работы вся гневная, обиженная, с красными пятнами на лице и молниями во взоре. Я думала, что она сбежит, но нет, возвращалась.

Мне было очень трудно расшевелить её способность раскрыть чувства, невозможно было пробиться сквозь бетонную стену защиты в виде высокомерия и агрессии. С другими участниками группы она вела себя отчуждённо, но не враждебно, прятала холодность и равнодушие за искусственной доброжелательностью. Тем не менее, она охотно велась на их манипуляции, хотя считала себя разумной и понятливой.

Постепенно она отогревалась, снимала броню, с изумлением училась распознавать свои чувства. Когда она впервые заплакала на занятии, я поняла, что лёд тронулся. Хотя я сначала отнесла её к неоперабельным, в том числе из-за возраста, но она после долгих попыток начала пробуждаться.

Возраст тут имеет двойное значение. Человек на пенсии обладает выраженной ригидностью, это раз. А два – это то, что он вырос в атеистическую эпоху и приучен опираться исключительно на силу собственного духа и рассудка. И это путь в глубины отчаяния именно в старости.

Я спросила, верит ли она в Бога. Отвечала уклончиво, но не отрицательно, скорее допускала присутствие в её жизни неких невнятных высших сил. Этого достаточно, чтобы я знала, на что опираться в работе. Для любого человека важно иметь того, кому можно перепоручить заботу о себе самом, кому довериться, у кого просить помощи, того, кому это по силам.

Со временем она научилась чувствовать высшую защиту и поддержку, но путь к церковной жизни был для неё отягощён гордыней и маловерием. Хотя я точно знала, что она читает Библию с упоением и ежедневно. Это тоже казалось мне подозрительным и отдавало тщеславием. Так или иначе, со мной она прикоснулась к обрядовой стороне веры и продвинулась дальше. Она научилась молиться и была у причастия.

Однажды я позвала её в Печоры к старцу. Мы собирали небольшую группу. Она согласилась не сразу, тревожась за то, что не умеет вести себя в монастыре. И она не имела к старцу вопросов. Я заверила, что вопросы появятся на месте. Поездка ей показалась обещающей…

…

Выехали на рассвете. Елена Максимовна вела машину сама. Она тронулась в путь раньше других, вырвалась далеко вперёд, и остальная группа догнала её уже у самого Пскова. Все вместе выпили кофе на заправке, перезнакомились. Утро просыпалось недовольное и неприглядное.

Пока Елена разглядывала из окна машины придорожные поселения, читала их смешные названия, с азартом уходила вперёд от компании, когда умелый водитель пытался её догнать, поездка походила на любую воскресную вылазку с друзьями. Днём предстояло поселиться в гостинице и найти старца, чтобы задать важный вопрос. Об этом Елена старалась не думать, отодвинув поиск темы до нужного часа.

За столиком кафе в середине пути Елену Максимовну дружно похвалили за мастерство вождения и вообще за выезд. Мол, возраст не помеха отважным и решительным женщинам. Елена пожала плечами. Она считала себя трусихой и слепой курицей, и на дорогу её выносило только неистребимое любопытство и жажда путешествий.

Дальше ей было велено двигаться в хвосте, потому что маршрут предлагался витиеватый. Елена рулила вслед за машиной друзей, разглядывала новые пейзажи, дивилась красоте долины и непривычной гармонии, разлитой в воздухе серого осеннего дня.

Прохладное уныние заполняло стылые равнины и тёмные перелески, окутывало тихие башенки колоколен и одиночные купола крохотных старинных церквушек, затекало в салон и проникало в беспокойную душу Елены Максимовны. Остатки старинных монастырей, раскиданные по холмам и урочищам, нисколько не оживляли картину, скорее завершали настроение прощанья и безысходности.

Елена думала о бренности всего сущего, о своей жизни, бегущей к закату, о красоте и возвышенности мира, о скором собственном уходе из него и встрече с неизвестным и непостижимым.

Что она скажет монаху? Что боится умирать? И тогда он сразу поймёт её неверие и спросит, какого лешего она жала педаль четыре часа, чтобы доехать до монастыря. Зачем улыбалась случайной компании незнакомых людей на остановках в кафе, где только сама Антонина, друг, психолог и вожатый в новый духовный мир, ей близка и мила? Зачем она изображала паломницу среди искренне верующих людей, когда она всего лишь туристка и экскурсантка?

«Да, – пришло вдруг осознание, – я и в жизни туристка. Осмотрела экспонаты, и на выход. А зачем это всё было, так и не поняла».

Елена Максимовна снова представила себе неизбежную встречу с высшим и грозным судьёй. А ему что она скажет? Или там уже не спрашивают, а только выносят приговор? А как его смягчить при жизни?

Елена возблагодарила Антонину за все те трудности, которые они преодолели вместе на психологических тренингах. Вспомнила, как несколько лет назад попала в её группу, как училась понимать себя, любить себя, доверять жизни и, наконец, принять высшую помощь. Эту помощь она не просто ощущала, а, оглядываясь на свою путаную, противоречивую жизнь, видела во времени и в каждом корявом и капризном запросе. Словно голос с высот иронизировал над Еленой:

– Хочешь этого соблазна? На. Получи и распишись. Понравилось? То-то. Переходим к следующему упражнению.

Елена спохватилась и поблагодарила того, кто прячется в этих серых высях, за Антонину. Это действительно была судьбоносная встреча, изменившая её взаимоотношения с миром.

Однажды на занятии группы, задыхаясь от важности какого-то открытия и желая всему миру подобных инсайтов, Елена спросила психолога:

– Почему бы объявление про твою работу не написать на большом листе и не повесить на видном месте вместо тетрадного оборвыша у гардероба?

– Кому надо, найдёт. Ты же увидела?

И вот теперь она едет с Тоней задавать вопрос монаху-провидцу. И не знает, что для неё самое важное в оставшемся ей коротком отрезке времени. И Тоня не подскажет.

Они прибыли, припарковали машины, прошли на территорию монастыря, и вся стайка убежала неизвестно куда. Елена не успела сориентироваться, боязливо обошла открытые храмы и ещё какие-то помещения. Оторопела от длинных очередей, не выясняя, чего в них жаждут приезжие. Нашла экскурсионную кассу и, почувствовав облегчение от знакомого формата, купила билет.

Ровесница Елены провела экскурсию добротно и трепетно, с надлежащим уважением и к истории, и к религии. Подтянулись попутчики. Шёпотом спрашивали, почему она не подошла к старцу. Елена соврала, что опоздала. Одна Антонина в ответ на этот обман взяла её за руку и повела в помещение церкви, где очередь совсем иссякла, и только человек десять переминались с ноги на ногу то ли от усталости, то ли от беспокойства перед лицом прорицателя.

Монах был стар, мал ростом, тих, но строг. Он сидел на низкой скамеечке, куда к нему присаживались страждущие откровений, и Елена плохо видела происходящее. Иногда доносились обрывки фраз, завершающих разговор.

– И никаких детей! – грозно возвещал старец очередной посетительнице.

В полумраке церкви этой женщине в платке и длинном одеянии можно было дать от сорока до пятидесяти. Она уже шагнула от батюшки, но оторопела, дёрнулась вернуться, но старец предостерегающе выставил ладонь.

– Никаких детей, – уверенно и властно повторил он. – Иди!

Елена изумилась. Но она умела не делать скорых выводов. Может быть, речь шла об усыновлении, может, о поселении взрослых детей в одной квартире с родителями, может, о неуместных ожиданиях в отношении детей. Елена больше напряглась от грозных модуляций в голосе вещавшего. И беспокойно продолжила перебирать в уме варианты собственных вопросов. Её очередь приближалась.

…

Отец Трифон тяжело вздохнул, прошептал Иисусову молитву, сделал знак следующему.

– Ох, грехи мои тяжкие, – то ли посетовал, то ли пожаловался старик про себя, – каждый день одно и то же, одно и то же. Горько им, болезным, тягостно, безысходно. Болезней одних сколько, скорбей телесных, а уж душевных и вовсе не счесть. И всё-то они не о своей душе пекутся. Родители болеют, дети не слушаются, мужья выпивают. О себе редко кто печалуется. О своей бессмертной душе никто и не помнит, и не беспокоится.

Он омочил кропило в серебряной чаше со святой водой, махнул в сторону коренастого мужичка, от которого крепко несло табачным смрадом, усердно помолился, чтобы не впасть в гнев.

– Да, опять просьба о ближнем, – вздохнул монах и дослушал, собираясь с мыслями. Ныло колено, ныла спина, ныла душа. Сочувствовал мужичку, но и помощи не обещал. Да, дочке под сорок, да, не замужем, да, одинока. Но, неужели Господь должен её замуж приладить? Или, может, мы с тобой, трепетный папаша, совладаем? Как не понять, что каждому уготована его судьба и его задача?

Он ещё раз окропил дурно пахнущего посетителя и заговорил:

– Не может никакой человек решить судьбу другого человека. Дай ей волю, не присматривай, не вяжись, займись своим делом, да не гневи Господа жалобами.

Отец Трифон мог бы сказать, что сегодня, как и всегда, многие посетительницы жаловалась на мужнины побои и просили благословения покинуть постылого, грубого, нелюбимого сожителя. И так по очереди: найти мужа, да образумить мужа, да оставить мужа. Э-хе-хе… Но каждый прав в своих поисках. Господь знает, куда ведёт. Вот и эта женщина, что робко присела на краешек и мнётся с вопросом, Еленой назвалась, сейчас будет просить изменить начертанную Всевышним судьбу, свою ли, чужую ли. Губы дрожат, спросить не смеет. Эх, гордыня.

– Батюшка, – голос-то дрожит, – я к вере очень поздно пришла, годам к шестидесяти, – плачет.

– Ох, вот-те на! Трудно тебе будет, матушка, трудно.

Монах унял осуждение, вспыхнувшее в душе. Вот так: всю жизнь грешить, гоняться за химерами, хулить Бога, а под старость замаливать содеянное да по монастырям прогуливаться. Уверовала она…

– Я люблю Бога, – шепчет женщина, – но не исполняю завет. – Слёзы. Искренние, тихие, обильные.

– Не исполняю. Я никак не могу научиться любить людей, – она размазывает слёзы по лицу, плачет уже в голос. – Нет, я не испытываю злобы или ненависти. И стараюсь любить. Но раздражают они меня. Как только послушаю, что они говорят, так и почувствую осуждение, а то и гнев. Никак мне не совладать с собой. Как быть, батюшка? Бог велел любить ближнего, а я…

Отец Трифон помолчал. Что тут скажешь? Трудная задача. Самая трудная. Помнить, что Господь говорит с тобой через каждого встречного. Вот и он сам, Трифон, каждый день выходит к длинной очереди страждущих прихожан, внимающих ему, ловящих каждое слово, как откровение.

– Я так же, как и ты, – думает монах, – каждый день борюсь с осуждением, гневом и унынием, но снова слушаю жалобы, упреки, оговоры, внимаю страстям и безумию, ищу слова утешения и оправдания. Тяжкое послушание, ох, тяжкое. Но я несу его с молитвой и благодарностью. А что я скажу тебе? Тебе не по силам такой подвиг. Люди раздражают.

Отец Трифон смотрит на женщину с пониманием и ещё раз кропит скорбную фигуру святой водой.

– А ты, матушка, меньше с ними общайся. Да, поменьше разговаривай, и не будет тебе соблазна. И словно улыбается просветлённому лицу с мокрыми полосами на щеках.

– Так просто? – изумляется Елена Максимовна.

– А зачем посылать себя на подвиг, который не по силам? Ступай, матушка, да молись вместо пустых разговоров.

…

Мы возвращались из Псково-Печерской обители. Я всегда вожу туда своих клиентов. Не всех, а только тех, кто готов принять помощь Высших Сил, как бы они это не называли. Таким людям легче получать и психологическую помощь. Те, кто надеется только на себя, быстро выбывают из терапии, буквально после первых улучшений состояния. А потом лучше не знать про их падения.

Я считала, что Елена не пройдёт путь даже до середины. Но я, к счастью, ошиблась.

На обратном пути я ехала с ней. Мы молчали. Каждая обдумывала подарок отца Трифона. Я не спрашивала, она не рассказывала. Но она стала проще и ближе. Так происходит не всегда. Но происходит.

АРХЕТИПИЧЕСКОЕ

Ехали давно. Микроавтобус оставил далеко позади себя асфальт и трясся по грунтовке со скоростью курицы и грацией молодого козлика. Он подпрыгивал, брыкался, и временами его задок заносило вперёд носа.

Пассажиры приноравливались к его стремительным взлётам и жёстким посадкам, переносили неудобства стойко и изобретательно, цеплялись за скользкие выступы и мелкие впадины автомобильного интерьера. Три мужчины и две женщины.

– Послушайте, эй, послушайте! Вот вы, вы, мужчина, – голос молодой девушки был слаб, тих, но капризен, – скажите, наконец, водителю, чтобы ехал аккуратнее. Душу вытряс. Спросите его, сколько ещё такой дороги будет?

– Так Вы можете и сами спросить, – улыбнулся пожилой сосед с густыми седыми усами и красивыми седыми локонами до плеч.

Молодка поджала губы и повела плечиком, тяжко вздохнула и отвернулась от попутчиков.

– Эй, командир! Долгое у нас будет родео? – громко и весело прокричал плечистый парень с переднего сиденья, – невозможно ни читать, ни киношку поглазеть. – Как тебя? – он бросил взгляд на лобовое стекло с приклеенными записками разного рода. – Балуев Нестор, долго ещё скакать?