Матрица реальности

Niktorina Milevskay

Матрица реальности

Сбой в системе

Вселенная, как знала Селеста Харпер, была существом тихим, подчиняющимся лишь шепоту статистики и неумолимой логике квантовых вероятностей. Ночь за окном ее лаборатории была густой и непроглядной, угольное небо Манхэттена поглотило даже отблески неоновых вывесок. Здесь, на двадцать втором этаже, панорамное стекло превращалось в идеальное черное зеркало, в котором отражалась лишь она сама – бледное, уставшее лицо, обрамленное темными, небрежно собранными в пучок волосами, – и хаос ее царства.

Царство представляло собой просторное помещение, погруженное в полумрак, нарушаемый лишь холодным сиянием мониторов. Воздух был стерильным и прохладным, пахнул озоном от серверных стоек и сладковатым ароматом перегоревшего кофе. Тишину нарушало ровное, почти медитативное жужжание системы охлаждения суперкомпьютера «Цербер», чьи стойки мерцали синими светодиодами, словно дыхание спящего дракона. Это был ее дракон. И она была его укротительницей.

Взгляд Селесты скользил по строкам кода на центральном мониторе. Это был ее magnum opus – алгоритм «Протей», сложнейшая нейросеть, задачей которой было не просто предсказывать квантовые состояния частиц, а находить скрытые паттерны, «грамматику» в, казалось бы, случайном квантовом шуме. Она искала элегантность. Ту самую математическую гармонию, что, как она верила, лежала в основе всего сущего. Не Бога, нет – Бога для нее заменял безупречный, самоочевидный код.

– Лев, смотри, – ее голос, хриплый от усталости, прозвучал громче, чем она ожидала в этой тишине.

Лев Орлов, ее напарник и, как он сам себя называл, «инженер-реалист», спал, развалившись в кресле в дальнем углу. Его мощная фигура выглядела неуклюже в ergonomic-кресле, голова была запрокинута, рот приоткрыт. На его мониторе застыла трехмерная модель чего-то, что Селеста с насмешкой называла «практически применимой ерундой» – новый тип квантового сенсора.

Она снова погрузилась в данные. «Цербер» обрабатывал петабайты информации, поступавшие с детекторов, рассеянных по всему миру. Он слушал шепот вакуума, ловил мимолетные квантовые флуктуации. И сейчас он показывал нечто странное. Не ошибку, нет. Ошибки были грубы, их можно было отловить и отбросить. Это было тоньше. Едва уловимое дрожание в вероятностных кривых, крошечное отклонение, которое стандартная модель предсказать не могла. Как если бы фундаментальные константы – скорость света, постоянная Планка – на микроскопический квант времени решили передохнуть и пошалить.

– Упрямые цифры, – прошептала она, увеличивая график. – Вы что-то скрываете. И я это найду.

Она запустила калибровочный скрипт, решив, что это артефакт оборудования, возможно, солнечная буря, повлиявшая на чувствительную аппаратуру. Но скрипт завершился без ошибок. Оборудование было в норме. Реальность – нет.

Именно в этот момент мир дернулся.

Ровный гул «Цербера» на мгновение сменился на пронзительный, болезненный визг. Светодиоды на его стойках не просто моргнули – они вспыхнули ослепительно-белым светом и погасли, будто перегоревшая лампочка. Одновременно все мониторы в лаборатории – ее главный дисплей, экран Льва, даже маленький служебный терминал на стене – заполнились абсолютно белым полем.

Селеста замерла, сердце ее пропустило удар. Рука сама собой потянулась к аварийному выключателю.

И тогда на белом фоне проявилось изображение.

Оно было кристально чистым, цифровым, лишенным каких-либо полутонов или сглаживания. Падающая снежинка. Но не настоящая, а та, что рисуют дети – идеально симметричная, с шестью лучами, каждый из которых был составлен из пикселей, линий примитивного кода. Она медленно вращалась, и на мгновение Селесте показалось, что она слышит тихий, высокочастотный звон, словно хрустальный колокольчик. Фоном служили строки стремительно бегущего, незнакомого ей машинного кода, зеленые, как на старых мониторах с ЭЛТ.

Изображение продержалось ровно 0.73 секунды. Потом исчезло.

Мониторы вернулись к своим обычным состояниям. «Цербер» снова загудел своим привычным, убаюкивающим тоном. Словно ничего и не было.

– Что, черт возьми, это было? – просипела Селеста, вскакивая с кресла. Ее пальцы уже летали по клавиатуре, вызывая логи сервера, журналы системных событий. – Лев! Лев, ты это видел?

– Что? Видел что? Ты снова заставила «Цербера» пыхтеть, я слышал, он взвыл, как сумасшедший… – он замолчал, увидев ее лицо. – Селеста? Что случилось?Орлов проснулся от ее крика. Он потряс головой, пытаясь стряхнуть оковы сна.

– Сбой. Глобальный. Массовый, – она не отрывала взгляда от экрана, где один за другим открывались отчеты. – Не только у нас. Сообщения поступают со всего мира. Одновременный отказ визуальных интерфейсов. На 0.73 секунды.

– Вирус? Хакерская атака? – Лев подошел к ней, его сонливость как рукой сняло.

– Нет. Это не похоже на атаку. Атака имеет цель. Это было… сообщение. Или симптом.

Она открыла новостную ленту. Социальные сети уже взорвались. Тысячи, десятки тысяч сообщений из разных точек планеты. Токио, Сидней, Берлин, Сан-Паулу… Люди описывали одно и то же: «белый экран», «падающая снежинка», «зеленый код». Кто-то испугался, кто-то счел шуткой, кто-то – началом апокалипсиса. Появился хэштег #DigitalSnow.

– Глюк в матрице, – саркастически хмыкнул Лев, просматривая твиты. – Смотри, какой остроумный парень написал.

Селеста не ответила. Ее пальцы снова замерли над клавиатурой. Она вернулась к данным «Протея». К тому аномальному всплеску, который изучала до сбоя.

И тут ее кровь застыла в жилах.

График, который до сбоя показывал лишь незначительную, почти призрачную аномалию, теперь представлял собой вертикальную пику, уходящую в бесконечность. В момент появления снежинки, в те самые 0.73 секунды, все метрики, за которыми наблюдал «Цербер», улетели за пределы мыслимого. Скорость света, согласно показаниям датчиков, на этот миг превысила свою константу на 7%. Постоянная тонкой структуры, альфа, «дрогнула». Даже гравитационная постоянная на долю мгновения изменила свое значение.

Это было невозможно. Такого не могло быть. Фундамент реальности был нерушим. Он был тем самым абсолютом, на котором строилась вся физика. Абсолют, который только что продемонстрировал, что он вовсе не абсолютен. Что он – переменная.

– Лев, – ее голос был тихим, почти беззвучным. – Посмотри на это.

– Это… ошибка. Сбой датчиков. Из-за того же скачка напряжения, что вызвал белый экран.Он наклонился, вглядываясь в экран. Его лицо, обычно выражавшее спокойную уверенность, постепенно окаменело.

– Нет, – Селеста покачала головой, ее глаза горели странным, почти безумным огнем. – Все датчики, Лев. Все, что подключено к сети. Независимые системы в ЦЕРНе, в MIT, в Токио. Все они зафиксировали одно и то же. Одновременно. Это не сбой оборудования. Это сбой в… реальности.

Она откинулась на спинку кресла, ощущая, как по ее спине бегут мурашки. Весь ее мир, вся ее картина мироздания, построенная на стройных рядах уравнений и незыблемых законах, дала трещину. Она смотрела на строки кода «Протея», который пытался найти смысл в хаосе, и вдруг осознала, что он, возможно, был ближе к истине, чем она могла предположить. Он искал код. И Вселенная только что показала ей, что у нее он есть.

– Симптом, – повторила она, глядя в свое отражение в черном стекле. За ее спиной мерцали данные, доказывающие невозможное. – Это симптом. Как температура при болезни. Болезни самой реальности.

Она не знала, что это за болезнь. Не знала, кто или что могло быть ее причиной. Но она знала одно: она была первой, кто это увидел. Первой, кто понял. И это открытие было одновременно самым прекрасным и самым ужасающим, что случалось с ней в жизни.

Где-то далеко, в глубинах глобальной сети, в защищенных бункерах, о существовании которых она и не подозревала, тоже зафиксировали этот сбой. И зашевелились. Потому что аномалию нужно было локализовать. Изучить. А если понадобится – стереть.

Но Селеста Харпер этого еще не знала. Она сидела в своей тихой лаборатории на двадцать втором этаже, смотря в ночь, и чувствовала, как старый мир рушится, а на его обломках возникает новый, пугающий и невероятный. Мир, в котором падающая цифровая снежинка могла быть предвестником конца света. Или его начала.

Она медленно потянулась к клавиатуре. Ее пальцы, уже не дрожа, легли на холодные клавиши. Она была исследователем. И у нее наконец-то появилась настоящая загадка.

«Хорошо, – подумала она, запуская новый анализ. – Давай поиграем».

Селеста Харпер

Рассвет над Манхэттеном был не зрелищем, а процессом. Не взрывом цвета, а медленным, неумолимым вытеснением ночи грязно-серым светом, проступающим сквозь смог. Селеста наблюдала за этим из-за панорамного стекла своей лаборатории, держа в руках массивную керамическую кружку с остатками остывшего кофе. Она не спала всю ночь, и граница между сном и явью стерлась, как стерлись резкие контуры ночного города, превратившегося в размытую акварель.

Ее царство – четыреста квадратных метров на двадцать втором этаже небоскреба в районе Трайбека – медленно просыпалось. Мерцающие синим светодиоды серверных стоек «Цербера» были его звездами, ровный низкочастотный гул – его дыханием. Здесь пахло озоном, перегретым металлом и сладковатым ароматом дорогой робусты, которую она заказывала напрямую из Эфиопии. Это был ее собственный мир, ее убежище от хаоса и нелепой непредсказуемости внешней реальности.

Она отвернулась от окна, и ее взгляд упал на центральный монитор. На нем застыли строки кода ее проекта «Протей» – алгоритма, который должен был научиться читать между строк квантовой механики. Не просто предсказывать, а понимать. Видеть ту самую скрытую симметрию, «элегантный код», который, как она была убеждена, лежал в основе всего. Для большинства физиков Вселенная была коллекцией странных, но наблюдаемых явлений. Для Селесты – она была текстом. И ее одержимостью было найти его грамматику.

Она потянулась, чувствуя, как хрустят позвонки. В тридцать два года она уже чувствовала себя вечной студенткой, застрявшей в бесконечной диссертации. Ее карьера была чередой блестящих, но «спорных» работ. «Слишком умозрительно», «недостаточно практического применения», «граничит с метафизикой» – такие отзывы она слышала постоянно. Финансирование лаборатории и «Цербера» было чудом, добытым благодаря упрямству ее научного руководителя, давно махнувшего на нее рукой, и нескольким грантам от частных фондов, интересовавшихся «фундаментальными прорывами». Прорывов пока не случилось.

– Опять встретила рассвет в обществе железного друга? – раздался из двери хриплый голос.

В проеме стоял Лев Орлов, ее напарник, антипод и, как она иногда подозревала, единственный якорь, удерживавший ее от полного погружения в цифровые пучины. В свои сорок с небольшим он выглядел старше – крупное, мощное тело, начинающая лысеть голова, умные, немного усталые глаза. Он держал в каждой руке по бумажному стаканчику с дымящимся кофе и сверток с круассанами.

– Он не друг, Лев. Он инструмент, – ответила Селеста, принимая от него стаканчик. – И не железный. В основе – арсенид галлия и кремний.

– Для меня он – капризный зверь, который жрет электричество, как дракон, и плюется ошибками, – парировал Орлов, разваливаясь в своем кресле. Его угол лаборатории был полной противоположностью ее стерильному порядку. Заваленный чертежами, платами, паяльным оборудованием и обертками от энергетических батончиков, он напоминал мастерскую сумасшедшего инженера.

– Он не плюется ошибками. Он указывает на неточности наших моделей, – поправила она, делая глоток. Кофе был крепким и сладким, именно таким, как она любила. Лев всегда помнил такие мелочи.

– Ага. Указывает. Вот на этой неделе он «указал» нам, что закон сохранения энергии, возможно, является лишь рекомендацией. Я чуть не поседел, пока мы искали сбой в питании.

Селеста позволила себе легкую улыбку. Их дуэт был странным, но эффективным. Она – теоретик, визионер, одержимый фундаментальными вопросами. Лев – практик, гений инженерии, превращавший ее безумные идеи в работающее железо и проверяющий их на прочность своим здоровым скепсисом. Он называл ее «нашей леди абстракций», а она его – «могильщиком красивых гипотез».

– «Протей» показывает стабильный результат, – сказала она, поворачивая к нему монитор. – Уровень уверенности в предсказании квантового состояния на три процента выше любого существующего алгоритма.

– Три процента? Это, на минуточку, прорыв. Поздравляю. Правда. – В его голосе звучала неподдельная гордость. – Но какой ценой? Ты снова не спала. Ты выглядишь как призрак.Лев присвистнул, изучая данные.

– Призраки не пьют кофе, – отмахнулась она. – И не имеют доступа к суперкомпьютеру. Посмотри на эту кривую, Лев. Видишь этот паттерн? Это не случайный шум. Это… ритм.

– Я видишь небольшую аномалию, которая с большей вероятностью является артефактом квантования, чем музыкой сфер. Ты опять ищешь ангелов на острие иглы.Орлов нахмурился, вглядываясь.

– А если они там есть? – ее глаза снова загорелись тем фанатичным блеском, который Лев знал слишком хорошо. – Что, если вся эта реальность – просто сложная программа, и мы, изучая физику, просто пытаемся реверс-инжинирить ее исходный код? Ищем баги, глюки… как вчера.

Последние слова повисли в воздухе тяжелым облаком. Прошло уже три дня с того «сбоя». Трех дней, в течение которых мир постепенно забывал о загадочной цифровой снежинке, списывая ее на массовую хакерскую атаку или коллективную галлюцинацию. Но для Селесты эти три дня были временем лихорадочной работы.

– Селеста, этот «глюк», как ты его называешь, был зафиксирован на тысячах устройств. Это системный сбой. Глобальный. Возможно, тест какого-нибудь нового вида оружия или… не знаю, всплеск солнечной активности.Лев вздохнул и отодвинул стаканчик.

– Который одновременно изменил показания всех наших квантовых датчиков? – парировала она. – Который заставил постоянную Планка «дрогнуть»? Лев, данные есть. Они объективны.

– Данные – да. Но их интерпретация – нет. Ты строишь теорию на песке одного аномального события.

– Не одного, – тихо сказала она. – «Протей» зафиксировал еще два подобных всплеска за последние сорок восемь часов. На порядки меньше, почти неотличимые от шума. Но они есть. Реальность… икает, Лев. И нам нужно понять, почему.

Она встала и подошла к окну. Город окончательно проснулся. Желтые такси, словно зерна в гигантском калейдоскопе, выстраивались в причудливые узоры. Люди-муравьи спешили по своим делам. Вся эта сложная, кипящая жизнь казалась таким прочным, незыблемым миром. И лишь она одна знала, что под этой прочностью скрывается зыбучий песок.

– Я не говорю, что мы живем в симуляции, – продолжила она, глядя на его отражение в стекле. – Это слишком простое и антропоцентричное объяснение. Но я говорю, что реальность имеет слои. И что тот слой, который мы воспринимаем как единственный и неизменный… он не фундаментален. Он производный. И у него есть интерфейс. А раз есть интерфейс, его можно изучать. И, возможно, понимать.

Лев молча слушал, потирая переносицу. Он был прагматиком до мозга костей. Он верил в то, что можно пощупать, измерить, собрать и разобрать. Все эти разговоры о «коде реальности» отдавали для него лженаукой и мистикой. Но он также верил в Селесту. В ее интуицию, которая не раз приводила их к открытиям, пусть и не столь глобальным, как она надеялась.

– Хорошо, – наконец сказал он. – Допустим, ты права. Допустим, у Вселенной есть… исходный код. Что мы будем с этим делать? Вышлем патч? Исправим баг с темной материей?

– Мы поймем, – ее голос прозвучал с леденящей душу уверенностью. – И это понимание изменит все. Энергия, материя, пространство, время… все это станет malleable. Податливым. Мы перестанем быть пользователями этой реальности. Мы станем ее… программистами.

В лаборатории воцарилась тишина, нарушаемая лишь гудением «Цербера». Лев смотрел на ее стройную, напряженную фигуру, очерченную на фоне серого неба. В этот момент она казалась ему не ученым, а пророком, провидящим грядущий огонь. И его охватывал холодный ужас. Не от ее идей, а от той бездны ответственности, что за ними стояла.

– Селеста, – осторожно начал он. – Ты думала о последствиях? Если то, о чем ты говоришь, станет известно… Силы, которые контролируют энергию, технологии, информацию… они не позволят такой власти просто так ускользнуть. Это не просто наука. Это геополитика. Это оружие.

– Это знание, Лев! – она резко обернулась, и в ее глазах горел тот самый огонь, что вел Галилея и Коперника. – А знание не может быть хорошим или плохим. Оно просто есть. Наша задача – добыть его.

– Знание – это инструмент, – устало парировал он. – А инструментом можно и гвоздь забить, и череп проломить. Я инженер. Я всегда думаю о том, какую нагрузку выдержит мост. Ты же строишь мост в никуда, не зная, что находится на другом берегу.

– Я обязана это узнать, – прошептала она. – Я не могу остановиться. Ты же понимаешь?

Орлов тяжело вздохнул. Да, он понимал. Он видел эту одержимость каждый день. Она была ее двигателем и ее тюрьмой. И он, как верный пес, всегда следовал за ней в эту тьму, чтобы хоть как-то прикрыть ее спину.

– Ладно, – сдался он, подходя к своему компьютеру. – Значит, будем искать «икоту» вселенной. Но сначала – завтрак. Твой круассан остывает. И, клянусь, если «Цербер» снова взвоет, как в прошлый раз, я отключу его молотком.

Селеста наконец рассмеялась. Это был короткий, искренний звук, который преображал ее уставшее лицо. В такие моменты она снова становилась просто женщиной, а не пророком апокалипсиса.

– Договорились. Молоток – это очень практичное решение.

Она вернулась к своему монитору, к строкам кода, которые, как она чувствовала, были ключом. За ее спиной Лев разворачивал сверток с выпечкой, ворча что-то о ненадежности всех этих «квантовых штуковин». Два мира сосуществовали в одной лаборатории. Мир безумной, трансцендентной мечты и мир суровой, надежной реальности. И пока они были вместе, они представляли собой грозную силу.

Но Селеста не видела, как помрачнело лицо Льва, когда он отвернулся. Он смотрел на данные о вчерашнем «сбое», которые она вывела на общий экран. Он видел те же аномалии, что и она. Но где она видела музыку, он слышал предупредительный звонок. Где она видела врата в новый мир, он ощущал надвигающуюся тень. И впервые за все годы их совместной работы он поймал себя на мысли, что их вечное противостояние «визионера» и «реалиста» может закончиться не компромиссом, а катастрофой.

Он откусил круассан, но на вкус он был как пепел.

Теория программируемой реальности

Аудитория «Когнитивного Атенеума» напоминала скорее ультрасовременный лекционный зал звездолета, чем традиционное место для научных диспутов. Ступени амфитеатра, отделанные матовым черным металлом, расходились от центральной сцены, где парил, как НЛО, полупрозрачный голографический экран. Воздух был стерильно холодным, очищенным и без запаха, словно в операционной. Здесь, в святая святых передовой науки, за бронированными стеклами и под бдительными объективами камер, рождались и умирали идеи, способные изменить мир.

Селеста стояла за трибуной, вжимая в ладони прохладный алюминий. Под строгим покроем темно-синего костюма она чувствовала себя школяркой, готовящейся к экзамену. В зале сидело около пятидесяти человек, но казалось, что тысячи. Это был цвет мировой теоретической физики, нейронауки и искусственного интеллекта. Седы патриархи с лицами, испещренными морщинами-уравнениями. Молодые, голодные амбиции с острыми взглядами. И главное – доноры, тени в дорогих костюмах на задних рядах, чье молчание весило больше, чем все аплодисменты.

Она отыскала глазами Льва. Он сидел в третьем ряду, ссутулившись, его мощная фигура казалась неуместной среди этих изящных кресел. Он поймал ее взгляд и едва заметно кивнул. «Держись, малец», – словно сказал этот кивок. Его присутствие было единственным островком стабильности в этом море холодной, оценивающей критики.

– Коллеги, – начала она, и ее голос, усиленный микрофоном, прозвучал громче и увереннее, чем она ожидала. – Мы привыкли считать реальность данной. Аксиомой. Фундаментом, на котором строятся все наши теории. Но что, если фундамент – не камень, а код?

На гигантском экране за ее спиной вспыхнуло изображение – знаменитая фотография «Снимок Хаббла Ultra Deep Field», бесчисленные галактики, усеивающие бархатную тьму космоса.

– Мы изучаем Вселенную, как пользователь изучает сложную программу, не имея доступа к ее исходному коду. Мы нажимаем кнопки, наблюдаем результаты, выводим закономерности. Законы Ньютона, относительность, квантовая механика – это наша документация к API. Но что, если мы сможем заглянуть глубже? Увидеть не просто API, а сам исходный код?

В зале повисло напряженное молчание. Несколько человек на первых рядах переглянулись. Один из старейшин, профессор Элбрус с его знаменитой седой бородой, сложил руки на животе, и его лицо выражало вежливый скепсис.

Селеста сделала глубокий вдох и переключила слайд. Теперь на экране был схематичный код, имитирующий известное уравнение Эйнштейна E=mc², но разложенное на примитивные логические операции.

– Три дня назад произошло событие, которое все вы либо видели, либо о котором слышали. Глобальный визуальный артефакт, условно названный «цифровой снежинкой». Одновременно с этим, моя лаборатория, а также ряд других научных центров по всему миру, зафиксировали кратковременные, но статистически значимые аномалии в фундаментальных физических константах.

Она показала графики. Те самые, что всю ночь готовила с Львом. Пики, уходящие в стратосферу вероятностей. Дрожание постоянной Планка. Скачок скорости света.

– Стандартная модель не может объяснить эти данные. Ошибка оборудования? Но мы говорим о тысячах независимых систем. Совпадение? Вероятность стремится к нулю. Остается одно – признать, что мы наблюдали не аномалию в реальности, а аномалию самой реальности. Сбой в операционной системе.

В зале поднялся ропот. Кто-то скептически хмыкнул.

– Доктор Харпер, – раздался голос Элбруса. Он не использовал микрофон, но его бас без труда заполнил зал. – Вы предлагаете интересную метафору. Но наука оперирует фактами, а не поэтическими образами. То, что вы называете «сбоем», с тем же успехом может быть проявлением неизвестного нам физического поля, своего рода «квантовой погоды».

– Я не предлагаю метафору, профессор, – парировала Селеста, чувствуя, как по спине бегут мурашки. – Я предлагаю гипотезу, основанную на данных. Гипотезу Программируемой Реальности. Мы не просто живем в симуляции – это примитивно и антропоцентрично. Мы существуем в многоуровневой информационной системе, чья базовая «прошивка» работает на квантовом уровне. А то, что мы воспринимаем как классическую реальность – это всего лишь стабильный, рендеренный интерфейс.

Она запустила симуляцию, созданную «Протеем». На экране возникла модель квантового поля, где частицы вели себя не как точки, а как исполняемые строки кода, меняющие свои свойства в зависимости от «вычисляемого» окружения.

– Мой алгоритм, «Протей», демонстрирует аномально высокую точность в предсказании квантовых состояний именно потому, что он не ищет классические причинно-следственные связи. Он ищет паттерны, присущие вычислительным процессам. И он их находит. Эти «глюки» – не ошибки. Это ключи. Окна, через которые мы можем увидеть архитектуру системы.

– Архитектора? – язвительно спросил молодой, щеголеватый ученый с идеально уложенными волосами. Доктор Арманди, звезда квантовой криптографии. – Вы хотите сказать, что мы наконец-то нашли Бога, и он оказается программистом? Может, он оставил нам и номер версии?

В зале раздался сдержанный смех. Селеста почувствовала, как кровь приливает к щекам.

– Я говорю о естественных, а не сверхъестественных процессах, – ответила она, стараясь сохранить холодный тон. – Законы физики – это и есть код. Гравитация – это функция, притягивающая объекты. Сильное взаимодействие – сложный алгоритм, удерживающий ядра атомов от распада. Наша задача – научиться читать этот код. И, возможно, писать свой.

Тишина в зале стала гробовой. Последняя фраза повисла в воздухе, как запах пороха после выстрела.

– Писать свой? – переспросил Элбрус, и его брови поползли вверх. – Доктор Харпер, вы понимаете, что только что озвучили? Вы предлагаете не просто новую физику. Вы предлагаете инструмент для тотального переписывания реальности. Кто будет этим заниматься? Кто получит доступ к этому… редактору кода? Вы?

– Это знание должно принадлежать человечеству! – страстно выдохнула она.