скачать книгу бесплатно
Василий Павлович и Вера Дмитриевна Орловские. Екатерина Мизерандова
Когда этот «мизер» кончил семинарию, то женился на дочке разорившегося помещика, красавице Екатерине, окончившей Институт благородных девиц. В священники он не пошел, а всю жизнь тянул лямку среднего консисторского чиновника. Под старость он, получив небольшую пенсию, переехал доживать в наш большой дом. Это был благообразный старичок, удивительно скромного вида, полный такого добродушия, что я не помню за собой ни одной злобной детской шутки над ним. Я помню его смерть в душную летнюю ночь, прошедшую с соблюдением всего христианского ритуала: с соборованием, со свечей в руке, с постепенно потухающим взглядом и потерей дыхания, без страшной агонии и с ясной верой в загробный мир. Помню его торжественно обставленные похороны и скромный крест за железной оградкой на могиле у «белого» амбара.
Если по отцовской линии все мои предки до далекого колена были заволжскими церковнослужителями, то по материнской линии мой двоюродный дедушка всячески пытался доказывать, что «наша дворянская кровь идет от Путяты».
При этом он всегда вспоминал древнюю пословицу: «Путята крестил мечом, а Добрыня – огнем!» Но генеалогическое древо князей Путятиных до него не дошло, и я в эту сказку последнего дворянина не верил, да и при советской власти такая версия о моем происхождении еще более усиливала, мягко говоря, неприятности, связанные с моим поповством. Наоборот, многие из моих сверстников пытались доказать свое пролетарское или бедняцкое происхождение.
После смерти первенца Бориса от «глотошной» болезни (дифтерия) я остался единственным наследником, на котором сосредоточились вся любовь и внимание родителей. Поповская семья, как правило, многодетная, волею судьбы была превращена в однодетную. Для исправления этого существенного недостатка была взята на воспитание сирота Лиза, которая приходилась мне двоюродной сестрой по материнской линии.
Дмитрий Мизерандов. Павел Орловский
Активная натура матери не могла удовлетвориться скромными «заработками» отца-кормильца. Служба богу приносила ежемесячно прямого денежного дохода около 60–70 рублей, не считая разных «косвенных» доходов от хождения с молебном по дворам во время Пасхи и от использования 30 десятин церковной земли, дарованной обществом каждому священнику. Но эти доходы не удовлетворяли матушку Орловскую, и она пустилась в авантюру: в 1912 г. арендовала на 99 лет небольшой участок земли, расположенный в дубняках, что за Постниковским садом (при выезде из Самары на Каменку), и построила на нем дачу, которую и сдавала внаем дачникам из Самары. При строительстве она вошла в тяжелые долги, а через пять военных лет дача была реквизирована Горсоветом. Тем и кончилась ее затея, но волею судьбы многое в моем юношестве было связано с прекрасными местами III и IV просек дачного ожерелья Самары.
Мать была большой любительницей цветов, и ее цветник в Б. Каменке привлекал внимание всех прохожих, но требовал систематического труда по уходу и поливу, к чему я привлекался с самого детства. В годы недорода при школах открывались земские столовые для детей бедных родителей. Я вспоминаю недород 1911 г., когда мама устраивала такие обеды на кухне нашего дома.
Вся каменская интеллигенция отличалась большим гостеприимством, и рождественские елки следовали одна за другой, заполняя все каникулы праздничной суетой и бесконечными выдумками. Но в день 1 января (по ст. ст.) поминался Василий Великий, и он был по праву именинным днем моего отца. Задолго до рождественских каникул отец «командировался» в Самару для заготовок всякой вкусной снеди: виноградных вин, коньяков, дорогих конфет, красной рыбы, зернистой икры, знаменитой самарской крупчатки и т. п. Нельзя было пройти мимо разных елочных украшений и бенгальских огней. Техника заготовки была своеобразной: о. Василий отбирал товар, расплачивался за него и, при своей феноменальной забывчивости, шел в другой магазин, приказчик же должен был среди базарной сутолоки разыскать забывчивого «батюшку» и вручить ему с любезной улыбкой, а в душе проклиная, тяжелый тюк товара. И так не единожды.
Дома тем временем шла мобилизация собственных ресурсов в виде всяких окороков, разных студней и желе, варений, гусей специального откорма, соленых грибочков, огурчиков и других разносолов. Особым вниманием пользовались пироги из кур и рыбы. Выпекалась огромная куча хвороста. Завершающим этапом было приготовление мороженого двух сортов: сливочного и шоколадного. В этом я принимал посильное участие, вращая ручку большой мороженицы.
Мать и няня Маша, как говорят, «сбивались с ног» в подготовке всего этого пиршества. Кучер Герасим отправлялся в лесничество за елкой. Ее украшение и подарки в разноцветных мешочках требовали вымысла, фантазии и нескольких дней подготовительной работы. Готовились стихи вроде: «Вот моя деревня, вот мой дом родной! Вот качусь я в санках по горе крутой! Вот свернулись санки и я на бок – хлоп, кубарем качуся под гору в сугроб!» Успех маленькому артисту был всегда обеспечен! Когда я немного повзрослел, то быстро превратился в пианиста-тапера: вечный вальс, входящий в моду падекатр, неизменная полечка, краковяк и т. п. Гармонь не была в ходу. Спасал меня от таперского искусства появившийся в те годы граммофон с пластинками; но танцевать хорошо я из-за этого таперства так и не научился.
Самое, пожалуй, примечательное в этом празднике – это его общность и грандиозность. Собирались семьями все – учителя земской и церковно-приходской школ, весь духовный причт, волостной старшина, земские – агроном, землеустроитель, страховой агент, лесничие, купец Прохоров, мельник Грязнов, вся больница. В столовой и моей спальне накрывался стол персон на 60. Несмотря на обильные возлияния, я не помню ни одного пьяного дебоша или какого-либо скандала. Наиболее острые дискуссии возникали за преферансом, когда о. Семен громко кричал на о. Василия: «Эх, хоть ты и именинник, а настоящий мазила!» И далее следовал детальный разбор неудачного хода, после чего о. Василий скромно умолкал.
«Художественная самодеятельность» начиналась традиционной елкой часов в 7 вечера, когда можно было засветло сойтись или съехаться, а заканчивалась около 4 часов утра, когда сытая обильным ужином, танцами, преферансом, песнями и играми публика расходилась и разъезжалась по домам. И все это время царила атмосфера дружбы, не было чванства, чинопочитания, а тем более доноса и подсиживания. Никто не надевал парадного мундира и орденов. Лишь духовенство облекалось в шелковые подрясники, но без наперсных крестов, которые были неуместны под выпивку и преферанс.
Я с огромным наслаждением вспоминаю этот каменский мирок довоенных лет, который описан здесь глазами 10–15-летнего парня. Я в те годы не был силен в марксизме и еще не мог анализировать сельское общество с позиций его классового расслоения и классовом борьбы. Несомненно, противоречия, например, между попом и псаломщиком, владельцем каменского «универмага» Прохоровым и его многочисленными покупателями или волостным старшиной и учительским персоналом существовали, но они не проявлялись открыто, развивались подспудно, в скрытой форме, и в праздничной суете рождественских елок они затушевывались или просто терялись. Противоречия эти в резкой форме обнажились лишь с приходом в деревни Октября, с началом гражданской войны, с последующими сплошной коллективизацией и раскулачиванием. Естественно, что описанный мирок ушел в прошлое и безвозвратно.
На этом мы пока оставим историю семьи Орловского с тем, чтобы в последующем к ней многократно возвращаться.
После ухода Адриановского в Самару в его доме поселился священник Крепкогорский Сергей Всеволодович и вместе с Первой мировой империалистической войной началась в Каменке скрытая «война» между двумя попами за место первоштатного священника. После яркой фигуры Адриановского ни тот, ни другой по своим общественным талантам не соответствовали требованиям времени, но смириться со скромной ролью второштатного священника не могли и в большие праздники ходили вокруг престола, как злые куруны в скрытой обиде друг на друга.
На молодежи эта «внутренняя война» отцов особо не сказывалась. Старший сын Крепкогорского Леонид учился в той же семинарии, где и я. Он был класса на три старше меня, рыжий, высоченного роста, трезвого взгляда на жизнь, на вопросы пола и любви, что для меня в те годы было всегда покрыто флером романтичности и сложности взаимоотношений. В жизненном водовороте мы потеряли друг друга, но во время великой Сталинградской битвы он получил широчайшую известность как храбрый талантливый хирург Сталинграда, который отличался к тому же виртуозной бранью, с помощью которой он временами поднимал дух своего персонала и раненых бойцов в адских условиях. Его красочный портрет на всю страницу вместе с рассказом о его героическом труде появился в «Огоньке».
В семье Крепкогорских я встречал приезжавшего погостить из далекого прежнего прихода помещика, плотного мужчину среднего роста, бритого, с бобриком на голове, одетого в полуформенный пиджак, в фуражке с красным дворянским околышем. Сухие руки с длинными желтыми ногтями захватывали из кармана полную горсть серебряных монет, высыпали кучкой на стол и медленно, играючи, перебирали эту мелочь. «Люблю это делать…», – говорил при этом он. Я считал такую «игру» признаком плюшкинской жадности. Таким и остался у меня в памяти разорившийся представитель дворянского рода. Вокруг Каменки помещиков не было, а по селам зарождались кулаки, которые приумножали свое богатство скупкой «душ», т. е. земельных душевых наделов у попавших в беду бедняков и запойных пьяниц. Про последних говорили: «Пропил душу». Один из таких неудачников, Никита Катков, каждую субботу и воскресенье проходил, выделывая вензеля, мимо плетня нашего садика, в дырявом зипуне и лаптях, но с тягучей песней на устах. «Никудышний, несчастный мужик…», – говорили о нем соседи и при этом безнадежно махали рукой.
Пристрастием к «зеленому змию» страдал и диакон Твердышев Федор Васильевич, но болезнь эта проходила в скрытой форме, более приемлемой для лица духовного звания. С поступлением в магазин партии популярного жигулевского пива отец диакон потреблял его дюжинами и заболевал на неделю. Пивной дух изгонялся субботней баней, где диакон, надев ермолку, перепаривал на спор всех крепких мужиков и являлся на службу Господу Богу ко всенощной в полной готовности с приятным баритональным тенором и хорошим слухом, за что и ценили его прихожане.
Псаломщик Трофим Григорьевич Мячин, недоучка из бедной семьи, был в селе, как говорят, парнем-заводилой. Богатый на выдумки, он был, по существу, организатором и режиссером театрального кружка, который с большим успехом дебютировал на сцене, устроенной в большом здании волостного правления. По церковному уставу псаломщик не имел права участвовать непосредственно в «театральных зрелищах», но с разрешения священника он был бессменным суфлером на спектаклях и выполнял обязанности режиссера на репетициях. Трудная была его роль, но с его мягкими замечаниями считались самолюбивые доморощенные таланты первых любовников, инженю, старух, комиков и т. п. А после волнений на завлекательной сцене комедиями Островского, комическими миниатюрами раннего Чехова – бормотанье на правом клиросе разных тропарей и псалмов с бесконечным повторением: «Господи помилуй, Господи помилуй, помилуй, помилуй». Несчастная ты доля бедного псаломщика!
Земский врач Алексей Яковлевич Быстров был монолитной яркой фигурой высокого роста с лицом «топорной работы» (по Гоголю), низким басом, мускулистым атлетом, первоклассным терапевтом и хирургом, особенно по женским болезням. Пользовался он колоссальной популярностью среди населения целой округи. К нему на прием приезжали жители из трех-четырех волостей за сотни километров.
Помню, на солнцепеке у земской больницы ежедневно выстраивалась очередь в сорок-пятьдесят подвод с бабами-роженицами, детишками, огнедышащими мужиками, сваленными вдруг приключившейся «лихоманкой» на сенокосе или под самое жнитво. Фельдшер составляет список очереди и из кабинета врача доносится рыкающий бас Быстрова: «Барбина Авдотья!.. Косарева Меланья!.. Тюмкин Николай!.. Сыскин Иван!..» и т. д. по очереди.
Родился Быстров в с. Сороки Бузулукского уезда в 1872 г., отец его был фельдшером. После гимназии в Самаре окончил медицинский факультет Казанского университета и с 1898 по 1950 г. заведовал больницей в Б. Каменке с некоторыми перерывами: в 1905–1906 – на японской войне, в 1914–1917 – старшим врачом дивизионного госпиталя на немецком фронте, в 1919–1920 гг. – начальником санчасти Красной Армии войск Восточного фронта.
За полвека своей работы в Каменке он досконально изучил все бытовые болезни, спас многих от смерти с помощью срочного хирургического вмешательства. У меня, малого, обнаружил и ловко вытащил из носа засаженную пальцами и разбухшую горошину, а через 5–6 лет после того удалил застрявшую глубоко в глотке рыбную кость, так что я на собственном опыте хорошо помню его командный бас и ловкие пальцы хирурга.
Быстров не верил ни в Бога, ни в черта; в церковь не ходил, не исповедовался и не причащался, но воинствующим атеистом не был, по своему положению и быть не мог, и только невежливо мычал во время какого-нибудь разговора на тему о религии и чудесах. И ни один поп не писал доносов на Быстрова своему епархиальному начальству. Семьи духовенства тоже нуждались в медицинской помощи и потому на атеизм Быстрова смотрели сквозь пальцы и не гнушались сыграть с вероотступником в преферанс и пропустить рюмочку-другую водочки.
Занятый с утра до ночи в больнице, Быстров мало уделял внимания семье. Его жена, Юлия Васильевна, стройная блондинка, вырастила сына Евгения и дочек Валентину и Ниночку. Я был связан с ними детскими играми, а затем общей учебой всей каменской молодежи в Самаре. Судьба приготовила и самому Быстрову, и его семье много тяжелых испытаний, но об этом позднее, когда Каменка дойдет до Гражданской и Отечественной войны (см. II и III части).
Наши учителя. Первые упоминания в церковной летописи о школе на 30 мальчиков относятся к 1869 г. По записям за 1881 г., в школе числилось уже 75 мальчиков и 17 девочек, а в 1890–106 мальчиков и 30 девочек. В голодный 1891 г. число учащихся упало до 82 мальчиков и 18 девочек. Под школу была занята церковная сторожка. В 1897 г. одновременно с новым храмом было выстроено довольно просторное здание трехклассной церковно-приходской школы, где я и обучался грамоте.
Вспоминаю с благодарностью «учительницу первую мою» – Марию Александровну Архангельскую, вкладывавшую всю душу и таланты, не растраченные на семейные заботы, в обучение крестьянских детишек, приходивших в школу в зимнюю стужу с далеких «концов», села в своих потрепанных зипунах и лаптях. Мягкий характер, необидные замечания и в то же время педантизм опытной учительницы в освоении мудреных палочек, азбуки, письма, чтения, счета, начал арифметики, глубокое знание крестьянской нужды, болезней, непритязательность к собственным нуждам (на 25 рублей своего месячного жалованья широко не развернешься!) – все создавало вокруг нее атмосферу искреннего уважения, простой любви и непререкаемого авторитета.
Я был, видимо, трудновоспитуемым учеником. Обучение школьной премудрости мне давалось легко, что было следствием семейно-бытовой обстановки. Свободное время расходовалось на шалости и шутки. Я начал зло насмехаться над девочкой, ходившей с клюшкой вследствие какого-то дефекта. Этот пакостный проступок был передан на суд моей матери, которая после долгого слезного внушения заставила меня на коленях поклясться перед иконой божьей матери с зажженной лампадой в том, что никогда я над телесными недостатками людей насмехаться не буду. Так школа и семья единым фронтом занимались воспитанием детей.
Запомнился первый мой экзамен. В разгар майского полдня я зашел к Адриановским, где был схвачен огромным плотным «дядей» в подряснике с черной окладистой бородой. Как оказалось, это был брат С. И. Адриановского, благочинный по Каменско-Красноярскому «кусту», только что приехавший из Самары на экзамены и проверку работы церковно-приходской школы в Каменке. Усадив меня на колени, он спросил об имени и фамилии. «Вот хорошо, что ты мне попался! Читай «Отче наш»!» Я прочитал без запинки несколько молитв, решил простенькие задачи по счету в уме, написал без ошибок несколько продиктованных фраз. Через 10–15 минут все было закончено. Слышу: «Ну, отец Семен, напиши этому парню похвальный лист!» Похвальный лист с красочными разводами на отличной бумаге, заполненный каллиграфическим почерком Адриановского с приложением большой церковной печати, был немедленно вручен мне лично; ошеломленный неожиданным успехом, побежал галопом домой, перебежал пыльную дорогу, рванул садовую калитку и, взбегая через две ступеньки на крыльцо родного дома, споткнулся и при падении проткнул кулаком драгоценный документ в самой его середине, ужасом в глазах и горючими слезами я демонстрировал его родителям. Для моего утешения пришлось пропащий документ срочно реставрировать. Он был наклеен аккуратно на картон, зияющая рваная рана на нем стала малозаметной. Похвальный лист был заключен в рамочку и выставлен на обозрение многочисленных посетителей над моей кроватью.
Земская шестиклассная школа, открывшаяся в последние годы прошлого века, имела более десяти единиц преподавательского персонала, который пополнялся в основном из местной интеллигенции. Дочки купца Грязнова, арендовавшего на Соку мельницу, дочки страхового агента Терентьева по окончании гимназии поступили в учительницы земской школы. Два сына волостного писаря Якова Дорогойченкова окончили педагогическое училище в Самаре и недолгое время учительствовали в Каменке. Старший из них, Алексей Яковлевич, принимал активное участие в «художественной самодеятельности» и, помню, играл заглавную роль «черного монаха» в театрализованном рассказе Чехова. В советские годы он выдвинулся как крестьянский писатель. Его роман «Большая Каменка» выдержал пять изданий. Ниже мне придется возвращаться к этому роману, принесшему автору широкую известность.
Долгие годы учительствовала и несла тяжелые обязанности завуча жена фельдшера Вениамина Константиновича Филатова. Он ушел из больницы от Быстрова и открыл на церковной площади небольшой аптекарский магазин, который приносил ему скромные доходы. Замешанный как-то в событиях 1905 г., он вел себя более чем скромно; после свержения царизма он выступал на митингах с речами как меньшевик-плехановец, украшая их цитатами из произведений своего знаменитого партийного учителя.
Один раз я его сильно испугал. Приехав в 1916 г. на пасхальные каникулы, по старому знакомству я получил от его жены предложение провести за нее 1–2 урока по литературе (или по истории, не помню) в старшем классе. 1916 г. – это неудачи на фронте, распутинщина, министерская чехарда. Я, увлекшись новой для меня ролью учителя, исключительным вниманием аудитории, быстро отошел от программы урока и перешел на примеры современности, превратив урок в революционный митинг. Много усилий пришлось приложить Филатовой, чтобы всячески затушевать впечатление от моего урока и задержать ползущие слухи о нем в пределах школы, а мне пришлось извиняться перед старой знакомой за мое выступление. К счастью, все обошлось благополучно для семьи эсдека плехановца, но меня больше не приглашали на подмену учителя.
Любимым зимним развлечением учительской молодежи было катание на санях с Русской горы, которое было организовано по-настоящему. Брались сани-розвальни с нашего двора, вывертывались оглобли, взбирались на высокий пригорок, где стоял «общественный» белый амбар, в сани на сено усаживались 3–4 «учительки», а я садился сзади с оглоблей в руке в качестве правила. Инерция у такого груза была большая, склон крутой, и скорость достигалась жуткая; на берегу речки Каменки шел небольшой вал, на котором скорость быстро гасилась, и сани останавливались.
Эти забавы «учителек» с молодым парнем приурочивались к поздним сумеркам, когда в окнах уже зажигались огни, и веселая компания не была зрима из села. Но один злосчастный случай тайное превратил в явное и взволновал каменское общество. На середине спуска я слетел вместе с оглоблей, а мои спутницы, оставшись без правила, свернули с проторенной дороги и ударились на огромной скорости в заднюю стенку жалкой избушки, где на печи лежали и сумерничали дед да баба. От страшного удара в стену русская печь развалилась, а испуганные «до смерти» дедушка и бабушка очутились на сохранившемся поду. Мои спутницы отделались сравнительно благополучно: одна с неделю ходила в школу хромая, с зашибленной ногой, другая долго не могла поправиться, получив удар в грудную клетку, а третья, уткнувшись головой в сугроб, наглоталась снегу и застудила горло – необходимый инструмент в преподавательской работе. Мне же пришлось расплачиваться из кармана отца со стариком и старухой за понесенный ими материальный и моральный ущерб. Слухи «о распущенном» поведении учительниц долгое время ползли по Каменке, и санные развлечения пришлось прекратить.
Главные мои душевные связи с учительским миром устанавливались через литературу и музыку. Довольно богатая библиотека моего отца, пополнявшаяся в основном за счет приложений «Нивы», активно использовалась через меня учительским персоналом. Я, уезжая из Самары на летние каникулы, привозил целую кучу интересной литературы, которая также использовалась совместно с учителями.
В летние бархатистые вечера небольшая компания молодежи собиралась в цветнике нашего сада, и я услаждал их слух и душу «концертами» из произведений Шопена, Бетховена и других композиторов, а также входивших тогда с трудом в сферу большой музыки новаторов Скрябина и Дебюсси.
Волостной старшина Алексей Иванович Казаков представлял собой импозантную фигуру и держал в своих крепких руках власть долгие годы. Ходил он в ладной поддевке с серебряной цепочкой и часами в грудном кармане, в до блеска начищенных сапогах. Выбился он «в люди» из самых низов крестьянского мира с помощью какого-то «шахер – махер» в торговле овечками или шкурами, используя старый принцип: «Не обманешь – не продашь». Появилась в кармане лишняя пятерка, и с ее оборота начал накапливаться его капитал. Об этом счастливом случае, который он умело использовал, Казаков со смаком рассказывал сидя за праздничным столом в отцовском доме, и этот рассказ умного хищника запал в моей памяти на долгие годы. Дом его под железной крышей с обширными надворными постройками стоял в мордовском конце, как неприступная крепость; на окнах большие прочные ставни с болтами, крытый двор с разными службами, выходивший задней стеной на улицу; все из самана и побелено. Рядом с этой «крепостью» стоял небольшой деревянный дом, где размещались почта и телеграф, куда два раза в неделю доставлялись на паре с колокольчиком все новости из необъятного беспокойного мира.
Сын его, Петька, жиденький по сложению блондин, появлялся на каникулах в хорошо сшитом мундирчике какого-то московского юридического вуза (может быть, и лицея), с красивыми вензелями на плечах. Это был типичный «белоподкладочник», но вышедший не из аристократов, а из мужиков. Он вызывал открытую антипатию всей каменской молодежи. Его сестра Лиза, красавица с толстой косой, обладала мягким характером и после окончания гимназии была наиболее привлекательной невестой, но любила она одного моего близкого по семинарии приятеля, обладавшего поэтической натурой. Пришла гражданская война, и мой приятель докатился вместе с отрядом генерала Каппеля до Владивостока и оказался в Австралии, откуда писал мне письма, в которых часто спрашивал о судьбе Лизы Казаковой. Сколь крепки же бывают эти платонические любовные связи молодости! Безобидную, но подозрительную переписку с эмигрантом пришлось прекратить.
Если педагогический персонал в Каменке жил своей, несколько обособленной жизнью и имел свою историю, то с агрономическим персоналом судьба была явно безжалостна. Андрей Васильевич Киселев, сын зажиточного крестьянина, пятистенный домик которого под железной крышей весело выглядывал своими окнами на край церковной площади, окончил Кинельское сельскохозяйственное училище. Оно выпустило для Самарской губернии целую плеяду опытных, хорошо подготовленных агрономов, в том числе и Киселева. В 1905 г. вспыхнуло восстание, руководимое в основном эсерами, которое было быстро подавлено военной силой. В нем какое-то участие принимал и Андрей Киселев. По окончании училища он недолго «агрономил» где-то по соседству с Каменкой, часто бывал в Каменке, вел агрономические беседы со своими сородичами. Беседы специалиста, хорошо знающего свой край и крестьянские запросы, слушались хорошо. Затем война, офицерская школа, дослужился до поручика; во время революции активный оратор и депутат в армейские советы, затем Самарская «учредилка», Колчак, Киселев остался в Омске, офицерский лагерь военнопленных и расстрел.
Второй довоенный земский участковый агроном – Василий Иванович Скачко. Окончил сельскохозяйственный техникум где-то на Украине. В Каменке обучал меня азам агрономии, давал популярные брошюры, а с прокатного пункта – то плужок с «сакковским» отвалом, то пару железных борон и т. п. Затем война, офицерская школа, дослужился до поручика; Врангель, Крым и… года через три-четыре обнаружился в Чехословакии, куда выписал жену с ребенком. На этом мои сведения по истории агрономической деятельности в Каменке в досоветский период заканчиваются.
Скачко Василий Иванович, 1913 г.
Анисимов Алексей Михайлович появился в Каменке в предвоенные годы, приобрел место на церковной площади, построил аккуратный домик с небольшим двором и садиком и начал спокойно, на дешевых каменских харчах, доживать остаток своей жизни. Его прежняя неблестящая карьера была связана с железнодорожным строительством в Забайкалье, которая закончилась каким-то служебным крахом, не-большим капитальцем и крупным алмазом на указательном пальце. Им он гордился и в добрые минуты своему сыну Анатолию и мне, его товарищу по играм, показывал великолепную игру цветов в этом кристалле. Анатолий с большим трудом окончил в Самаре реальное училище, в вуз не пошел; далее – обычный для самарской молодежи путь через учредилку в колчаковщину, где заработал две «лычки» унтера и сдался Красной Армии в Омске. Практически предприимчивый и активный, он долгие годы жил с семьей в Кисловодске и в первые тяжелые годы Отечественной войны оказался военным на Кавказском фронте. Случай привел судить ему одного каменского парня за какой-то тяжелый воинский проступок и он, по родственным чувствам, буквально спас его от расстрела, о чем слух дошел быстро до Каменки. Мужики говорили с благодарностью: «Вот наш Анатолий, какой молодец!»
Большая семья страхового агента Константина Константиновича Терентьева, дружная и работящая; сам с чеховской бородкой, в пенсне на носу. Его жена, толстая, с отвислыми грудями, с грубой деревенской речью, три перезрелые дочки (без богатого приданого трудно было выйти замуж!), старший сын, Иван Константинович, с виду кудрявый Квазимодо, с маслеными глазками и сальными анекдотами, деятельный артист театрального кружка, главная материальная опора бедной семье. Сестры после окончания гимназии долгие годы трудились учительницами в школе, пока не вышли на пенсию. Одна из них за усердную многолетнюю службу была награждена орденом Ленина.
Большая семья была у Василия Ивановича Грязнова, арендовавшего на Соку мельницу на восемь поставов. Сам Грязнов – плотный мужчина, стриженный под бобрик, страстный любитель рысаков, обладал колоссальной силой. Он играючи перекидывал через Сок двухпудовую гирю. Все четыре брата Грязнова были такими же силачами и все они пошли по мельничному делу, которому их обучал могутный их родоначальник Иван Грязнов, приказчик, выросший из крепостных какого-то богатого самарского помещика.
В 1907 г. сгорела мельница, построенная за селом на речке Каменке. В организации поджога был обвинен Василий Иванович, который был отправлен после суда в Сибирь на каторгу. Восемь ребят, «мал мала меньше», остались на руках матери, Анны Петровны, которая с удивительным упорством справлялась и со сложным мельничным хозяйством, и с воспитанием многочисленного семейства. Старший сын – Александр, популярный премьер каменской труппы, умевший эффектно умирать на сцене в несчастной роли первого любовника, после возвращения с фронта целым и невредимым был убит в Самаре на почве ревности при нелепых обстоятельствах. Второй сын, Петя, после гражданской войны с большими трудностями окончил Киевский коммерческий институт и долгое время (до пенсии) работал по котлонадзору в Самаре и Москве.
Пятеро сестер Грязновых были удивительно разнородны по своему облику и характеру. Старшая, Клавдия, учительница земской школы, ходила с постоянно трагической миной на лице. Вторая, Лиза, была жизнерадостной и миловидной. Выйдя замуж за деятельного преподавателя рисования земской школы, она во время «ежовщины» испытала столько мучений и горя, что описания только их хватило бы на целый роман. И все же, как знак исключительной ее жизненности, она получила на старости лет звание заслуженной учительницы. Третья, четвертая и пятая еще девочками переселились в город.
Мельница Грязнова была привлекательным местом для любителей рыболовов. В омутах под ней всегда можно было наловить связку окуней, сорожняка, жирных линей, а на жерлику с лягушкой в укромных местах выше плотины шли сомы. Однажды случай принес удачу известному бездельнику-безлошаднику, заядлому рыболову; он выловил сома на 2,5 пуда, которого и демонстрировал населению всего русского конца, когда вез его с мельницы на базар. Гигантский сом занял по длине всю телегу. Артистичные рассказы рыболова о том, как удалось ему вытащить такую тушу, долго передавались со всякими домыслами в вечерних беседах на завалинках. А жирные пироги из сомятины считались в Каменке лучшим деликатесом.
Летние сборища сельской интеллигенции в период «междупарья», называемые пикниками, всегда базировались на мельнице Грязнова, где можно было в жаркий июльский день и покупаться, и рыбки половить, и побаловаться окуневой ухой, и поиграть в лапту.
Конкурентом Грязнова стал зажиточный и оборотливый мужик Мишуров, который, построив в самом центре села небольшую мельницу на речке Каменке на два постава, сделал к ней пристрой и приобрел движок. Так появились в Каменке первые признаки индустриализации. Мальчишки смотрели, не отрывая глаз, на вертящийся маховик, с наслаждением вдыхали запах выхлопных газов, старались всячески попасть камнями в огромных лягушек, разжиревших почему-то на кормах и газах в болотце выхлопной ямы. Старший сын Мишурова, Александр, поступил в Московский коммерческий институт, мы были близки и летом вели душевные разговоры на самые разнообразные темы, начиная с любви и кончая политикой. Он был года на четыре старше меня и потому более зрел в суждениях. В большом саду его отца на берегу речки было несколько десятков яблонь; в августе-сентябре ветви их свисали от изобилия яблок. Во время дискуссий мы буквально объедались анисом и антоновкой.
Две семьи лесничих жили на отшибе. В удельном лесничестве командовал «барин» Бонч-Осмоловский, имевший свою резиденцию в 10–12 км от Б. Каменки под охраной страшных черкесов с кинжалами, а второй барин Бржезинский, управлявший казенными лесами, жил на Соку в 6 км от села. Это была высшая дворянская аристократия села, и я, зная многострадальную историю Польши из популярной литературы, всегда удивлялся, как могли так срастись с монархической головкой России потомки во втором или в третьем поколении изгнанников из родной Польши. Особо твердолобым каменским Пуришкевичем был первый – Бонч-Осмоловский. Зимою, перед самой Февральской революцией, он кричал при мне: «Достаточно позвонить мне губернатору (по имени и отчеству, показывая тем самым свою личную к нему близость), и он пришлет в Каменку сотню казаков, которая сразу ликвидирует все это хамье». Я же, живя в Самаре, в свои 17 лет знал о положении губернатора гораздо лучше, чем пан Бонч-Осмоловский. Губернатор уже перед Февральской революцией был не страшен.
До этого разговора, разъезжая на велосипеде по окрестностям Каменки, я иногда заезжал в поместье Бонч-Осмоловского на свидание с его дочкой, с которой мы подружились на рождественских елках, и чтобы насладиться игрой на великолепном рояле, доставленном из Москвы; томная мадам Бонч-Осмоловская, как было об этом торжественно заявлено, училась в Московской консерватории по вокалу. После авторитетной критики моей игры она сама села за рояль и исполнила «Письмо Татьяны» из оперы «Евгений Онегин». Я при этом сидел, как на иголках. Зычное сопрано с завываниями и детонациями на полтона! Бедной Татьяне не хватало только одного – слуха. После исполнения она одарила меня торжествующим взглядом, означавшим: «Вот Вам пример настоящего искусства». К счастью, моего отзыва об исполнении самовлюбленной «артистки» не потребовалось. Оставалось только любезно поблагодарить хозяйку за доставленное «удовольствие». Прогулки с дочкой по лесным тропинкам под присмотром с дальнего расстояния страшного черкеса были все же разрешены и проходили вполне благопристойно.
Семья второго «барина», Павла Адольфовича Бржезинского, была более доступной. Умный разговор с главой семьи, приветливость хозяйки Елены Александровны, два сына гимназиста последних классов, года на 2–3 старше меня и почему-то далеких от душевных контактов, и их сотоварищ Зенон, приехавший к ним на лето погостить, великолепный скрипач. Я не помню, чтобы когда-нибудь при слушании прославленных, с мировой известностью, скрипачей одна скрипка без аккомпанемента могла производить столь неизгладимое впечатление. Полонез Венявского, ноктюрны Шопена, полные неги мотивы Сарасате звучали теплой звездной ночью с балкона дома Бржезинских в исполнении молодого таланта Зенона. Они захватывали меня с неизбывной силой, и я через полвека ему благодарен за доставленное высшее наслаждение. Где он теперь, какова судьба этого таланта? Слышал, что Зенон в 20-е годы эвакуировался в Польшу. Я не запомнил даже его фамилии.
Михаил Константинович Прохоров, владелец большого каменского «универмага», был примечательной фигурой. Высокого роста, рыхлого сложения, лысый, с медлительными движениями, управлявший своим сложным предприятием без выкриков и ругани, без бухгалтеров и счетоводов, всегда любезный с покупателями (к какому бы рангу они не принадлежали), он своим видом в магазине за конторкой с книгами нисколько не напоминал картинный тип хищника-кровососа, а, скорее, был похож на интеллигентного предпринимателя. Налаженный механизм его торгового конвейера от иголок, дегтя, хомутов, вожжей, жигулевского пива до ситцев и шелков самых различных расцветок работал безотказно и приносил большие барыши. Он часто поддерживал надежных мужиков в нужде, выдавая беспроцентные ссуды. В 1905 г. он был на стороне революции. После падения царского режима в 1917 г. его сразу ввели в состав членов волостного правления как прогрессивного буржуа. Его хлебосольные елочные вечера собирали ту же веселую молодежь, что и у других столпов каменского мирка. Привлекала эту молодежь и его миловидная дочка-гимназистка. После победы Октября и реквизиции магазина он обнаружил признаки тихого помешательства и как-то быстро умер от потрясений, которые были выше его разумения.
Крестьянская среда выдвигала в ряды сельской интеллигенции и других представителей. Вспоминаются две стройные умные девушки – дочки «сидельца» винной лавки, шустрые парни и девушки из двух многодетных кулацких семей. Все они получили среднее образование в Самаре и, в связи с ликвидацией капиталистических взаимоотношений в деревне, после Октября переселились в город, с большими трудностями закончили вузы и превратились в советских врачей, педагогов, инженеров и т. п., в зависимости от их способностей и склонностей. Как видно, в те далекие предреволюционные годы для получения образования требовалось каждой семье «пролезть сквозь игольные уши» накопления какого-то минимального достатка или хотя бы небольшого капитала, приобретенного главой семьи любым путем, иногда и бесчестным, хищническим, но всегда требовавшим предельного напряжения физических и умственных способностей. После трудов Маркса, Энгельса и Ленина это положение, конечно, сугубо тривиально, но когда ты усвоил его не чтением, а путем длительного собственного опыта, то оно получает другое звучание и несколько другой, более емкий смысл.
В завершение этой галереи образов моего окружения упомяну еще о подполковнике Стаханове, который появился в Каменке в предвоенные годы. У него были парализованы обе ноги и он ездил в колясочке, передвигая ее руками, или же ее возил сын моего возраста, подталкивая сзади. Переехал он из Самары в Каменку, вероятно, из-за дешевизны сельской жизни. С началом первой мировой бойни нам, сельским парням, странно было видеть, как приезжающие на побывку из военных училищ новоиспеченные прапорщики, увидев потертые погоны подполковника на жалкой фигуре калеки, сразу превращались в оловянных солдатиков и при каждом ответе на любезные его вопросы становились во фронт. Таковы были последствия муштры молодежи в процессе подготовки офицерского состава царской армии.
Сам подполковник по своей физической немощи не играл какой-либо роли в каменском обществе, но приезжавшая навестить «своего бедного Стаканчика» моложавая красавица Лариса Бенедиктовна Маркевич, дама с несколько авантюрными способностями, была как бы ярким метеором, прилетевшим из других миров. Она сама и ее мужское окружение оставили определенный след в жизни каменского общества и, как увидим далее, в моей семье.
После такого обозрения пестрого мирка моего окружения невольно приходишь к одному итоговому выводу: Каменка не дала миру ни одного выдающегося представителя науки, искусства, общественной и политической деятельности. Из ее недр не появилось новых Ломоносовых, Толстых и Достоевских, Менделеевых, Пироговых, Мусоргских. Но все же что-то примечательное на этих путях русской культуры она оставила. Я имею в виду прежде всего классическую монолитную фигуру земского врача Быстрова, героического хирурга Сталинградской битвы Крепкогорского, опытного самарского врача терапевта Адриановского, одного из первых крестьянских писателей Самары Дорогойченко, пусть сумбурного, извратившего в художественном изображении мир Большой Каменки. Много это или мало – задаешь вопрос и не находишь на него ответа. Много, если учитывать тяжелейшие условия бурной эпохи первого полувека. И, конечно, мало, если приложить к измерителям культуры современные требования научного прогресса и моральных ценностей. Если и нет объективного ответа на этот вечный вопрос, то все же ставить его в дальнейшем изложении необходимо, хотя бы ради самоконтроля.
1905 г.
О революции 1905 г. в Самарской губернии имеется значительная мемуарная литература, и воспоминания шестилетнего паренька мало что могут прибавить к ней.
В Б.-Каменской волости помещичьих усадеб не было, и народное мщение в виде традиционного «красного петуха» было направлено на скирды кулацкого хлеба, подготовленные для молотьбы на гумнах. Я помню хорошо то жуткое чувство ожидания очередного пожарного набата и трепещущего на фоне полуночного осеннего неба зарева. Итак, три-четыре пожара, через два-три дня каждый, и мучительный тревожный вопрос: «А кто следующий на очереди?»
Но я помню и другую форму народного протеста. Жил на берегу речки Каменки кузнец, который носил прозвище «Ромка-облай». Хоть прозвище он имел и позорное, но я как завороженный подолгу стоял в двери его кузни и смотрел на него как на чудодея. Под ударами его тяжелого молота раскаленный докрасна прут железа, источая фонтаны ослепительных искр, превращался в знакомые предметы сельского обихода. Я был счастлив, когда Роман мне разрешал покачать меха или попридержать повод у лошади, которую ставили в станок для подковки. Но когда этот сильный чудодей выпивал, то терял всякий контроль над собою и превращался в «Ромку-облая».
Был жаркий летний день. Мой чудодей избрал на церковной площади центральную позицию рядом с пожарным сараем, как раз против алтарного грозного образа Михаила Архистратига с огромным копьем в руке, повернулся к нему спиною и, заголив зад, похлопывал по нему рукою, многократно при этом поднимаясь и опускаясь. При этом его уста изрыгали на всю площадь поток такой виртуозной матерщины, что многие любители этого искусства останавливались и подзуживали: «Давай, Ромка, еще, еще!», а другие набожно крестились и, отплевываясь, всячески старались его уговорить прекратить этот спектакль. Но угомонить пьяного Ромку-облая было невозможно, и это представление воинствующего атеиста продолжалось с полчаса, пока не истратился весь запас матерной фантазии и не устал сам пьяный артист. Чем кончилась лично для Ромки-облая его борьба с вооруженным до зубов Михаилом Архистратигом, – моя память не сохранила.
Как известно, царь 17 октября 1905 г. издал Манифест о «даровании населению незыблемых основ гражданских свобод», а сам начал неслыханный террор для подавления революционного движения. До Каменки дошли слухи, что в Старом Буяне, находящемся от Каменки всего в 25–30 км, объявлена республика и вместо волостного правления избрана своя народно-революционная власть, что в Буянском ремесленном училище и школе сорвали портреты царской фамилии и всячески глумились над ними. В Каменке до этого дело не дошло, портреты остались на своих местах, народной республики не объявили, и все же…
В один ясный ветреный солнечный день, видимо, мая или июня 1906 г., сотня оренбургских казаков, вытянувшись длинной змеей, по паре в ряду, с командиром во главе, продефилировала по русскому концу и расположилась на церковной площади. Село словно вымерло, даже любопытные мальчишки все попрятались по подворотням. Я, встретив эту колонну у садика Анисимова, тоже дал стрекача по направлению к дому. Бунтовщики-зачинщики были схвачены, посажены в кутузку и жестоко выпороты плетями. Расправа была настолько зверской, что многие, предчувствуя приближение конца, попросили исповеди и причастия. Был вызван мой отец, по мнению мирян, – «добрый батюшка», который и совершил этот церковный обряд. На этот раз дело обошлось без смертей. Казачья сотня с месяц стояла на «вольных харчах» в Каменке, объела все село и отбыла в неизвестном мне направлении. Расправа в Старо-Буянской «республике» была еще более жестокой и сопровождалась расстрелами.
После подавления крестьянских волнений середняцкая часть каменского крестьянства подалась на отруба, быстро и активно используя столыпинский земельный закон, который, как известно, преследовал далеко идущие политические цели разъединения монолитной крестьянской общины, но в то же время отвечал элементарным требованиям прекращения систематического передела земель в системе устаревшего трехполья.
Потянулись на отруба в первую очередь так называемые «беседники». Это была большая группа крестьян с русского конца (вероятно, более сотни дворов), которая считала себя в лоне православной церкви, исполняла все ее обычаи и требы, но своим «духовным отцом», кроме священника, считала избранного из своей среды, выдающегося праведным поведением и умом руководителя. Он был у них и главный советчик во всех делах, и судья. Все они давали обет трезвенности и воздержания от курения табака, вели по домам душеспасительные беседы. Принятые в конце прошлого века меры давления на «беседников» в виде массового отлучения от причастия не дали ожидаемого результата, и духовенство смирилось с таким двоевластием. В 1910 г., когда умер глава беседников, оно приняло участие в особо торжественных похоронах. На них приехали беседники, жившие за 100 верст от Каменки. Посох духовного главы по избранию перешел к Ивану из деревни Чагры Старо-Буянского прихода.
По моим давним впечатлениям, эта монолитная группа беседников являлась в Каменке солью земли крестьянской. Все они рослые, сильные, бородатые, непьющие, некурящие, трудолюбивые, падкие на всякие агрономические новшества в своей специальности земледельца. Они поддерживали друг друга, если случалась какая-либо беда. Типичные середняки. Видимо, из-за религиозного сдерживающего начала никто их них не выскочил в кулаки, но никто и не опустился до полного разорения хозяйства, которое часто сопровождалось губительным пристрастием хозяина к «зеленому змию».
Все беседники, получив ссуды на переселение, сравнительно быстро, за 2–3 года провели землеустройство и образовали на Соку две небольшие (дворов по пятьдесят) деревни-выселки: Чапановку, расположившуюся по соседству от лесного хутора барина Бржезинского, и Раевку – верстах в 8–10 от Чапановки вниз по Соку. Они отвели в полевые севообороты лучшие пахотные лугово-черноземные земли древней террасы Сока, правда, с редкими пятнами солонцов. Избавившись от дальноземелья, они быстро освоили правильные севообороты с люцерной; рядом располагались богатые заливные сенокосы. Хозяйство их быстро окрепло и, несмотря на военную разруху, сохранило некоторый достаток. После Октября добрая половина этих «хозяйчиков» была зачислена в кулаки и испытала всю тяжесть тех невзгод, которые предназначались при ликвидации кулачества как класса.
Не помню хорошо, но с мордовского конца также отпочковались от Каменки 1–2 выселка (один их них – Орешенка), но они в моей памятной «шкатулке» не остались. Трудно оценивать крупные общественно-исторические сдвиги, трудно отделять политическую подоплеку событий от их экономической основы. И всегда при этом возникает неопределенное: «если бы…». Если бы Столыпин не был убит в Киевском театре полицейским провокатором, если бы Первая мировая война была отодвинута историей на 5–10 лет, если бы не наступили годы позорной распутинской камарильи, если бы… и т. п., то отрубная форма землевладения типа Чапановки и Раевки, видимо, возобладала бы в великой империи, тогда и судьбы революции в России, и ее формы были бы иными. Агроэкономический потенциал Чапановок и Раевок во много раз превосходил потенциал старой каменской общины, а вредное влияние мелкополосья отдельных участков (каждому двору выделялось по 10–15 казенных десятин в зависимости от душ) можно было бы значительно ослабить путем кооперирования процессов обработки почвы и уборки. Но все эти «если бы» не случились, а история шла своим неуклонным порядком, оставляя «если бы» безудержным фантазерам и беспочвенным мечтателям.
Больше-Раковский монастырь
Раковский монастырь был цитаделью православия в Самарском уезде. Стоял он на большой излучине Сока, огибавшего своим течением платообразный увал Чихан-горы. От Б. Каменки он на расстоянии всего 12–13 верст, но на Чихан около 7 верст медленного подъема, затем 3–4 версты быстрого спуска до деревушки в 15–20 дворов, а далее 2 версты ярко-зеленого выгона на высокой незаливаемой террасе Сока.
И здесь, на фоне густой темной зелени пойменной уремы, перед глазами, как на оперной сцене Китеж-града, возникал удивительно стройно выполненный ансамбль зданий Раковского монастыря. За высокой, из красного кирпича, стеной высеченной стрелой возносилась звонница собора с его мощным куполом, несколько поодаль – две белокаменные церкви, блеск позолоченных крестов на глазах, огромный трехэтажный жилой корпус для монашек с разными службами, за стеной – небольшой поселок с большим двухэтажным домом для жилья священнослужителей, в котором, как и в Каменке, устраивались веселые рождественские елки, небольшой дом-гостиница для «чистого» люда и большой постоялый двор для крестьянства; далее – скотные дворы, ближе к Соку – большой сад и пчельник. По утрам над плесами Сока – розовые туманы, для рыбаков раздолье. По утрам к ранней обедне и вечерами к вечерне тихие звоны разносятся по воде далеко-далеко. Удивительно живописный уголок, как с картин Нестерова, но только не в северном, а в юго-восточном заволжском исполнении.
В хозяйственном отношении – это большой комбинат с сотнями гектаров пашни, лугов, пастбищ, со стадами крупного рогатого и мелкого скота, свинарником, пчельником, с различными мастерскими, производством которых далеко славился монастырь: бисерные ризы для икон, закладки для книг, дамские сумочки и портмоне для мелочи, пестрые дорожки для полов из разноцветного тряпья и прочая мелочь, имевшая широкое хождение в округе и в самой Самаре.
В этом комбинате трудящийся «пролетариат» – черницы, девушки из окрестных сел, обычно бедняцкого происхождения, бесприданницы, или, как говорят, «не от мира сего», с религиозным настроем души. Трудились эти черницы с раннего утра до позднего вечера «во имя христово» за харчи и кров под руководством старших монахинь; среди них выделялись рясофорные, которые входили в совет монастыря, а «верховной правительницей» всего этого скромного «комбината» была игуменья мать София с золотым наперсным крестом и панагией на груди, рыхловатого сложения, низкого роста старушка, с тихим велеречивым разговором, властными манерами, привычная к беспрекословному повиновению. Это была одаренная административно-организационными талантами натура. Несколько десятилетий она управляла монастырем и в 1914 г. мирно скончалась на 77-м году жизни, передав посох игуменьи матери Поликсении, которой судьба и предназначила испить все горести ликвидации Раковского монастыря в 1919 г.
Невольно задаешься вопросом, как мог возникнуть среди соломенных деревень Самарского Заволжья этот богатый, прекрасно отстроенный городок монастыря. Главным источником накопления этого богатства была популярность чудотворной иконы Божией Матери «Взыскание погибших». Народная вера в то, что добрая матерь Бога обратит свое внимание на погибшего грешника и подаст ему надежду на спасение и там, «на небе», и здесь, на грешной земле, приносила в монастырскую копилку непрерывный поток медных грошей и пятаков со всей Самарской губернии, а богатое самарское купечество с миллионерами во главе гордилось своими крупными пожертвованиями в монастырскую казну.
Выносы иконы по уезду и выезды ее в специальном санном возке или летнем фургоне в Самару превращались в триумфальное шествие многотысячной толпы народа. Каждый грешник, каждый больной падучей или какой-нибудь другой тяжелой болезнью падал ниц перед иконой так, чтобы она прошла над ним и он мог получить с кропила каплю святой водицы. В Самаре для охраны порядка и на встречу иконы вызывался гарнизон. И, действительно, с помощью такого массового гипноза иногда совершались «чудеса» исцеления, которые немедленно широко рекламировались монастырем и церковнослужителями. По рассказам мамы, оказывается, и я, в младенчестве умиравший от дизентерии, был чудесно вылечен от этой страшной тогда болезни с помощью приложения к святому лику богоматери.
Рассматривая знаменитую картину Репина «Крестный ход», я всегда удивляюсь гению этого великого русского художника, сумевшего вобрать в себя и сфокусировать на огромном полотне весь тип тогдашней помещичье-крестьянской центральной полосы России, начиная от знаменитого горбуна и кончая громовержцем-протодьяконом и помещицей, плавно и гордо шествующей с иконой в руках. Я был свидетелем таких шествий, но в другом оформлении, с другим этническим составом толпы, без обязательной помещицы, но с обязательным волостным старшиной, урядником и «крепкими мужиками» впереди, с непременными калеками, жаждущими исцеления, с высоко поднятой на плечи иконой в киоте, украшенном драгоценностями, с могучим протодиаконом-запевалой и немногочисленным, но удивительно хорошо спевшимся хором монашек, из которых две обладали настоящим мягким басовым тембром и хорошо аккомпанировали хору.
Широко отмечались храмовые праздники, на которые обычно приезжал из Самары архиерей со свитой. В ее составе выделялся своим могучим басом и артистическим видом знаменитый протодиакон Руновский. Его многолетние и торжественные службы были поразительным примером певческого искусства. Начиналось оно с октавного «ре» и, постепенно повышаясь и усиливаясь к концу, доходило до теноревого «соль», заполняя волнами могучего голоса все уголки огромного собора, отражаясь эхом от сводов, заставляя дрожать стекла в окна и хрусталики на паникадиле. И фигура этого атлета, и его артистическое лицо ни в какой мере не напоминали могучего протодиакона картины Репина, который больше похож на питекантропа с дубиной, чем на человека.
После торжественной службы в огромном зале покоев игуменьи накрывался стол персон на полтораста-двести с точным распорядком мест, и мощная фигура врача Быстрова – безбожника – красовалась недалеко от притягательного центра, занятого епископом и хозяйкой пиршества игуменьей Софией. Обязательным членом высокого общества был юродивый Алексей, «божий человек», слабоватый на ум мужичок, толстый, смешливый, большой любитель вкусной пищи. Зимой он ходил по снегу босиком и без шапки, а здесь он был представителем многочисленного отряда блаженных нищих странников, разгуливавших по церквам и монастырям дореволюционной Руси. Сидел он босой, в хорошо отстиранной рубахе и портках.
Обильный великолепный обед из пяти-шести блюд с красным вином заканчивался мороженым и благодарственной молитвой. Никаких торжественных тостов и спичей в честь «его преосвященства» и хлебосольной хозяйки не полагалось. Современного болтливого «тамады» также не было.
Бывали в монастыре празднества, так сказать, экстраординарного порядка. Первый случай его – мрачная церемония пострига в монахини. Мне было около десяти лет, когда под присмотром маменьки пришлось наблюдать эту длительную и тяжелую церемонию отрешения от земных человеческих радостей и ценностей и превращения работящих крестьянских женщин, утомленных длительным строгим постом и предварительной моральной подготовкой, в «христовых невест», полностью подчиненных строгому регламенту монастырского устава и безгласному повиновению матери-игуменьи. Запало в памяти действо: бородатый архимандрит в золоченой митре выстригает прядь волос у поверженной на колени монахини и бросает ножницы на пол. И так трижды, провозглашая при этом: «Подаждь ми ножницы!» Далее длительная череда печальных песнопений греческого напева и акафистов. На постриге вблизи от игуменьи стояла в своем специальном облачении с белыми крестами и черепами на черной скуфье и мантии схимница, высохшая от постоянного голодания и молитв, еще при жизни как бы мумифицировавшаяся старуха. Она производила страшное впечатление. Я в те годы еще не дошел до знакомства со схимником – старцем Зосимой по роману Достоевского «Братья Карамазовы», но вид этой мумии, как образ изуверского истязания плоти ради будущей светлой жизни в раю, остался у меня на всю жизнь. Присутствие схимницы в монастыре усиливало его престиж и еще более увеличивало его доходы. Молитва святого человека считалась более доходчивой до Бога и потому ценилась дороже.
Второй случай был позднее (15 августа 1915 г. на Успение) и был связан с подъемом огромного колокола и золоченого креста на звонницу собора.
Яркий летний день. На огромном выгоне перед монастырской стеной табором расположилось более тысячи крестьянских телег. Многие прибыли за сотни верст. Торжественный крестный ход к месту поднятия. Молебен и длительный, сложный с технической стороны процесс поднятия огромной махины креста на верхнюю точку шпиля собора, вокруг которого двигалась маленькая фигура какого-то знаменитого высотника-верхолаза из Самары, специально приглашенного демонстрировать свое искусство перед многотысячной толпой. Монастырь умело организовывал такие представления, обеспечивая питанием, ночлегом, порядком, листовками с описанием чудес «Божией Матери Взыскание погибших», иконками, крестиками, бисерными кошельками и прочей мелочью.
По соседству с монастырем, всего в 5–6 верстах от него, расположилось с. Большая Раковка. Тесные семейные связи с соседями, постоянное соприкосновение двух селений по хозяйственным делам установили между ними давние традиции взаимопомощи. Трудно себе представить, что через каких-нибудь шесть лет между Каменкой и Раковкой вспыхнет «война», и пулеметные очереди каменских красногвардейцев будут хлестать по монастырским воротам.
III. Самарское духовное училище (1909–1913)
Волга впадает в Каспийское море,
Волга в сердце впадает мое…
Из современной песни
Наши учителя
Бурса! О классической гимназии времен рубежа двух столетий написаны сотни и тысячи страниц. Особенно богата в этом отношении художественная литература. Если перелистать страницы воспоминаний о школьных годах В. Г. Короленко, Н. Г. Гарина-Михайловского, К. Г. Паустовского, Л. А. Кассиля с его великолепной «Швамбранией», В. П. Катаева, С. Я. Маршака и других, то можно увидеть целую галерею классически вылепленных образов гимназического начальства, учителей в вицмундирах и без них, в домашней обстановке, закостенелых мракобесов и удивительных в своей целостности властителей дум тогдашней молодежи, надзирателей, часто выполнявших роль полицейских ищеек (педелей), и, наконец, грозных бородатых швейцаров.
Что же касается духовного училища и семинарии, то после получившей широкую известность повести «Очерки бурсы» Н. Г. Помяловского и удивительного своей художественной реалистичностью «Дневника семинариста» И. С. Никитина, осветивших бурсу пятидесятых годов прошлого века, ничего подобного гимназическим очеркам в советской литературе не появлялось. Да и кому из писателей нужно было копаться в своем бурсацком прошлом, которое, если нельзя было скрыть, то всячески затушевывалось или в угоду современности извращалось. Так, за словами «бурса», «бурсак» и остались образы чего-то до предела грубого, неотесанного, бескультурного …, подобного тому образу зубрилы-семинариста, который запечатлен в знаменитом одноименном романсе Мусоргского. Он зудит скороговоркой латинские исключения: panis, piscis, crinis, finis, ignis, lapis, pulvis, cinis (хлеб, рыба, волос, конец, огонь, камень, пыль, пепел) и в то же время мечтает о красавице-поповне.
А эта самая бурса дала искусству и науке таких творцов, как крупный деятель времен Александра I Сперанский, Чернышевский, Добролюбов, Помяловский, почвовед Докучаев, физиолог Павлов, хирург Бурденко, историк Ключевский и др. Известно, что Сталин учился в Горийском духовном училище и в Тифлисской семинарии. Спрашивается, как же семинария могла выпустить таких крупных представителей литературы, науки и политики? Мои записи о семинарии последних лет ее существования могут немного восполнить имеющийся пробел.
Система подготовки кадров православного духовенства включала три ступени: четыре класса духовного училища (после трех классов сельской школы), шесть классов духовной семинарии, из них два последних специальных, и четыре курса духовной академии. Эта система просуществовала многие десятилетия, мало меняясь в своем существе, лишь приспосабливаясь к «духу времени» и требованиям жизни, пока не сгорела в огне революции. Знакомство с этой системой начнем с духовного училища.
Яркий солнечный день сентября 1909 г. Я, десятилетний парнишка, обживаю большой двор Самарского духовного училища, расположенного на углу Хлебного переулка рядом с огромной Воскресенской площадью, в последние годы полностью застроенной каменными громадами. «Обживать» для резвого мальчишки малого роста со слабыми кулаками да к тому же вихрастого, попавшего на житье и учебу из деревни в город, – это довольно трудная стезя в его маленькой жизни. Случайно наклонишься, натянутся на ягодицах новые форменные брюки, – получаешь по заду от какого-нибудь верзилы молниеносный щелчок; как будто кто-нибудь иголкой ткнул в зад. Или новая фуражка с блестящим козырьком и кокардой «духовятины» сдвигается на нос. Вопрос: «Угадай, кто?» Не угадал – сильный пинок под зад и летишь кувырком в пыль вместе со своей форменной фуражкой. Или на гигантских шагах занесут тебя в страшную высь, и ты там плаваешь ни живой, ни мертвый, пока кто-нибудь из более сердобольных не сжалится над бедным воздухоплавателем. Или кто-нибудь хватает тебя за вихры: «Вот так орел!» (моя кличка) – и большим пальцем проводит от затылка к макушке против волоса. Очень больно!
Распорядок в училище был точный и строгий. Было по три параллельных класса, в каждом примерно по сорок человек, а всего в училище около четырехсот парней, почти все из деревни. Беднейшие из них, сыновья псаломщиков, диаконов и многодетных священников, зачислялись сразу на казенный кошт. Человек полтораста таких пролетариев» помещались на первом этаже большого деревянного корпуса, где были и спальни, и столовая, откуда всегда несло кислыми щами и капустой, а по постным дням – гороховой кашей. Последняя считалась неплохим сытным блюдом, но она способствовала усиленному выделению газов, особенно на уроках нелюбимых преподавателей. Этим настоящим бурсакам выдавались два костюма: будничный из серого дешевого молескина («чертова кожа») – и праздничный – получше, но на сукно денег из кассы взаимопомощи духовенства (тогда называлась эмиритальной кассой)[18 - Ежегодно взносы в эмиритальную кассу были установлены в 1876 г. по пяти разрядам: 10, 8, 6, 4, 2 рубля. Через 35 лет в соответствии с ними выплачивалась полная пенсия в сумме: 300, 240,180,120, 60 рублей в год.]» не хватало.
Более обеспеченные сынки священников жили по частным квартирам на своем коште. Квартиры подбирались с разрешения начальства. Старушки сдавали большую «залу», где и размещались 6–9 учащихся на всем готовом и со стиркой белья. Такие «микрообщежития» держались под постоянным присмотром надзирателей: вечером все должны быть дома и сидеть за уроками, по постным дням не готовить скоромного и т. п. Все проступки записывались в особые журналы. У таких своекоштных бурсаков и костюмы были получше, и ели они посытнее, чем казеннокоштные.
Ученик Самарского духовного училища Николай Орловский
Как единственный сын священника из «богатого» прихода, я пользовался относительной свободой. В первый год меня взял на «харчи» многосемейный священник кладбищенской церкви, уже известный читателям как первый мой экзаменатор, отец Адриановский. Но к концу учебного года кто-то из его ребят захворал заразной болезнью, и я был помещен на «харчи» к двоюродным дедушке и бабушке. Дедушка – последний осколок какого-то дворянского рода – парализованный, непомерно растолстевший старик, получал ничтожную пенсию, на которую бабушка пыталась прокормить целую семью из трех дочек и сына. Это была тихая трагедия безысходной бедности.
Подарки из деревни от обильного стола отца в оплату за мой пансион составляли немалую часть питания всей семьи. Примечательно то, что дом, в котором жила эта семья, находился на углу Шихобаловской (затем Крестьянской, ныне Ленинской) и Почтовой улицы, т. е. как раз наискосок от того двухэтажного дома, который снимался Ульяновыми, когда В. И. Ленин работал в Самаре (1889–1893). Сейчас в этом доме организован ленинский музей. Против моего окна красовалась на противоположной стороне улицы яркая, протянутая над тротуаром вывеска, на которой крупными буквами было написано: «Всемирно известный портной Кулагин». Реклама прежде всего! Его «знаменитая» мастерская помещалась в подвале одноэтажного деревянного старого домишки.
У бабушки я прожил недолго и все последующие годы занимал светлую комнату в богато обставленной просторной квартире М. В. Богданович, учительницы музыки в Епархиальном училище, окончившей Московскую консерваторию во времена Н. Рубинштейна. Заодно я брал у нее уроки игры на рояле и пользовался в свободные часы ее великолепным инструментом. Итак, бурса держала меня в своих жестоких руках на уроках в классе своим безотказным ритмом жизни, быта, дисциплины, своими узами товарищеских связей, но она не касалась моей второй половины рабочего времени и это, конечно, сказалось на формировании моей личности.
