Коронация в сумерках

Претворяет в мораль и эннойю –

Но лишь энною толикой знанья

Жизнь разбавлена, будто водою.

Ты налей мне вина и нектара.

Будь со мною. Будь, милый, со мною.

И где брызжет безумия лава,

И вулканов грядой санторинских

Мозжечок вдруг взбухает – о, дай нам

Оказаться к опасности близко!

В наши тихие, милые дворни

Вдруг вбегает поджога орава,

И зовет всех играться с собою,

Брезжа в гибели, вечная слава.

И совсем не весной святоримской

Веет вдруг в базиликах каморных.

Распахнутся, как пологи, выси,

И мы образы видим мраморны.

Запахнешься от холода – глуп ты!

Это лето его ледяное

Дразнит гиперборейские губы

Поцелуем, улыбкой, сестрою.

Аполлон, оседлавший Пегаса,

Предводитель всех облачных строев!

Я не жрец, совершающий пассы,

Не потливый заемщик у кассы,

Не помещик, что матом всех кроет,

Чуя, что обреченный он класс –

Я is gay из породы изгоев,

Не поющий цветущих левкоев,

Но желающий быть лишь собою,

Но тебя возлюбивший сильнее,

И не знающий – верящий – sehe?

И не верящий в то, что он слышит,

Как в окно Адриатикой дышит:

Komm zu mir. Ну, смелее же. Gehe.

Бредословь, прекословья не зная,

Мою речь, поскучневшую резво

За прошедшие месяцы – с мая,

Да с того, как вернул ты мне детство.

Ну а я – задевал его сразу,

Не пойму сам, куда. Это грустно.

И на стенку я лез. Только лаза

Не нашел я обратно. Не тут-то.

Аполлон, оседлавший Пегаса,

Я не знал, что придет все не сразу.

Обращенные мной – возвращали

Мне удачу, и песни, и дали,

А я полз, оглушен и контужен,

Весь срамными кишками наружу.

Боже мой, если я возвращаюсь –

Это счастье. Я верю. Я знаю.

Остужая восторги Отридой,

Неостриженный, золотокудрый,

Ты предел Геликону копытом

Колокольным Пегаса умудрил!

Дионис во хмелю на Парнасе –

Но бегут и менады, и иды,

Как менялы из храма, как Крассы,

Лишь персидское войско завидев,

Звуков лиры и муз ясногласых,

И останков Орфея, как сглаза.

Но пугаешься только сначала.

А потом тебе этого мало.

Извергаясь бессонным потоком,

Хлынет золото в мир и над миром.

Не Мидас осенил эти строки,

Не Танталы поели-попили.

Осиянный, божественный мальчик,

Ты коня своего где купаешь?

Наблюдает ли кто, новобрачный,

За тобой, не страшась наказанья?

Аполлон, оседлавший Пегаса,

Ты явился опасной игрою!

Подойду ли к тебе без кирасы?

Чем рискну, чем отвечу, покрою ль?

А зачем. Это проигрыш верный.

Быть с богами не выйдет на равных.

Но не боги соперники всем нам.

А лишь мы. А раз так – я играю.

Цена, которую мы платим

Малыш Луи,

Что тебе небо,

Если ты

Отца не нашел?

Вино тонкой струйкой,

Крошки от хлеба,

Наивные мечты,

Что «все хорошо»…

Что тебе небо,

Где тебя не было,

Где рань страшная

Почти всегда,

Где бог только

Разлепил веки,

И убежала, хохоча,

Разбудившая его звезда?

Что тебе небо

Широкого сева?

Зачем ждать

Урожая невзгод?

Во время обеда

Насмешник слева

Сплевывал тебе косточки

Прямо в компот.

Где твой отец?

Его нет… Он врет!

Ладно, он есть.

Но ученый крот.

Вот я – я дневальный роты.

А ты – убираешь блевоту.

Вещаешь тут… Закрой свой рот,

Маленький идиот.

В караул, шкет!

Назад!

Вперед!

В ад,

Сброд!

Никого

Нет!

Ты, обормот!

Реку – вброд!

Не оберешься

Хлопот и бед

От вас, интеллиге…

…Речью рты пересекают пустоты

Между телами, любят – словами.

Слышишь?

Дышишь…

Ближе?

Ниже.

Тыщи

Лягут.

Выше

Стяги!

Ночью

В очи

Войскового задрота

Собирается синтезом,

От отца в наследство

Доставшимся (оптика

души работает),

Мировая тоска, мировая забота,

Бессознательный блик от неведомого чего-то,

Будущих поколений наркокреза.

Наливается, как яблоко, на реснице слеза.

Это яблоко срывали уже. И на вкус

Оно такое же, как тогда – в первородный искус.

Вот вам и вся война.

Вот.

Даже если картечь картонная

И нарисован живот –

Знали бы вы, какая огромная

Боль! Кровь с картинки течет.

Учебник жизни весь в таких картинках.

Ты – иллюстрация,

Малыш Луи. Драконова линька.

Эпоха тобой заканчивается.

На бис

Бич божий

Порет

Народы.

Где личность,

Я спрашиваю,

Права,

Свободы?

Лупит,

Лупцует –

Дух вон!

Какой моветон

И какой урон!

Лицом в холодную стену зарылся,

В сон отвернулся, жаром укрылся;

Как поднятый флаг – взмах белой руки:

Мне не нужны адвокаты таки…

Обуй калоши – простынут ноги.

Тонка истины простыня.

Что же ты из дому да в непогоду,

В дождь? Скулит. Как его унять?

Прочь. Болит. Раздирает мясо.

Здесь, в груди. Так убийцу ищет,

Не точа с дилетантом лясы,

Пробирая трущобы, сыщик.

Ты спроси его: взял он след?

Но только эхо шагов далеких

За Нарцисса схватилось с роком.

Размыты, смазаны скупые строки,

Будто слезами, сальцой манжет.

Раздирает материки. Тянется рвань мысов.

Все течет и пенится, как пинта рейнского.

Нас разделяют мили, разъединяют мысли.

Начинается континентальный дрейф.

Не дрейфь, малыш Луи! Ведь, бывало, Гете

Тебя усаживал к себе на колени…

Дым времени. Свечками гаснут годы,

Прихваченные пальцами слюнявыми из тени.

Черное небо

Божьего гнева,

Яркое небо

Божьей любви…

Что тебе левый

Берег, что правый,

Почести, слава,

Малыш Луи?

Где твоя мама?

Оставлен, брошен.

Жутко тебе

От судьбы мужчины.

Тихо по озеру

Лебедь-лодочка.

Вагнеру скоро

Писать «Лоэнгрина».

Пусто. Голо.

Грубей гарроты,

Что-то

Стискивает малышу горло.

Играй соло,

Малыш Луи!

Если оркестр

Куда-то сгинул,

Если папа

Не той присунул…

Прости, пресвятая.

Ныне и присно.

Что портянки, что лихолетье,

Что мне свирелька твоей печали,

Если век – это вепрь, и поэту

Нужно перо несгибаемей стали,

Нужно иго свирепей перса,

Словно греку, что нежен сердцем,

Нужно все, чего нет? И страшно,

Что – не сможем, что жизнь – не наша.

Мы падучи на лихорадки –

Золотые, да и не очень…

Расшаталась в потомстве кладка

Отцова – крепкая, прочная.

Лист осенний, ветр невечерний!

Лорелея мелькнет рыбешкой.

Сердце перемещается в печень.

Менее больно. Много пьешь ты.

Дремой горячей охвачен твой дом.

Слезы – бессильною нотою дыму.

Все мы за пиршественным столом

Косточки сплевываем неисчислимые,

Все мы к пришествию вирши строчим.

Бог недоволен своим бедным Лазарем.

Если уж ты не воскрес перед ним,

Так хоть взопрей, землю засаживая.

Мир не для слабых. Мир не для плачущих.

Боговы батальоны – лучшие.

Нет идеи, тебе оправдывающей,

Нет порядка, где ты был бы нужен.

Луи, Луи! Когда ты умрешь,

Не раньше – осядет провалом в расчетах

Земля на могиле, и дикая дрожь

Пройдет по хребту жестковыйных зелотов,

И древний Нагльфар пакетботом придет…

Но лиц, пожелтевших, как старые письма,

Никто не читал и уже не прочтет,

Надумав работать и стол свой очистив.

Все в мусорку! Скомкана правды простынь

С сургучною кляксою девственной крови.

Но разве гордятся теперь тем, что ты

Был первым у той, что дается любовью?

Так лживо величествен дож в чугуне.

Цветок на колене манит прикоснуться.

Где шип твой, о роза? Что пишут ко мне?

С тобой поделись – и уже не проснуться.

Но что-то откроется, верно, тогда –

Что-то, чего мы учесть не в силах,

Раз Иордана святая вода

Тех покрестила, а тех утопила.

Уточка, уточка, кря-кря…

Лишние суточки в увольнительной.

Все так волнительно! А зря, зря.

Странный недуг развивался стремительно.

Луи, Луи, когда ты играешь,

Меркнет свет, и от слез я слепну.

Мир снегурочкою растает.

Над огнем не натянешь сетку.

Разрушенье. Взрослеть не надо.

Раскурочены болью мысли.

Сто диагнозов. Все – неправда.

Это было самоубийство.

Тут до нас до всех дошло

Наше положение.

И мы встали – засветло,

И пошли в сражение.

Уточка, уточка, кря-кря.

Мир, получай своего короля!

Аллилуйя!

Да славится Луи!

Да здравствует Луи –

Смерть победивший,

Смертью умерший,

Смертью убивший

То, что более

Не неминуемо!

Смилуйся, Луи,

Ты над собою;

Сливы в садах

В твои руки просятся!

На свойские круги

Влекомый судьбою,

Раздавши в судах

Страшных все возрасты,

Скажи:

Отец.

Скажи:

Я здесь.

Слышишь?

Дышишь…

Любишь?

Будешь.

Очки на переносице чуть-чуть перекошены,

Как будто, качаясь на них, как на качелях,

Два мира глядят в глаз один и в другой его

По очереди, сливаясь в движении цельном.

Синтез,

Кудряшки,

Желанная ноша.

Нота – Шопена.

И Вагнера – тоже.

Рота, подъем!

Рота, стройсь! И – марш!

Где-то там будет он.

Может быть, наш.

Лоб, изборожденный морщинами,

Засевает любовь поцелуями –

Благодуростью неисправимой,

Язычеством, ребячеством… Ты сын мой, Луи.

Эдемская трагедия

1

Было так:

Посмотрела Ева

На Адама

Печально и строго.

Захотела,

Наверно, Ева,

Стать женой не Адама –

Бога.

Что Адам?

Он ребенок малый.

Вот Иегова,

Громовержец –

Подходящая

Самая оправа

Для такой драгоценности –

Женщины!

Змей шептал: Он к тебе неровен,

Я Его лучше всех ведь знаю.

А Адам – ты права – не ровня,

Он ступень к тебе черновая.

Разве он, тяжеляк, сравнится

С грациозной природой женской?

Да убоится – не будь я денница –

Он просто приблизиться без разрешенья!

Бог тебя для себя создал.

Верь мне, деточка. Я сказал.

Может, не сразу. Но влюбила

Ты в себя Его, страшная сила!

Ты из него веревку свила.

Вот мы на ней Адама вздернем!

В шутку, конечно. Смысл темен.

Но и… немножечко всерьез.

Станет Адам тебе в небо слез.

Будет у вас не Эдем – Бедлам,

Если твой муж – Адам!

Он – неумеха! Он – ротозей!

Клятвопреступник! Кощей! Бармалей!

Он солдафон и домашний тиран.

Все это будет. Решай тут сама,

Хочешь остаться ты с ним – или с Богом?

Думай, конечно. Но только немного.

Помни, дама – я тьма.

Ладно, а ты? – на проверку Ева

Идет, возгордясь. – Не хочешь меня?

И бесстыдно пред ним завертелась,

Став сама парная ему змея.

Змею того и надо было.

Какой у тебя, милая, язычок!

К дереву тому подберемся с тыла:

Манит вон яблочный бочок.

Стань моей королевой чардаша,

Прекрасная драма, звезда для всех!

Не хватает немного шабаша…

Ну а первенца мы назовем – Грех.

Тут Адам,

По жене скучая,

Змейку пеструю

В траве углядел.

И улыбнулся:

А ты кто такая?

Я имени тебе

Дать не успел!

Иди, на руки возьму, не бойся…

Ева заходится в неслышном крике.

Ева, Ева я! Жена, жена твоя,

Простофиля полоумный, дикий!

Разве суженый ты мой от века,

Если глух вот к моему шипенью?

Что мне матерью быть человеков?

Змеемудрых я врата рожденья!

Жалит.

Падает Адам подкошено,

Как трава

Перед жнецом разящим.

Каин – Авеля,

Ужаленный презрительным

Женским «слабо тебе»,

Бьет головней палящей.

Мир плашмя

В долины ликом падает.

Те долины

Будут – Смертной Тени.

Ах, как сладостно

Мир змея радует!

Много раз

В нем будет повторенье.

Это – Падуя, а там – Верона,

Там – славянские луга заливные,

Кровью с самого утра залитые…

Первенец, Грех мой – будь как дома.

Встали сумерки.

И крылья черные

Все обстали

Тишиною плотной.

Бог пришел

Забрать Адама мертвого.

Змейка радуется:

Здесь я, родный!

Ты – признаешь! Ты – от чар избавишь!

А Адам… Зачем он нам? Растет пусть

Здесь цветочками, небесной дочери

В украшение. Да хоть капустой!

Вышел слаб он, если я – убила.

Красота – это страшная сила!

Бог молчит,

Озираясь странно.

И вдруг становятся

Равнодушными

Глаза его. Тихо,

Смотря сквозь тварное,

Он уходит, забирая

Тело с опушкой.

Ева смотрит – далеко, холодно.

С губ раздвоенные проклятия

Мечет. Ей вторят, зелены, молоды,

Подрастающие Каина братия.

2

Ева молится

Пред образами:

Боже, виновна я…

Боже, греховна я…

Храмы холятся

И лелеются.

Слава Еве,

Пречистой девице!

Хмурится только сразу,

Как мысль об Адаме закрадывается.

– Не перед ним!

Как отрезала.

Перед тобой лишь,

Святый Иегова!

Мерзкое хихиканье

Портит всю молитву.

– Змей, не смейся! Змей, не смей!

Ты – обманщик и злодей!

Лжец ты и прелюбодей!

Дьявол, я тебя сильней!

Бог – со мной! Изыди!

– Черт с тобою. Сыт я.

Выйдет из церкви,

Оправит платочек.

Змеи-сынки

Окольцовывают дочек.

Золотом кольца

Горят, купола…

Ай, знать, неплохи

У змея дела!

Буцефал

О, как ты вымахал, коняшка,

В ордынской конницы флагман!

Твой всадник алчет злата, яшмы,

Шелков, перин и дальних стран.

Он на последний берег рвется –

Жечь поселенья, дев – в гарем…

Но смерть давно над ним смеется

С неотразимым острием.

Что с нами, если восхищает

Он, весь волнуя организм,

Едва мы детство оставляем?

Похожи ль мы, едины ль с ним?

Зачем нам дикости зарядка?

Какой повинности калым,

И юных щек пунцовых взятка

Какая и богам каким?

Но прерывается дыханье,

И свищет степь, шуршит трава,

И скачет гордый, страшный всадник,

И шлемоблещет голова.

Кто на Восток шел, кто – на Запад.

Не совпадавшие в веках,

Они теснили то арабов,

То крестоносцев в башлыках.

Но тис какого Робин Гуда

Пошлет разящую стрелу,

И остановит скак твой судный,

И мир удержит на плаву?

Ответ на силу – только сила?

А может быть, Троянский Конь,

Как к водопою, к крови Ила

Припал, лакая плач и стон?

Лаокоон в змеиных кольцах,

Адам и Ева – пали все.

Копыта бешеного солнца

Взрывают небо самое.

Третий – лишний

Гляжу в твое небритое лицо

И думаю: наверно, Бога нету.

Детали опускаю. Кухня. Цой.

Скорей бы в Землю врезалась комета.

Я думаю: вчера я пил с Кацо –

Но что меняет смутный фактор этот?

Достань, приятель, жинкино винцо.

И растрезвонь все то, что по секрету.

Я думаю. И будто ключ (без нот)

Пробился в голове моей – и холод

Подземных вод мне затопляет рот,

Совсем как слюни означают голод.

Он пропотел мне кумпол весь насквозь,

И выступил – ох, видели б артисты! –

В разломе глаз – месторожденьем слез,

В провале рта – месторожденьем крика.

Я праздную: родился метеор!

В каморке затхлой, от конфорки синей,

От разговоров – мечен розгой вор! –

От Сатаны и бишки Михаила.

Вот так-то. Богохульствовать умей,

А не садись за стол бухать и драться.

Я думаю: мне ключ тебя нужней,

О мой небритый повод, Санчо Панса!

Мне дан тот ключ. Он задан голове,

Парит над ней вихорьей закорючкой,

Как крюк подпотолочный дан петле,

Как ствол – виску, как счастью – миг и случай.

Махорка. Эмпирей. Бубнит прогноз.

Цой кончился. Но нам уже до фени.

Я Уицилопочтли. Только нос

Во мне напоминает дядю Беню.

Смотрю в твое небритое лицо

И думаю: мы пьем, пока мир зыбок.

Но если станет ядерно светло

На улице от смеха и улыбок?

Епитрахиль. Товит. Швея. Змея.

Я чувствую, ты бредишь драйвом шмона.

Аллилуйя, мог бог! А тут ли я?

Не папироской выжжена икона.

Вино идет неплохо. Мы молчим.

Ты помнишь кистеней дуэт вечерний?

Все топорами прирастает дым.

В бычки срыгнул – и снова есть консервы.

Люблю тебя. Но только после двух

Стаканов. Я не верю в наши души.

Как глупо, взяв за жопу, видеть дух

Святой в своей сварливой старой клуше.

Я помню, как в фойе она дала

Какому-то, простите, другу детства…

А, это ты был. Точно. Ну дела.

Как странно все и тонко в мире секса.

Мне жизнь давала фору. После – в глаз.

Потом – шел протокол за протоколом.

И вот, сижу и думаю о нас

За двадцать первой – все еще не колом.

Как выпью, о спасении молю.

Для всех. Ну вашу ж мать, какие люди!

Ведь все при них! Воистину люблю.

Пока наутро злоба не пробудит.

Смотрю на вас. Ты спишь. Твоя жена

Тихонечко под бок к тебе прибилась.

Я слышал, час назад она вина

Остатком воровато похмелилась.

А чья вина? Моя, твоя, вождя?

А что страна? Лежит, стоит, гуляет?

А вера… Тут летит дракон-сушняк

И все внутри огнем испепеляет.

Я думаю: а если встать, уйти.

Я думаю: лежи. Останься с ними.

Могилы наши, боже, не найти.

Да и вообще, не Лазарем единым.

Смотрю в твое небритое лицо.

Ведь были мы, дружок, с тобою дети.

А стали Гоги. Но, в конце концов…

Вот именно… Сик транзит все на свете.

Плюю в тебя. Не попадаю. Ты

Сопишь и жинку лапой подгребаешь.

О господи, благослови мечты,

Их огнь, ненасытим и поядающ.

Ключ дан. Оркестр к палочке готов.

Вселенная венчает огнь и розу.

И «мяу» четырех твоих котов

Вступает, как аллегро фуриозо.

И бьет Гефестов молот, как часы.

Час пополудни. После олимпийцев

Двенадцати – рождается в мир мысль,

Чтоб водку квасить лет так через тридцать.

Ох, головная боль! Несет хлеб-соль

На каменных руках твоя кремль-баба.

А по шкафам беспафосная моль

Жрет бренд. Хрипит задушенная жаба.

И долго впрямь стоит твоя жена –

Как Лотов столб в светящейся пустыне,

Где гонит прах ударная волна,

Чтоб верили сильнее в Палестине.

В новостях

К нам движется айсберг

В один триллион –

Не долларов, нет –

Полновеснейших тонн!

Он с хрустом покинул

Ледовый союз.

Танцуют пингвины

Безбашенный блюз.

Колись, туша белая,

На части, херь связь!

Он движется резвенько,

Счастьем лучась:

Ведь столько «Титаников»

В водах плывет,

Не зная про айсберг,

Не зная, что – все.

Илиада

Приам пришел в шатер Ахилла.

В углу – какие-то лари.

В сторонку глядя, вышли хмуро

Совет державшие цари.

Старик и молодой мужчина

Застыли – каждый о своем.

Казалось, не наступит утро

В стану измученных племен.

Текли минуты. Боги тихо

Толпились в воздухе самом.

В дым обращалась гекатомба.

Был обречен Приамов дом.

Стекало градом с них безмолвье,

И тень у ног их разлило,

Как будто шли по водам Стикса,

Сгущенным в черное стекло.

Прильнув, легли на глади души –

Патрокл и Гектор – и сплели

Они израненные руки,

И их к любимым простерли.

«Отец». «И ты, что был отцом мне».

«Скажи, Приам». «Ахилл, внемли».

Пусть говорит сегодня сердце.

Одно лишь сердце. Сердце ли?

Пускай тела вернутся к тем, кто

Их породил и их любил.

Немало новых тел в палестрах

С тобой – тебя – как ты, Ахилл.

Мигали свечи. Им в отместку

Стояли на своем костры:

Мы ведь мужчины, а не девки,

Мы до конца идти должны!

А моря шум самими снами,

Теченьем мысли управлял,

И корабли скреблись боками

О наспех скроенный причал.

Молчал хозяин. Гость решался.

И оба знали, в чем тут суть.

Ведь в них сегодня завершался

Весь многотрудный древний путь.

А вдалеке шумели люди,

Творились игрища, призы

Вручались… В ту одну минуту

Вмещалась вся земная жизнь.

Что на кону? Обида, гордость,

Судьба великих городов.

То не Елены малой ножка,

То поступь рока армий в сто.

«Придам тебе святого блеска…» -

Сулил Приам. «Нет, не отдам

Тебе я тело сына близко,

Пока любезен так, Приам.

Я, как Патрокл умер, бился

В падучей, землю грыз, стенал.

Ты не цепляйся за величье –

Истощена давно казна,

Источен ствол, подрыли козни

Нам души до самих корней.

Ори, Приам. Катайся. Ползай.

Не потому, что я злодей.

Не потому, что мне приятно.

Ну хочешь, я с тобой. Давай.

Апофеоз минует ратный.

Мы только корм для хищных стай.

Но не сейчас. Не здесь. Ах, старче,

Что я могу, что можешь ты?

Мы страждем все, и снова алчем

Обмана этой красоты…

Ты понял. Я не о Елене.

Елена маска, шутка, блажь.

Поплачь со мной. Нетленно тело.

Теперь не твой, не мой, не наш,

Он охраняем кем-то свыше.

И утихает злость во мне.

Дыши со мной, раз он не дышит.

Нас кто-то слышит в тишине.

И будет утро. Сила хлынет

И позовет нас убивать…

Но не сейчас. И чую, ныне

Ты отче мне, а ночь мне – мать».

Струится мутно «Илиада»,

Впадая в совесть наконец.

Тебе, друг, славы – или ада?

Ты сам – любовник иль отец?

Пускай любовь, любовь до гроба –

Здесь нет гробов и нет могил!

Раз бог свирепый, низколобый

Уже на всех нас затаил.

И пламя, вставши гостем светлым,

Откроет нам, как Одиссей,

Что здесь оно – хозяин. Этим

И завершится эпос сей.

Витгенштейн

Ты зайдешь в минимаркет на обратном пути

И прорвешься, запальчив, к вечно занятым кассам,

Декламируя ценники, точно стихи

Высочайшего термоядреного кваса.

Ты жесток в рассужденьях о господстве сырков

В этом базово неподкрепленном сегменте.

Ты продукт проверяешь: а вдруг он браков-,

Твой фольксваген гниет на бесплатной парков-,

Твой любимый поэт не А. С., а Барков,

И ублюдки в френд-ленте.

Проревись, бедный мальчик, на милашки груди.

Что еще унесет от нас шквалистым ветром

Перемен, что нас ждет, что нас ждет впереди,

И где это?

Твой пассат невиновен – он попал под муссон.

Апокалипсис явствен. Клипичен музон.

Анемон занемог. Цикламен утомлен.

Этим летом нас радует нон-стоп циклон.

Твой надутый баллон

Устремляется ввысь,

Где балкон –

А с него

Виден Аустерлиц.

Наполеон –

Леннон Джон,

Только без Йоко Оно.

Он меняет треуголку на стетсон у масона.

Он сексот, это точно. Помилуйте, плиз…

Это бред. Это русская хрень. На карниз

Выбирается, крадучись, полдневная кысь.

И ты броское «брысь!» произносишь так мягко,

Что становится ясно: провалена явка,

И пассаж подан с кровью, без особых затей

Старым мастером мертвых кистей,

И разбитый рот черно-белых клавиш

Под рукой зуботычащей бога славит.