Аврора ноябрей. Сборник стихотворений

В вечную тьму – и хорош, и плох.

Напластования душ копил

Ад – в пламенах закалял, углил.

Много превыше страданья их

Новая поросль взошла, как стих.

Дети мои, в блеске сил, зане,

Помните мертвых в земле, в огне.

Заявление о намерениях

Хочу, чтобы вы знали обо мне!

Хочу, чтобы в огне творилась близость –

Пылающая, радостная смерть,

Отринувшая медленную тризну!

Хочу, чтоб вы послали мне письмо –

С нарочным, сверх приплаченным проворством

Семейного, спешащего домой,

Оттиснувшего след свой, но не возраст.

Хочу, чтоб темнота стекалась к нам

Из всех углов и щелей картотеки,

Где роется всласть в вечных именах

Студент, свои готовящий билеты.

Хочу, чтоб вы мечтали обо мне,

Хочу, чтоб повторяли слово в слово

Завет мой и прозренье – как во сне,

Так наяву, как древле, так и снова.

Хочу, чтоб все узнали про меня!

Воистину, уже не до стыда мне:

Соскучился по силе размазня,

Взывавший битый век к Прекрасной Даме.

Я всем напоминаю неспроста

Ушедших в безвозвратные пределы,

Считавших даже не до полуста –

До тридцати семи, до вспышки белой.

Наглец? Наглец. А кто иначе пел?

Скажи, чем царство божие берется –

И если бог судил, что смел пострел,

Кто осудить обоих их возьмется?

Хочу того, что было им дано.

Несчастные, великие, святые…

Краснеет подпись пролитым вином,

Скрепляя договор присно и ныне.

Меркурий

Я вырос под Меркурием

На черной этажерке;

С тех пор легко воскуривать

Мне фимиам богам.

И гложет удивлением

Меня иная мерка:

Та, что всем поколениям

Присуща – но не нам.

Не нам, Меркурий стройный мой,

Нагой красы чураться,

Не нам все с неизбежностью

Уваживать кресты,

Не нам бояться тьмы ночной

И зла остерегаться,

Не нам – брезгливо-нежное

Любовной доброты.

Смотрю – и восхищаюсь я

Твоей изящной статью.

Иной – за парижанкою

Влачится, хлад и нем,

Трезвонит незнакомкою

На чтениях стократно –

И вот, воспет потомками.

А я – чужой совсем.

Отцом святым обласканный,

Стоишь – спокойный, добрый;

Прижаты кудри шапочкой,

Накидка на плечах.

Такими этажерками

Полны квартиры наши.

Их алтари божественны,

Как встарь, когда в лучах

Сверкающего Гелиоса

Дети, мы спознались

С учителями мудрости,

Сошедшими с небес…

Страницы века медленно

Перст лучевой листает.

Меркурий, Тот, Гермес – прости.

Мы снялись с прежних мест.

Бывало и хорошее.

С тех пор мы называли

Словечком «дух» все сброшенное

Нами в щель земли,

Все робко проступавшее,

Томившее загадкой…

Разгадку отвергали мы,

И лучше не могли.

Увы, увы, Меркурий, нам!

С тех пор мы все «духовны»,

С тех пор огонь желания

Нас оскорбляет всмерть.

Стыдливенько так веруем,

Но тьма – не знает меры…

Противно вам, бессмертные,

Должно быть, стало здесь.

И все же благосклонностью

Одной твой лик пронизан,

Меркурий мой. И брат с сестрой –

С тобой, как два крыла.

Все началось с тебя, мой бог.

Вошел в твою я близость.

И вера невозможная

С тех пор во мне жила.

Детство

Звенели безделушки на ветру –

Веселые ребячьи амулеты.

Съедая безутешно поутру

Вчерашнюю холодную котлету

И честным словом откупаясь вновь,

Что вот, сегодня будет чин по чину,

Они неслись к дверям. Бурлила кровь

В не бреющихся маленьких мужчинах.

В огне, что не угадан никогда,

Их будущее гордо занималось.

Разбитые дороги слобода

К ним простирала, будто обнимала.

Все медленно тащилось так вокруг,

Посмеивалось добро и степенно

На облако из гвалта, рук и ног,

Пролившее свой смех в пучины сена.

Прыжок! Там небо. Жадно ослеплен,

Влачится глаз в плен бешеного солнца,

И вровень с миром ходит колесом

Мальчишка, возвеличен горизонтом.

А девочка все смотрит на него,

Готовясь к долгой боли и унынью.

Пустяшное карманное добро,

Что купишь на него в ее пустыне.

Великая болезнь

Однажды предадимся смерти,

Как предавались чепухе

Иной; суровости предмета

Надежды нет о трояке.

Мы сядем за стальные парты,

И прикуемся сами к ним,

И подчинимся распорядку,

Неуловимому, как дым.

Слащавый пряник ни к чему нам,

Опустошающая лесть.

Твои ничтожные обманы

Убьет великая болезнь.

Мы предадимся черной думе –

О, непроглядна глубина!

В каком, товарищ, Эрзеруме,

В каком гробу хрустальном сна

Очнется вдруг твоя надежда,

Сражайся мы все за нее

Не так давно, не так прилежно,

Как мрак – за торжество свое?

Мы разрушались не однажды,

Но восставали вновь и вновь,

Затем, что все – прядут и пашут,

А нам – потворствует любовь

Несправедливейшего дела,

И нет щедрей гордыни той,

Какой природа обелила

Тебя, наглец, тебя, святой.

И будет снова все от рая

До ада – ужасом кишеть.

Твоим огням препоручаю

Заботу о моей душе.

Победа

Ника, лицо твое странно. Глаза – отвернула.

Крылья влачатся в пыли, будто мертвый трофей.

Бродишь с потерянным войском обочиной пули,

Где-то вдали от громов, блеска стали, огней.

Разве не там – твое место? Герой, триумфатор

Рвется вперед и мечтает о славе твоей –

Но не замечен ни меч, ни сто подвигов ратных:

Канут в безвестность, поглотятся сонмом теней.

Знаем с тобой мы – ничтожно и пакостно рвенье,

Пшик этот деятель, пшик все победы его.

Вот почему не торопимся мы на врученье

Премий, наград, орденов и незнамо чего

Только еще, чем не тешится люд мелкозлобный…

Нет, мы с тобою не там. Мы по росной траве

Тихо идем, пробираемы мглой и ознобом,

Там, где, поверженный, ждет свой венок корифей.

Жалкое время

Все себя считают правыми;

Вот и мы не отставали.

Где поэт бродил дубравами,

Мы – в засаде ночной лежали.

Где светило мил-другу солнышко,

Там и врагу оно светило;

Не разобрать по чужому почерку,

Пела ль душа, когда чернила

Пролились на бумагу спешно.

Что за песни у их кострища?

Вместо писем – пойдут депеши

На железное токовище.

Все себя считают божьими,

Разрешив до конца плохое.

Если вдруг крестились ложью мы,

Что же делать, чего мы стоим.

Ничего – как и все, как прочие;

Стой – откроется, может, правда.

Что там, на небе – слава, почести?

Если только увидишь завтра.

Где же зло, чтоб омылись светом мы?

Где владыка чернейшей бездны?

Нет, не видно. Их – тьмы, и нас тут тьмы;

Спор выходит пустой и местный.

Все себя считают правыми.

Мир наш древле слезами вытек.

Если крепок Грааль отравою,

Оставайся ты дома, рыцарь.

Возвращение короля

Недобры к нам звезды: погибелен дом,

В каком нынче Марс, и Сатурн – тоже в нем.

О боже! Любима любовь. Но с котом

Вкуснее тот суп. И Эдем – на потом.

Язвителен принц при красивом паже.

Сомнителен змей подколодной душе.

Исколоты пальцы. К нам в гости беда.

Прощайте. Наверное… Нет, навсегда.

А может быть… Нет, не проложен маршрут.

Условие множится на икс минут.

А в противофазе – взошли палачи.

Мой след, как задаток, взят ими в ночи.

Надежна надежда и вера верна

В извивищах девятикружного сна.

Вступаю в кромешье. Вергилий, ко мне!

Прекрасного много в моей стороне.

Спираль нисхожденья все крутит, хитрит.

В груди – осложненье. Намечен плеврит.

Карболовый воздух, укол и финал.

А я еще только к тебе привыкал.

Я шел – и я нес тебя, Бог, на руках.

Иконки твои продаются в ларьках.

Копеечный лик на приборной доске.

А Пьер все талдычит французу parsque.

Угадано в окоченелой руке

Пожатие некой иной. Но в тоске

Нам Бродский – не в помощь. Он – сам, я – с усам,

Я вздыбленным повелеваю мостам,

Как царь анти-Петр, Антипатр, Нате Вам:

Довольно уж рвать горизонт пополам!

И жду, чтобы уголь пылающий в грудь

Мне Пушкин с размаху всадил как-нибудь.

Убей своих любимых

Кто-то постарался, нам на горе –

Кто-то дал глаза тебе как море;

Кто-то вынес тьму на обсужденье

Голосом твоим, нам в пораженье.

Так обет скрепляется печатью,

Так ладони рассекают братья

Будущие по пролитой крови,

По несчастью, вздору и раздолью.

Это ли из нас наружу рвется,

Это ли нас ждет на дне колодца,

Если все же смелость мы проявим

Заглянуть в кромешное зиянье

Собственных зрачков, черненых ночью,

Данных, чтобы зрели мы воочью

Демонов, навек запечатленных

В их аду, зеркально возвращенном?

Хватит! Не мирись! Восстань! Что судьбы,

Если путь коряв и многотруден?

Ну же, друг. Убей своих любимых.

Все обречены. Но бог – не в силах.

Говорят, он в шепоте неслышном –

Соглядатай страсти никудышный…

Кто-то – мы давно не уточняем,

Кто – нас проводил сюда, случайно,

Чтобы мы потом, как суд присяжных,

Выступили вместе, все и каждый,

И постановили: невиновен!

Глазом не моргнув, не двинув бровью.

Потому что губ таких немного.

Потому что редко видишь бога.

Так и был Эдем разорван в клочья.

Потому что время ставить точку.

Призвание

Та сила, что приковывает нас

К судьбе, осуществлению и долгу –

Как золото священного руна

Гнало Ясона в дальнюю дорогу,

Как молотом орудовал Гефест,

Скале титанов стыд препоручая –

Не так в себя заманивает лес,

Волшебные глубины обещая.

Та сила, что пугливым невдомек,

Поверенная в самых горьких бденьях –

Вдруг отступала, позволяла все

И, выставленная, томилась в сенях,

Покуда мы держали наш ответ

В парадных, где нам долго объясняли,

Что мы вольны и крылья наших бед

Не расправлять на обольщенье дали,

Покуда мы держали наш совет,

Юлили, но в итоге – понимали:

Нам никуда без крыльев наших бед,

И ветер в них – не только вздох печали.

И, беспардонный, отступал успех,

Томивший нас подобием награды,

И странный разбирал тогда нас смех,

И радость не признала б, что мы – рады.

Как будто это ради нас самих –

Но вдруг хотелось тягостнейшей доли:

Чтоб гнуться, биться, злиться, мучить стих,

Чтоб сила боли стала миром воли.

Полночная заря, что вновь и вновь

Нас прочь от доброй ласки уводила

Туда, где грохотала тяжко кровь,

И над ее стремниною всходила,

Как всеиспепеляющий Завет

Над миром языков, вождей и кормчих –

Могла и незаметно так билет

Рукой скромняги сунуть между корчей.

Кровавое добро светало злу

И тешило кошмарное всезнанье

Всех тех, кто помочился на золу

Содома и Гоморры утром ранним.

Но сила злей и дальше малых сих;

И вот уже они в ней усомнились,

И мимо, где звучал ее язык,

Они прошли, и не остановились.

Ведь не затем жестокая она,

Что мир жесток, а что – одно величье

Положено и лучшему из нас –

И худшему, и избранным – и лишним.

Там речь, что не стесняется признать,

Что вся она – лишь о себе, любимой;

И проще доказательств не сыскать,

Что наши лица ей – фетиш и мнимость.

Игра, противоставшая сукну,

Чиновничества мытарней и тяжче.

И снова Гамлет просит: мне б уснуть;

И снова только вспыхивает ярче.

Он – яростный король в венце лучей,

Несущихся к земле и ввысь обратно.

Любой, кто был распят и мучим ей,

Ему – не меньше – станет звездным братом.

Там, наверху, все то же, что внизу –

Но блещет недоступным благородством,

Хоть страшен он, знакомый наизусть,

Великий символ, в их предельном сходстве.

И все ж – кому и быть, и не краснеть

От слов, вдруг в нем обретших адресата?

Звенит в нас всех воинственная медь,

И к сведению принята расплата.

Отшельник

Ах, боже мой, отшельник, как ты скуп

На всяческие сердца проявленья!

Кто вверил жизнь бегущему песку,

Тому твоя скала – не в утешенье.

Золотоосен искони твой край,

Весною всклень распавожен суглинок,

А по летам в распадке – сущий рай,

И ты немало там застал обнимок.

Встречал я неизвечную красу

В лесах твоих – и ангел большеротый

Мне улыбался, теребя косу,

И слыл хвастливо первым в приворотах.

Засаду расставляет сад тебе –

Но ты ее с улыбкою обходишь,

Благословляя, чтобы цвел и впредь

Твой неумелый, но ретивый сводник.

Затворник, ты по вторникам один,

И завтра повторишь все изначала;

Не вычернит вспять всех твоих седин

И дева, что под Новый Год зачала.

Безбедности ее сам черт не брат,

Она снимает урожай исправно.

Бездетности сверкающий карат,

Ты не один в сокровищнице славы.

Смотри – снаружи девушка идет.

Как всякий дух, она невыносима.

Но дух бывает скучен, даром плоть

Заносчивость его обходит мимо.

И что тебе мой домысел мирской,

Тщета и модный бум моих сомнений,

Когда тобой заведует Господь,

И пестован ты у Его коленей?

Умом неживотворным ты един

Со всем, что, как огонь, он пожирает.

Но без огня – немыслима теплынь.

И значит, он не зря нам угрожает.

Наладимся с тобой – да, старый друг?

Молчи, молись, перебирай коренья.

Зачем пересидели мы пору

Холодных звезд и горестного бденья?

Наверное, полезен трезвый взгляд

На барство и проказы человека.

И ты поставлен, строгость не тая,

Сторожевым лукавому побегу.

Наверно, так. Ты нужен. Как еще

Мне толковать присутствие в чащобе

Твоей заимки? Ласков со зверьем,

С людьми пожестче – если кто добродит.

Я знал таких, как ты – но в городах.

Они ходили, так же избегая

И рук, и взглядов; стыли во дворах,

Причастные круженью детских стаек.

Они вообразить могли – тебя,

И рай, и ад, все – с легкостью завидной,

И слов своих бросали якоря

В наш мир, пустой и все еще безвидный.

И ангел судорожья вел их прочь,

И бился в лихорадке над страницей,

Покуда истекала кровью ночь,

И кровь могла в чернила обратиться.

Так, таинство свое верша, они

В других изобличали фарисеев.

Я не был с ними. Я лелеял нить,

Что Ариадна бросила Тесею.

Оно идет куда-то, не узнать –

Веков темно глаголющее братство.

Я потерялся. Где моя кровать?

Где медвежата? В сказке не остаться.

Наверное, отшельник, неспроста

Покинул ты миры, огни, державы.

А столпники паркетного поста

По-прежнему дозорят величаво.

Американский реквием

Этот умственный призрак, коль к смерти ты перевалил,

Будет чаще и чаще являться тебе, вот увидишь.

Знаменательны детства приметы. И Огненный Билл

Правит великом с диких холмов, мир ваяя, как Фидий.

Этот желтый автобус-жестянка тебя заберет,

Как когда-то, и ты затрясешься мелко и исправно,

И твой глаз различит наслоения вечных пород,

Добываемых жизнью по трещинам улиц корявых.

Их насельники просятся в ловкие руки твои,

Словно паззл иль конструктор – верти, собирай, двигай в точку

Обусловленной сборки. Прислушайся к гулу земли –

Это дрейф континентов справляется с тьмой проволочек.

По иронии, этот добытчик – не кто-то, а ты,

Или, может быть, мальчик соседский за утлою спинкой;

Он бросает в твой мир этот взгляд простоты, немоты,

Этот солнечный взгляд, объясняющий радость глубинки,

Объявляющий вдруг остановку. Там будет пустырь.

Ты сойдешь. Там трава. Это здорово. Хлам будет позже.

Там зарыта собака по присловью. Знают кусты

Ее имя. И ты различишь, может быть. Иль не может.

Провожает тебя до автобуса кто-то другой,

И потом долго едет, прощаясь, звенящим полуднем…

И всю жизнь расцветая, чуть что, пристыженной щекой,

Реагировать будешь на взгляд, доходящий оттуда.

Вот ведь как. Этот умственный призрак мелькает в кустах,

Окликает любимца, истлевшего где-то под дерном.

Человек, человек, заплутал ты по гиблым местам.

Человек, ты был бел, но являешься всем только черным.

Ноя новый ковчег мы по кочкам несем на плечах,

Это шествие древних атлантов не каждый увидит.

Это царствие – наше. Отметь, кто силен отмечать,

Если волны придут, и погибель, что кличут великой.

Но зачем? Это призракам виден конец всех времен.

Это праздник для них, это странная шутка вселенной.

Заскучал – развлекайся. Смотри сей причудливый сон,

Сколько хочешь. Здесь всякий сеанс, коль назначен, отменен.

Но приблизилось царствие. Смерть не конец, не конец –

Это прошлое только, избавлено от перспективы,

И под натиском орд его, хмыкнув, уступит юнец,

Из земли нас взрастивший своим беззаботным поливом.

Так сдается грядущее, нас уступая тому,

Что уже и всегда. Так нас мать забирает обратно,

И мы в ней пребываем навеки, грустя по нему –

По иному, по светлому: образу, облику, брату.

Мы вернемся сюда много раз, мы подступим опять,

Мы заблещем, как жилы в разломах – горящему глазу,

Мы увидим, пусть слабо и мельком, как вечная мать

Предлагает нас богу в пыли золотой и алмазной!

И однажды, быть может, прервется твой замкнутый круг,

Бесконечная жизнь. И не явится умственный призрак.

И тогда мы поймем: это – новое. Больше в миру

Мы не встретимся. Вдруг иссякает твоя укоризна.

Это звезды пронзили нас, кровь свою с нашей смешав.

Ты почувствуешь – в описи старой кладовки ты прочерк.

И сотрется лицо, и забудется имя. Душа

Отлетает навек, безвозвратно, сияющей ночью.

Маугли

Детеныш был слаб – человечий, неловкий,

И все же – гармонии полный иной,

Какой-то и тиграм неведомой ковки,

Какой-то решимости дальней, стальной.

Негромко рыча, встали волки в кружок;

Мартышки, оскалясь, над ними смеялись;

Змея, позабывши Эдема урок,

Упругость противопоставила стали.

Но только открыл тот младенец глаза –

Она отползла в униженье за камни:

Зрачками повел не еврейский Адам,

А греческий бог, светоносному равный.

Тогда подложили медведю его,

И в уши, прядущие чутко, взвопили,

Надеясь: проснется вот, хмурый и злой –

И станет младенец незначащей былью.

Незначащей болью привыкли они

Легко поступаться, жестоки и грустны.

И вот, затаясь по совету змеи,

Они ожидали попранья и хруста.

И вправду – вознесся косматой горой

Над жалким комком человеческой плоти,

И лапу тянул уже… вдруг волчий вой

Сказал ему: нет. Мы ошиблись. Не стоит.

А все потому, что зарделась заря,

И ока звериного недруг – мир света,

Привычно и страшно чащобе горя,

Давал и зарок, и возмездья обеты.

Тот свет лишь младенца любовно касался,

На коже без поросли шкурной сверкал.

И тихий, доверчивый стон вдруг раздался

Откуда-то из задышавших зеркал.

Он есть, видно, хочет! Ну, тут все понятно;

Несите, кудлатые, мед, молоко.

И с шумом, и с гамом в лесу необъятном

Все бросились враз хлопотать вкруг него.

И так по укрывищам, гнездам и норам

Его понесли – и дивилось зверье

Ниспавшей на них благодати в ту пору,

Как вспыхнул, алея, ночной окоем.

А он – засмеялся, и вторил ему

Их рев, и мяуканье, уханье с веток…

Пришествие было и к нам. Но во тьму

Никто не сходил до зверей – человеком.

С тех пор мудрый вождь обитает в лесу:

Он не понаслышке и судит, и ладит.

Подкидыш, постигший звериную суть,

Призыву ее глухотой не отплатит.

А если и встретит его человек –

От взгляда его отшатнется он, бледный,

Как будто увидев все то, чего нет

Давно уже в людях, в оборвыше бедном.

Но это – победа, и клич – по лесам:

Стекайтесь к ногам своего властелина!

Вернувшийся дух здесь управится сам;

Вы все – его люди, вы все – его глина.

Он вылепит что-то из вас, как издревле

Иные творили здесь походя жизнь.

И может, вы станете новым заветом –

Как старый уйдет в огневой катаклизм.

Свобода

Непримиримо из одних корней

Несхожее восходит, чтобы биться

Друг с другом – и, однако, не разлей

Вода однажды снова обратиться.

Но где-то там положен и иной

Закон; он княжит скромно при владыке.

Он заберет нас из-под сени той

В сиянье дня, к расплывчатому лику.

И не узнать, откуда есть пошел,

Где занялся… ты станешь дик и странен.

Но что сказать? Громаднее, чем пол,

Весь мир еще и светел, и пространен.

Mea culpa

Когда все сказано, о чем нам говорить?

О чем писать перед лицом томов собранья?

Кого любить (игрушку сердца раздобыть),

Кого спасать (когда оправданно страданье)?

Когда все – вылитые кто-то там еще,

Кого и как нам отличить чертой особой?

Когда отравленный твой кубок подслащен

Святой державою, готовой встать у гроба.

И если иродов здесь более, чем звезд,

И всяк – тиран своей душе, и плеть тирана,

О чем нам петь, кому светить, когда колосс

И тот устал кидать подачки солнца странам?

Вот видит бог – хотя он каждому и свой –

Что золотой сбруей натерло нам сильнее,

Чем оходившей бок оглоблею-войной,

Нагайкой-страхом, розгой глупых поучений.

Когда все выбрано – что ты предложишь нам?

Когда все слилось, показавши неотличье,

Когда цветет весна прыщавая по лбам,

Чей скос вещает нам про радость неоличью?

И это, знаю, только маленький аванс

Грядущих выплат по лежалым вкладам злобы.

Я ухожу туда, где не солжет весна,

Где не сожжет война, где не сподлит утроба.

Когда все выбиты – в кого еще стрелять?

И если жалко даже уточек из глины,

Что говорить о тех, кого уж не разнять

С разбитым зеркалом сверкающей витрины.

Я все сказал. И если дальше – тишина,

Я принимаю. Я хочу лишь быть уверен,

Что все добрал, что опустевшая казна –

Не меа кульпа. И тогда – уйти скорее.

Гон

1

В крапинах, в искрах,

Лисицы бегут.

В скраде лесистом

И берег – не крут.

Повелеваю.

Недолго – раз-два,

Вот и слетает

Моя голова.

Вот и слетела.

И с тела бежит

В лисьи пределы,

В лесов рубежи.

Катится долго

По хвое она,

В сумраке воем

Сопровождена.

Это ли, брат мой,

Свобода? В ночи

Все так зловеще

Цветет и журчит!

Все изменилось.

Но слышны шаги.

К нам – твоя милость,

А может, враги?

Если кто враг нам –

Подселим к себе.

Пусть он и загнан,

Но мощен в борьбе.

В скраде лесистом,

Царицы минут,

В крапинах, в искрах,

Лисицы бегут.

2

Те, что сзади (мразь от стаи),

Те, что в ссадинах от стали –

Поотстали, подустав.

Те, что были – враз не стали;

Мы ж – и плакать не решались,

Горький воздух – по устам.

Мы отбились, отбежали.

Тарарам и веток треск.

Так нас дурни окружали,

Загоняли глубже в лес.

Их блазнила наша шкурка;