Аврора ноябрей. Сборник стихотворений

И когда все раздаст она, чтобы один он остался при ней,

Как и прежде, в природе, в траве, в вечно длящемся лете –

Его дух не вернется, не качнется за полдень в окне

Тенью ветви прохладной от дерева жизни и смерти.

Завершая обход того сада, он к ней не придет

Ни тогда, ни теперь – и до ночи не жди, Артемида.

О дикарка, дикарка! Огнистая ярость взойдет,

Закогтят тебя снова желанья твои и обиды.

Но не сменится мыслью, угаснув, жестокость твоя,

И любовный призыв над поруганным ревностью телом –

В никуда. Не вернуть. Что случилось? А лучше б ничья,

И тогда, и теперь, закругляя луну светом белым.

Заголясь до блестящего глаза, он смотрел за другим,

И бежал на огонь, и лежал бестревожно на солнце.

Лучше б ты полыхала в костре, не играла бы с ним,

Не мечтала б о детях, прелестных, нагих, как и он… Все.

Оттепель

Поднимается ветер, мое прерывая дыхание,

И безумие весен ко мне прорывается в холод.

Чтобы радости неосторожной сорвать засылание

В мой измотанный тыл – непогода долбила, как молот.

Но вчера, все вчера. А сегодня – сырая сумятица

Бередит во мне завязь до срока взошедших желаний,

И, вчера еще тих и покорен, желаю артачиться

И от глаз отвести неизбежное вновь засыпание.

Так сереет все бывшее белым, мягчеет жестокое,

И галдят взбудоражено ветви на птичьих проспектах,

И качают главами венчанными боги на облаке:

Надвигается буря, друзья; что-то будет на свете.

Что-то сделалось в мире, друзья, от чего нам так сладостно,

Хоть шатаются троны тревожно, и вдаль видно плохо;

Что-то с нами сегодня летит, и крылит, и всерадостно

Отменяет все клятвы и власть вековечного рока.

Ах, скорее бы! Настежь вся Дания. В рыхлую кашицу

Превращается плоть, и не жалко, и порваны сети,

И оборваны нити, и сорваны планы… Дурачиться!

Голосить! Раззвенеться! Сверкать! Поднимается ветер.

Я прошел этот круг, и теперь выхожу на прогалину,

Где приветствует вновь обращенного гомон вселенский,

И теплынью овеяв, несется мне в уши: оттаивай!

И трепещет загрудною ласкою сердце день-деньской.

Акела

Твое прекрасное рычанье

В кругу взъерошенных теней

Все показало. Ты к изгнанью

Приговорен был стаей всей

За то, что свет тебя коснулся,

Когда другим закон был – тьма,

За то, что, вздрогнув, отвернулся,

И изменил прыжка размах,

И жертвы глупой благодарность

Тебя кольнула в сердце вдруг,

И прорычал высокопарно

Ты – впрочем, чувствуя испуг

От неожиданных желаний,

В тебе проснувшихся тотчас:

Ну, уходи; не то вся стая

Теперь набросится на нас.

И ускользнула быстро жертва –

Уже не жертва… Друг? Должник?

А ты стоял и слушал сердце,

И был один тоскливый миг,

Когда все вздором показалось

И вечным, страшным тупиком.

Но то, что было – то осталось.

Ты подавился бы куском

Чужого мяса – нет, не мяса,

А плоти, жизни, красоты…

И вдруг тогда все стало ясно,

И в первый раз дрожал весь ты.

Не шутка ведь, и не ошибка,

И не игра. Ты отпустил.

Готовься, стой, убийца гибкий,

И жди, чтоб суд тебя простил!

Но в их глазах зло с удивленьем

Один твой взгляд легко прочел.

И не унизившись до прений,

Ты потрусил в снега от сел,

От нор, дворцов, конур и мисок,

От их богатств и нищеты…

И новый выдуман был список,

И первой строчкой вписан ты.

Новогоднее настроение, или

От винта

Пусть оно схлынет.

Пусть нам останется

Темнота.

Пусть она вскинет

Руку в приветствии:

Эй, вы, там!

Пусть оно будет.

Пусть никогда не ответит нам.

Пусть оно людям…

– Я никому его не отдам.

Светит мне минет –

Но иностранисто,

Как всегда.

Дрейфы на льдине.

Будешь ударницей,

Гер. труда.

Чертова кукла,

Телик включи: хоть какое бла.

Стенные звуки,

Стуки, и ночь как огонь светла.

Пусть украшают

Елку к столетию черных лет.

Пусть разрешают

Озеро, принца и весь балет.

Будет ли юность

Нас ненавидеть – потом, когда…

Будут ли дюны

И бедуины в эпоху льда.

Масло, картины.

Мало икринок. Паштет – невмочь.

Шепчутся спины:

Вот похотливый… Родную дочь…

Взрывы эмоций:

Верная гибель, в который раз.

Сумрачный Коцит:

Адовы виды здесь и сейчас.

Кто одолеет

Нас – ради млека твоей груди?

Кто околеет

За зиму, что еще впереди?

Пусть они выйдут.

Ну же! Командую: от винта!

И неостывно

Речь изнывает в горячке рта.

Шрамы, заживы,

Брама и Шива, нытье в костях.

Сраму Годивы –

Теле-Авивы, а нам – ля-ля.

Храмы распада,

Краски, баллады. И все любя.

Воют сирены.

Трубы измены

Зовут тебя.

В страстной гордячке

Пашешь и сеешь. Гуляет кровь.

Тра-та, тра-та-та!

Эльфы зовут к себе вновь и вновь.

Так Гуго Гроций

Пел своей сигме

В последний раз.

Гаснущих лоций

Электростигмы.

Мир не для нас.

Поход

Минули сентябрьские строки,

И книга бедна и пуста,

Как сад, где дочитаны боги,

И в небе не видно моста.

Мой вечер мне выдолбит лодку,

И звезды на сколах блеснут,

И звери сползутся вдруг кротко,

И ветра не переревут.

И будут качать меня волны

Безбрежных полей снеговых,

И будут безмолвия полны

Застывшие лица родных.

Со всеми расстанешься в жизни.

Никто не отыщет тебя.

Ладонями мрака все выше

Возносится чаша-ладья,

Чтоб мог пригубить ее смерти

Далеко чернеющий рот.

О боже, уйми мое сердце.

Я выступил в этот поход.

И ты выступаешь со мною,

Хотя и не знаешь о том.

Бужу тебя черной весною,

Стою, терпелив, за окном.

Как сомнамбулически ловко,

Под тиканье мертвых часов,

Ты переоделся в обновку

С плеча моего, и засов

Беззвучно рукой отодвинул –

Далекой, холодной, чужой…

Вперед. Ты уже всех покинул.

Теперь тебе только со мной.

И звери тебя провожают,

Покорные общей тоске

Всех сбившихся в теплые стаи

На стынущей этой реке.

И в этой проклятой отчизне

Поэтов, сошедших с ума,

Бесчинствуют хлюсты на тризне,

Убийцы к убитым в дома

По-прежнему запросто входят –

Поскольку завещано им

Прощенными быть перед Богом

В порядке приказном любви.

Мне не к чему в этом копаться:

Виновны тут все – и никто,

Нельзя ни восстать, ни остаться.

На этом ли свете, на том

Я буду в печали и страхе

Смотреться в твои зеркала

И думать, что большей отваги

Ни жизнь мне, ни смерть не дала.

Безумье, безумье, безумье!

Обман, заклинанье теней!

К чему исповедовать всуе

Избранничество этих дней?

Вульгарные перстни тирана

И лоб в окоселом венке

Не выйдет воспеть без изъяна,

И алому – быть на клинке.

Вы, вставшие тихо и рано

На путь в небывалые страны,

Поверившие без обмана

В блистательный мир вдалеке!

Я вечно кровящая рана

Распятья на вашей руке.

Один день в Эльсиноре

Какие, к черту, сорок тысяч братьев?

Где видели вы банду вроде этой?

Плывут в морях веселые пираты,

Тоскуют о морях в стихах поэты,

И где-то однокашники с поддельной

Бумагой устремляются навстречу

Последнему в их жизни приключенью.

Офелия, отцу ты не перечишь,

А зря. Вот Гамлет – наг, на берег ссажен,

А самообладанья не утратил.

Спеши, о нимфа, чтоб остричься в пажи

При короле столь выстраданной стати.

Где, в самом деле, сорок тысяч братьев,

И любят ли они тебя, как этот,

Вернувшийся без головы обратно,

Пират, перекрестившийся в поэты.

Фауст и Мефистофель

Вечная пара

(Черт ведь по-своему мил).

Вечная кара

Тем, кто поверил, сглупил.

Закрепощенный

Дух потешал мудреца.

Тот, хоть ученый,

Видел лишь правду лица.

Вот чего Фауст не понял: что ангелов прелести

Черту святее, чем весь его сон о Елене.

Бредни романтика средней руки из Европы…

Ах, поскорей бы сковали погибель циклопы!

Много огня будет здесь в самом скором, алхимик –

Всяк пожалеет, что не был ты скромник и схимник.

Это Елена пожар все на землю приносит,

Это драконами древо всех войн плодоносит.

Я же – сын воздуха; крылья и быстрые ноги,

Юные соки да пряди щекочущей ласка…

Будь веселей и летучее! Боги мы, боги!

Что тебе, Фауст, Елена, безлюбая маска!

Но по ретортам кипит ненавистное зелье;

Черное дело милее, чем нега безделья.

Я отрекаюсь, старик! Слышишь ты? Меня нету!

Фауст в трудах.

И исчез черт, как сон, без ответа.

Другая смерть

Печаль великих разрушений

Охватит нас, и в ад, и в ад

Потащит груз камней-сомнений

И неминуемых расплат.

И всадники последних сроков

Кто в рысь, в галоп, кто в иноходь

Пускаются. И вымрут строки,

Намучившись здесь впроголодь.

Я не большой поклонник злобы,

Но остается лишь шипеть

Рассерженно, как смерть, у гроба

Заставшая другую смерть.

Какого черта мы ревнуем,

Когда брачуется душа,

И хлещут солнечные струи,

И хмурый ангел оплошал,

А статуи юны улыбкой,

Хоть весь фасад и обветшал,

И тянут невозможно скрипки,

И смакуют, и не спешат,

Когда врачуются ошибки

И остаются не у дел

Все наши лишаи и цыпки,

И снова ворон, а не бел

Наш волос, и звенит наш голос,

И кличут лес и дол в ответ:

Мы здесь! Чего ты, братец, холост?

Давай к нам в круг! Иди к нам в свет!

И отступает злоба ада,

Не одолев зеленых врат,

И фырчат кони за оградой,

И от узды огней хрипят,

И вот уж всадник самый робкий

Спешается и к нам идет,

И запекается дорожка,

И сажа сыплется с ботфорт,

Но как-то больно бутафорски…

Мы затеваем карнавал.

Долой вериги и обноски!

Проветри этот страшный зал!

Сегодня я тебя прощаю,

Мой демон. Глубина сердец

Нам всем возвращена такая,

Что не удержит власть колец

Ни искусителя, ни жертву

В цепях оглохнувшей зимы,

В холодной яме белых ветров,

Коль с этим не согласны мы.

Вороча валуны сомнений,

Ворочаясь в тяжелом сне,

Печаль великих разрушений

И та тоскует о весне.

Благая весть

Горю – и ночью дорогам светла:

Скитайся хоть сколько лет по оврагам,

А выбредешь – если тебя вела

С начала, с первого робкого шага.

Горю – и ночью дорогам светла,

Светла дорогим, и родным порогам

Долгожданна, как из пекла

Весть о здравии – с ветром, с богом,

Весточка в два, три, четыре слога

Тем, чьих любимых я сберегла.

Разрешение

Мой тихий шелест в поле: нет,

Меня и пламень не коснется;

Мне и закон стихии – вред,

Ничьей слезой не отольется.

И, вороша преданий груду,

Листая весь в картинках суд,

Я разрешение добуду

На ту из божеских причуд,

Которая одна покуда

От нас сокрыта за игрой;

Но я приду ночной порой,

И разрушенье нам добуду.

Дочь лесного царя

Разбей мне парк. А лучше – прах развей.

На мрак моих отъявленных ведьмачеств

Ответь стрелой. Возьми меня в войне –

К земле, запасам, золоту в придачу.

Я лучше буду пленной у тебя,

Чем на суду у скучной канители.

С твоих приемов во дворцах огня

Толпой бегут обугленные ели

К пруду топиться. Только жизнь на крест

Их возвела и искони прибила,

И не сойдет с холма горящий лес –

Голгофа тысячи сынов и милых.

Возьми мой парк и прах его развей,

Почти царя и дочерей-ведьмачек.

Из недр мира дышит суховей.

Он дует сорок дней подряд, не плача.

Музыка Леверкюна

…А перед ней – умолкнет все,

Не только слово.

Как разорителен заем

Всего живого!

Как упоителен твой бред,

Ночная муза!

Храни меня, мой бересклет.

Я с тьмой в союзе.

Передо мной, сокрушена,

Лежит держава.

Страна моя потрясена

Моей же славой.

Но все обман. Мне быть в аду.

Ликуй, завистник.

Опал, краснея, сад в стыду,

Оставив листик

Последний – осени миров

Багровый росчерк

На тленье всех земных садов,

Отшедших ночи.

Так мы опали, опалив

Себя руками,

И где касались мы земли,

Вставало пламя,

И было ярко на камнях,

И резчик мудрый

Мог высекать не торопясь

Завета буквы.

И вот, когда в огне времен

Мы догорали,

Обугленных гортаней стон

Поплыл над нами;

Не разобрать – твое, мое –

Родилось слово.

А перед ним – умолкнет все.

И вспыхнет снова.

Родовая болезнь

Мой целибат – это ты,

Верность пустынным краям,

Там, где слепые версты

Вьются меж стрельбищных ям,

Там, где остались кроты

Жить в изнуренной земле,

Там, где сгорели мечты

В яростном дне,

Там, где заранее всем

Ясен смертельный исход,

Там, где отчаянье мне

Издавна гнездышко вьет,

В пыльном остатке кустов,

В сухости мертвых ветвей,

Там, где поет для кротов

Мой соловей:

Вечность – пустынным краям!

Слава – погибшим морям!

Эстафета прощаний

Мы долго пробыли в аду.

Пускайся вскачь, солдатик бравый.

Я, может быть, с ума сойду,

А может быть, упьюсь отравы,

Но мы застанем – да? – ее,

Весну, весну на черных крышах.

Зови – она тебя услышит.

Мы будем праздновать втроем.

А там и мир. Все подтянулись.

Пускай хлопочут от души.

Нас вдохновением коснулись

Давно когда-то миражи.

Прекрасный бог! Я неразлучен

С тобой и с теми, кто мне друг,

И в ненавистных закорючках

Законов – предо мной испуг.

Есть, говорят, и были битвы

На самом деле – а не сон…

Но голос их мне голос сиплый,

И пыль их скрыла легион.

Да, мне нужна одна победа –

В сближенье, что есть ты и я.

И, все предвидя, все изведав,

За нас двоих ручаюсь я.

Атлант

Мы не встретились – это понятно;

Да и как, и когда бы, и где…

Я потерян в далекой отсадке,

Я чужой и любви, и беде.

Мы не встретились – очевидно;

И не видно мне, с кем я иду.

Если есть кто живой – не обидно.

Только мертвые все в аду.

И, заваленный черным снегом,

Я проваливаюсь глубже в бред,

А вокруг наилегчайшим бегом

Все спешат куда-то тени лет.

Надо быть и наивней, и проще,

И тогда, может быть, пощадит

Та последняя лобная площадь

И забитый в подстрочник гранит.

Я несу на себе мир снега,

Засыпаю, сплю на ходу,

Оглоушенный бредом века

Про единственную звезду.

Мертвый

Бросили там, где убили.

Я, цепенея, смотрю.

Травы под росами стыли

И ожидали зарю,

Духи над травами плыли,

И поднимался туман…

Бросили там, где убили,

Вывернули мне карман.

Тысячи ног здесь топтали

Пыль, свою смерть не найдя,

Тысячи духов мечтали,

Как похоронят меня.

Потчуют росным лекарством,

Горькою правдой земли…

Видно, прописка в их царстве

Жизни сильнее с людьми.

Бессонница

Не разобрать, кто спит, а кто не спит,

Не разобрать, на лестнице ли скрип,

Или капель по крыше барабанит.

Не разобрать, кто делает тут вид,

А сам молчит, печалью распинаем,

Кто разорен до самых недр своих,

А кто отстал навек от шустрой стаи –

И вот, один среди полей стоит,

Растерянный, а с неба ангел лает

И пулей вниз крылатою летит.

Не отобрать у Фауста клепсидр

И не прервать эксперимент природы.

Кап-кап. Кап-кап. Не спи. Не спи. Замри.

Прислушайся: там шепоты свободы,

Там ветер богом шествует по водам,

И мирт благоухает до зари.

Не разобрать – и больше не уснуть.

Такая ночь – все спуталось, смешалось.

Ответь мне, бог: когда ступлю на путь?

Повремени. Постой. Помедли малость.

Да сколько можно ждать? Когда-нибудь.

Наверное, недолго уж осталось.

Который час не спим, который век.

В печах умов пылают наши мысли,

И поутру скрежещут створы век,

И валит чад из глаз, и дух нечистый

Питает воздух чернотой остывшей

И все мрачит, как первородный грех,

Все оскверняя от низин до высей.

Мы так лежим – бог весть, не сосчитать –

Покуда не сплетутся робко руки;

И вот, в ночи срастается кровать

С кроватью, тело – с телом, чтоб не спать,

И, не сходя с ума, самим узнать,

Что означают слившиеся звуки.

Ожидание

В природе – ложь и холод.

Любимые молчат.

Садам не нужен повод

Понурившись стоять.

Я умиляюсь малым,

Болею о большом,

Привычно пятипало

Хватаю с полки том.

В угадку, на удачу –

Вдруг там ответ на все?

А вечерами плачу

С усталостью вдвоем.

Послушай: там, во мраке,

Где ужас затаен,

В межстрочечном овраге,

Полег мой батальон.

Его атака сразу

Нарвалась на заслон –

И буквы зашатались,

Глотая с кровью стон,

И рой их был рассеян

Наплывом белизны

Листов, которым не дан

Пароль – тоска и сны.

Молчание ужасно.

Несбыточный мой рай,

Твоих пробитых касок

Немал здесь урожай.

В природе – зло и холод.

Любимые мертвы.

Весна, весна, дай повод

Огня и синевы!

Твои сады заждались.

Они покой стряхнут,

Как только ты возглавишь

Над снегом страшный суд!

Иди, беги, мальчишка,

Смешливо попирай

Мирок мой – ворох книжек,

Мой морок отрицай!

Тебе – мои канцоны,

Тебе – моя печаль,

И бурей заоконной

Вернувшаяся даль!

Так было, и так будет.

Как ни своди на нет

Всю память тел о чуде,

Пылающий в нас свет –

Она придет, чтоб биться

За нас, как вечен мир,

И в пышную теплицу

Темницу обратит.

Последняя весна

Уйти с весной! О, как прекрасно,

Должно быть, было ощутить

Тот луч, живой, и не напрасно

Пришедший мир озолотить!

Он проникал в кромешный ужас,

В твоей сгустившийся крови,

И все вытаскивал наружу,

А сам свирепствовал внутри –

Как вирус, как лихой уборщик,

Все до молекул промочив,

Доращивая крохи строчек,

Словам пронзительность привив.

И задышали камни сыро,

И ста замызганных дворцов

Жилец неотличимо сирый

Застыл с обветренным лицом.

Он был из тех, кто веком раньше

Сплотился в клику кличем дня –

Но только с музыкой спознался,

Как начал клясться, не кляня.

Кому отказано в забытье,

Кто сам себе давно не мил,

Марионетку солнценитей

Вчера в подарок получил.

О, как шажки ее стучали

По гулкой сырости камней!

Она несла в подарок дали

Ларец русалочьих камей –

Тот город вдовий, горем битый;

Он или твой, или ничей.

Бросай же очереди литер,

Неисправимый книгочей!

Ты занавесил тенью капель

Окно в свой одинокий дом,

Но телефон осип от счастья,

Соединив тебя со сном,

И скопидом вдруг расщедрился,

И выдал разом плач и смех,

Оставленный на чью-то милость,

Отложенный на добрый грех.

Жизнь потянулась к свету страстно

Из пыльной пазухи Христа,

И опоясали запястье

Два жарких, любящих перста.

И шмыгало повсюду нечто,

И локоть упирался в стол,

И на прокорм голодной печке

Шел лист за праздничным листом.

Экран накаливался пылью.

Висел торжественно плакат.

Журчало с кухни. Чьи-то крылья

Пространство взяли вдруг в охват.

Смотри – пушится князь-орленок

В едва доделанном гнезде,

И в тон ему – кричит ребенок,

Землей обещанный звезде,

И на его невзрачной ветке

Уже пробился первый стих,

И до петли от табуретки –

Как от веселья до шутих.

Но все же – сердце замирает:

Он продышался, город твой,

И в рост пустил строку – до рая,

И клич занянчил горловой.

И, ритмом вновь овладевая,

С наивной дерзостью орлят

Летела песня выше, к раю.

И город вживе к ней был взят.

Но разве что тебя касалось,

Когда отдав им все сполна,

Ты неуступчивую шалость

Возвел в монархию окна?

Я ненавижу все святыни,

Когда они – не о тебе,

Я распаляюсь, как пустыня,

С тобою в огненной борьбе.

Но вот, вдали от скарабея,

С зимой управилась весна.

И закачалось нетерпенье

В сознанье – створкою окна.

И дуло, дуло непрерывно,

Тепло и мокро; к белизне

Стремились души, крыши, дымы,

И голубела даль в окне –

Тревожно, сладко, бесконечно…

И ты был счастлив, как никто,

Когда качнулся с рамой вместе –

На белый танец в небе том

Каким-то чудом приглашенный

Из всех, кто был, дневал, гостил…

Какая жизнь не монотонна,

Кто не судил мазню белил

На потолке бессонной ночью,

И за игрой ночных огней

Не лицезрел тебя воочью,

О дева-смерть – и ты, что с ней!

Но он бессовестно вторичен,

Хоть и таращится давно.

А глаз его, как штопор, взвинчен,

Крошит закупорку в вино.

Уйти с весной! Златое горе

Тебе твой город посулил,

И близко северное море,

И башмаков ты не сносил.

Но разве лучше на просторе,

Без всяких там руля, ветрил?

Сиди и жди. Царице Коре

Давно и траурно ты мил.

Наследие

Горячо! Горячо! Но пора:

Я спешу – за огонь и за совесть,

Словно бросил и снова вчера

Подобрал с полдороги я повесть.

О тебе, о тебе, о тебе.

Насладимся же, друг, поздней встречей.

Здравствуй, друг. Ты всегда быть хотел

Славен статью и выгодой светел.

Ты всегда был сноровист – хотя б

И толкались вокруг все, и терлись;

С черной бурею шел твой корабль

Вперехлест – но был юнга норовист.

Свод и цоколь запомнят тебя

Безупречно и яростно точным,

И легки твои храмы стоят,

Не пожертвовав стройности прочность.

Значит, друг мой, не зря я плечо

Подставлял тебе в темные годы;

Я любил тебя так горячо –

И увел под прохладные своды,

Чтобы ветер в твоих волосах

Был от пряности счастлив осенней,

И звенела бы в наших ручьях

Кровь, струясь по серебряной вене,

И слетались бы птицы ко мне,

И чернел бы зрачок от их стаи,

И на землю опав в вещем сне,

Я устлал бы ее всю листами.

Хорошо! Решено! Все – твое.

Я – сгораю. Ты – выгребешь угли.

И признав тебя большим огнем,

Пламя рабски лизнет твои будни.

Основа

Были они во тьме, во тьме –

Дети мои, на земле, земле.

Жгли они робко костры свои –

Мрак отступал ненадолго лишь.

А наверху – что творилось там!

Небо пылало ночам и дням.

Вечен ли свет, вопрошах в сердцах –

Или и там костерки да страх?

Жили они во зле, во зле –

Дети мои, на земле, земле;

Мало прощали, грубели рано,

Не подпускали врача до раны.

И уносились из тьмы, как вздох,