Не ворошите старую грибницу. роман

– Я, я это! А это ты Пал Петрович? – узнал председатель своего старого друга, заведующего орготделом райкома партии Коновалова. Что случилось? Почему так поздно звонишь?

– Мне поручено передать тебе, чтобы в шесть ноль-ноль был у секретаря. Да, заварил ты кашу, герой!

– Объясни, не понял?

– Да что тут объяснять тебе? Вроде, не маленький! Ты почему в обход райвнуторга сельхозпродукцию реализуешь? Почему в дирекцию рынка не сдал?

– Как не сдал? Сдал немного, Пал Петрович. А ведь не выгодно это колхозу. Мне вот напрямую населению выгоднее продать!

– Вот завтра перед Валентином Григорьевичем и будешь свою спекуляцию оправдывать! А пока всё! Делай выводы!

Задолго до первых петухов, так и не прикорнув, председатель уже спешил по срочному вызову в райком. Степан Егорович по простоте душевной и в страшном сне предположить себе не мог такого поворота событий! Так его ещё ни разу в райкомовских стенах не встречали.

– Ты что, старый пень, совсем социалистическую сознательность потерял? – голос секретаря райкома Валентина Григорьевича Вершинина раскатисто гремел в просторном кабинете, – Я твоё поведение буду рассматривать на расширенном партбюро принародно, перед всеми горожанами, которых ты, как липку обдираешь! Всё, в два часа ночи на территории речного порта! Явка членов петрушинской партячейки обязательна. Тебе всё ясно?

– Ясно, товарищ секретарь. Виноват, Валентин Григорьевич, бес попутал. Как лучше ведь хотел!

– Свободен!

Выйдя в коридор, Степан Егорович с досады до боли ущипнул себя за кончик седого уса, чтобы удержать невольные слёзы, предательски замутившие глаза. Никого не хотелось видеть. Хотелось стряхнуть этот нелепый сон, забыть и не вспоминать о нём никогда. «Вот ведь угораздило на старости лет! – в сердцах ругал самого себя Ситников, – это же позор на всю область, на всю страну!»

Председательский тарантас накренился под грузным весом хозяина, гнедая кобыла семилетка уверенно, без понуканий, развернула оглобли в обратный путь.

Кожин издалека заметил, как Степан Егорович, держась левой рукой за сердце, слегка прихрамывая, торопится в правление. Запылённая бричка и насупленный вид председателя говорили о том, что результат нелицеприятного объяснения у начальства оправдал самые худшие ожидания. Фёдор поспешил навстречу.

– А-а, сам идёшь, Фёдор Иванович? А я уже хотел разыскивать тебя. Ты вот что. Собери ячейку, членов правления и к двум часам ночи дуйте в Камышин. В речпорту встретимся.

– Это как понимать?

– Да так и понимай. Весь город соберут, меня судить партийным судом. За организацию злостной спекуляции. Ну, всё. Хватит болтать, работайте. Меня не ищи, я сам приеду. Устал я что-то.

Фёдор с жалостью смотрел, как сникший председатель грузно взбирается на сиденье брички и, не глядя по сторонам, трогает вожжи, хлопая кобылу по вспотевшему крупу. Двуколка не спеша покатила по пыльной дороге в сторону околицы, потом свернула в сторону пригорка, за которым начиналась полоска молодой белоствольной рощи.

Председатель привязал покладистую Звёздочку в тени двух берёз, которые выставились на отшибе, словно передовой дозор. Это были старые берёзы, такие же, видно, как и он сам – натерпевшиеся лиха на своём веку, но выстоявшие, не сломленные бурями и ураганами, победившие свирепые морозы и нещадный зной под летним солнцепёком. Уж, не от их ли семян, разнесённых по округе мокрыми осенними ветрами, образовалась эта юная рощица?

«Ну, здравствуйте, хорошие мои! Соскучились, красавицы?» – Степан Егорович обхватил пёстрые крепкие стволы и задрав вверх голову, улыбнулся, видя, как приветливо закачались кудрявые макушки, заскрипели склонённые ветви, зашелестела изумрудным водопадом листва. «Ах, спасительницы вы мои, узнали меня, не забыли старика. Вот опять к вам пришёл. За советом, за помощью. Спасайте бедную мою голову, не дайте пропасть ей на излёте лет», – шептал он, то и дело целуя бело-розовую шелковистую кожицу – тёплую, нежную, родную. Снял пиджак, свернул его скаткой под голову и прилёг устало и отрешённо в поросшую муравой ложбинку у подножия деревьев. Изредка всхрапывая и смахивая длинным хвостом с карих боков надоедливых августовских мух, щипала неподалёку травку Звёздочка, умными своими глазами поглядывая на утомлённого хозяина. Высоко в небе кружил коршун, высматривая в просторной степи зазевавшуюся жертву. От пруда, блестевшего широкой гладью в балке, чуть ниже рощи, тянуло прохладцей. Было видно, как огромные сазаны, вспарывая плавниками прогретые зеркальные отмели, колышут стебли камыша и по воде далеко-далеко расходятся широкие круги. Застыли вдоль берега серые цапли. Только шустрые кулички, вспархивая и перелетая с места на место, создавали никому не нужную суету.

Степан Егорович закрыл глаза, и внезапно подкараулившая дрёма навалилась, одолела его могучее тело, а потом, будто оторвав от земли, понесла куда-то всё выше, выше…

Ситникову приснилось, как он, красноармеец, в 1919 году возвращается из разведки по густому июльскому разнотравью от петрушинских хуторов в расположение своего полка. Задание было несложным: свой человек должен был передать боеприпасы и поведать последние известия о месте расположения белогвардейцев.

Скрипит старенькая повозка, на дне которой навалена ворохом свежая ржаная солома. Мягко пружинит подстилка под разомлевшим в утреннем пригреве телом, успокаивает, убаюкивает. На этой телеге два дня назад привёз он ворох сухих дубовых веток одинокой старухе Матрёне Игнатьевне Дорохиной, да под видом эдакого предприимчивого торговца и напросился к ней на постой. Плату взял за дрова невеликую, при этом ещё сам и попилил их на следующий день.

Ни подслеповатая Матрёна, ни редкие жители, проходящие мимо покосившегося деревянного домишки старухи, слывшей не иначе, как местной колдуньей, не могли признать в заросшем кудрявой седеющей шевелюрой казаке их земляка Степана Ситникова. Да ещё эта окладистая борода с подкрученными, тронутыми лёгким серебром усами!

За восемь лет, как ушёл на службу, изменился Степан. Лишь стать богатырская да крепкие руки, привыкшие держать косу и топор, выдавали в нём его, прежнего. Только за военные-то годы рукам привычнее стало держать шашку и винтовку, взмокла спина с непривычки давеча. Поздно вечером к дому Матрёны подъехала повозка. Ситников вышел на двор:

– Ну, здорово, Петро! Заждался тебя!

– Здравствуй, Степан! Опасно в этих местах днём-то показываться. Есть тут глаза и уши у беляков. Тобой, небось, тоже уже интересовались?

– Да ходил пару раз мужичонка какой-то мимо двора под вечер, посматривал в мою сторону, но подойти не решился.

– Не к добру это, чует моё сердце. Ладно, Степан, принимай груз. Мне тут долго задерживаться тоже ни к чему.

Вдвоём перегрузили на телегу Степана ящики с патронами, поклажу притрусили, как следует соломой.

– Нашим скажешь, готовится банда Вакулина на Камышин двинуть. Силы, видно собирают. Где-то под Весёлым у них батарея. Врангеля дожидаются. Тут их пока нет, но днями наведываются за провиантом. Эх, будет заваруха, чует моё сердце! В ночь не трогайся, Степан. На дозоры ихние можешь напороться. А как светать станет, так и поезжай. Да старайся ближе к балкам да рощицам держаться, не так заметно тебя будет, а сам поглядывай по сторонам. Чё ж без оружия-то?

– Да я оставил винтовку за хуторами, припрятал в надёжном месте. Так оно сподручнее будет, меньше подозрений. Мало ли таких, как я, торговцев сейчас промышляет?

– Как сам-то? Семья с тобой?

– Спасибо, всё нормально, Глаша с детьми в Камышине, у тётки. Все живы-здоровы.

– Ну, прощай, Степан!

– Прощай, товарищ дорогой!

Всё дальше и дальше цокают подковы по высохшей пыльной колее просёлочной дороги. Уехал Пётр. Тишина вокруг. Июль только начался, а жара уже стоит несусветная, даже в ночь духота не отпускает из объятий раскалённую поволжскую степь.

Всю ночь проворочался красноармеец на сеновале, толком не выспавшись и вот теперь, едва отдышавшись в предрассветной свежести, трусцой правил свою телегу прочь от своего неказистого пристанища. «По-прежнему, видно побаивается народ бабку Матрёну. Не докучал никто с расспросами: «Что за постоялец, мол, у тебя, бабуся?»

Степан, усмехнулся про себя, вспомнив, как пацанами и сами стороной опасливо обходили Матрёнино подворье. А то ведь грыжа или чирей вскочит у кого – всё на Игнатьевну грешили! Колдунья! А так оно или нет – не проверишь!

«Эх, забыл поинтересоваться, сколько же ей лет-то стукнуло!» – засокрушался было Ситников, но зевнув, откинулся на спину и уставился в высоченное голубое небо.

«Вот бы уметь летать по-птичьи! Подняться повыше, разведать, где белые прячутся, да сверху-то бомбами и забросать эту проклятую вражину!

– Ба-бах! Бах-тарарах! – это уже не гранаты рвутся во сне у Степана Егоровича в белогвардейском стане, а белый разъезд сам пожаловал и с полверсты требует остановиться возницу.

«Где это я, однако?» – спросонья не сразу понял Степан. А когда увидел впереди знакомую балку с двумя раскидистыми берёзами, ударил лошадь кнутом вдоль спины так, что та рванула во весь опор. Всё ближе, ближе балка. Но и беляки резвы: «Живьём брать краснопузика! В лошадь, в лошадь стреляй!»

Если бы Степан оказался более внимательным, отъезжая со двора Матрёны, он смог бы различить в предрассветном сумраке сгорбленную тень того самого мужичка, что высматривал его днём, прогуливаясь по переулку. Атаман Вакулин строго-настрого наказал Власу Скородумову следить за всем, что покажется подозрительным, а в случае чего – изыскивать способ немедленно сообщать об этом через верного человека в хуторе Весёлом. Что-то знакомое показалось Власу в суровом взгляде из-под широких насупленных бровей заезжего здоровенного мужика с кудлатой головой, ловко управлявшегося ножовкой. Дубовые поленья, толщиной в руку, так и сыпались на землю, разрезаемые острыми стальными зубьями. И вдруг осенила догадка: «Да это же Стёпка Ситников! Постарел, конечно. Вон сколько седых волос в башке, а глаза всё те же: пристальные, цепкие, острые, как молнии! Стёпка! Да ведь он же у красных, говаривали!» – Влас бегом рванул к своему дому, вывел из база Карюху и принялся лихорадочно её осёдлывать. Внезапно старенькая подпруга лопнула и Скородумов, не сдержав досады, громко выругался: «Да туды ж твою через пень-колоду мать! На одной подпруге далеко не ускачешь!»

Разочарование ожидало соглядатая и в Весёлом. Дом связника оказался пуст и закрыт снаружи на щеколду. Влас в отчаянии не знал, что делать. Проторчав у дома часа два, поворотил конягу в Петрушино. И тут ему повезло! От леска наперерез двинулись четыре всадника. Уже изрядно стемнело, но на одном из верховых совершенно отчётливо сверкнули золотые погоны. Офицер внимательно выслушал сбивчивый рассказ Скородумова и переспросил:

– Точно один он и не вооружён?

– Я, Ваш бродь, не видал, как он приезжал-то. А так, по виду, никого с ним боле нету. Один стало быть. И винтовки при нём не видать. Можа наган иде в карманах, но эт-т я не берусь утверждать. А так – Стёпка это, точно!

– А вдруг твой приятель уже уехал или к нему кто приехал? Ты вот что: поезжай обратно и разузнай всё, как есть. Если краснопузый один и выезжать собирается, проследи, в какую сторону поедет и бегом к нам. Стоять будем в этом лесочке. Свистеть умеешь?

– Умею, Ваш бродь!

– Свистнешь три раза, как подъедешь к краю. У красных тут тоже дозоры бывают, так что на том и порешим!

Едва Влас подобрался к переулку, где жила Матрёна Игнатьевна, как тут же едва не столкнулся с подводой: «Уезжает Степан-то! Вовремя я подоспел!» Но это был Пётр Карнаухов, из местных. По виду пьяный в дымину. Бормочет что-то себе под нос или песню петь пробует – не разберёшь! Голову наклонил на грудь, даже не заметил его, Власа, у обочины: «А что бы Петру в эту пору тут делать? А вдруг он Стёпке привёз кого?»

Всю ночь проторчал у Матрёниного подворья бдительный хуторянин, не смыкая глаз. А как увидел Ситникова одного да без вооружения, так и от сердца отлегло: теперь-то точно сцапают голодранца дозорные! Ага, вон он куда направляется! Ну, дальше Голой балки уйти не успеет! Нет, не видел Ситников, как пригибаясь по-шакальи, Влас вприпрыжку спешил к привязанной на базу Карюхе. А если бы и увидел, что тогда?

Затрещали винтовочные выстрелы. Степан Егорович поднимал и резко опускал кнутовище на лошадиную спину, оставляя на взмыленной шерсти длинные перекрестья полос. Внезапно одна из пуль ударила в обод телеги и, жутко жужжа, отрекошетила куда-то в сторону. Степан оглянулся и увидел пятерых преследователей, один из которых спешился и целил в него из карабина.

Звук выстрела и лошадиное ржание слились воедино. Кобыла рухнула на передние ноги, упирая оглобли в землю. Красноармеец кубарем вылетел из повозки и, услышав улюлюкание беляков, вскочил на ноги. «Кажется, обошлось, кости целы!» – успел подумать на бегу.

Вот и берёзки! Там, у корней, под слоем сухой травы он спрятал винтовку и запасную обойму. Вот они! «Ну, теперь потягаемся, гады!» – тяжело дыша, Степан прицелился, пытаясь поймать на мушку первого из преследователей – бородатого казака, вырвавшегося вперед всех. Задержал дыхание и плавно нажал на курок. Тут же передёрнул затвор, успев заметить, как вылетел, широко взмахнув руками, из седла бородач, но нога его застряла в стремени, и ошалевший конь волочил своего хозяина по разнотравью до тех пор, пока тот, ударившись мёртвой головой о степной валун, не отделился, сверкнув обнажённой портянкой. Второй выстрел сбил фуражку с офицера и Степан чертыхнулся: «Ниже, ниже надо было брать!»

Белые спешились и открыли беспорядочный огонь. Степан, пригнув голову, оглядел свою позицию. Хороша! Небольшая ложбинка, как в окопе, прятала стрелка со всех сторон, а берёзовые стволы ещё и надёжным щитом прикрывали с главного направления. Изредка пули тупо шлёпали в древесину, стряхивая вниз прошлогодние сухие серёжки. Степан Егорович приподнял винтовку, склоняясь над прицелом. Залёгшие в стах метрах от него на склоне фигуры преследователей были, как на ладони.

Выстрел – и усатая морда вакулинского бандита в чёрной косматой папахе уткнулась в землю. Остальные заползли в полынные кустики. «Так, трое осталось», – порадовался он. Вдруг послышалось робкое: «Степан! Погоди, не стреляй! Это я, Влас Скородумов! Я без оружия!» – с земли поднялся мужичишка и на полусогнутых, озираясь на державшего его на мушке офицера, направился в сторону Степана. «А-а, вот кто за мной в Петрушино присматривал!» – угадал тот.

– Стоять! Чего тебе надо?

– Меня к тебе переговоры вести направляет господин офицер! Давай миром расходиться, Степан! Не губи!

– О чём мне с тобой, Иуда, договариваться?

– Господин офицер согласен рассказать про расположение своей части! Не стреляй, Стёпушка! – опасливо затараторил Влас, семеня навстречу.

– Вот что я скажу: оружие на землю и по одному пусть выходят. А революционный трибунал, может и зачтёт эти сведения! Предлагаю сдаваться!

– Степан! Я уже сдаюсь! У меня нет оружия! Я не виноват! Меня силой заставили! Пожалей! – всё ближе подходил Влас, прикрывая своей тщедушной фигуркой видимость.

– Эй! Не стреляй, я тоже сдаюсь! – солдат в шинели поднял над головой винтовку, приподнялся и тут же бросил оружие на землю перед собой. – Не стреляй! Мы сдаёмся!

– Ладно! Давай ко мне! – Степан приподнялся, прижимаясь к берёзе и выставив оружие на изготовку.

Внезапно из-за спины Власа, откуда-то из-под опрокинутой телеги, хлопнул винтовочный выстрел. Офицерская пуля, ударив чуть ниже колена, срубила красноармейца, едва не лишив сознания. Степан видел, как заголосив, упал, прикрывая голову руками Скородумов, а офицер с солдатом стремглав рванулись к укрытию красноармейца. Ещё с полсотни шагов и пиши, пропало, добьют, сволочи! Пересиливая нестерпимую боль, Ситников почти не целясь, дважды выстрелил в нападавших. Оба нелепо заваливаясь назад на подгибающихся коленях, рухнули наземь. Влас по-прежнему голосил, не смея пошевелиться. Степан отложил винтовку, снял пиджак, затем рубаху. Разорвав её от подола, крепко стянул самодельными бинтами прямо через штаны рану. Кость пуля всё-таки по касательной задела, пробив икру навылет. Опираясь на винтовку, Степан встал:

– Эй, ты, Аника-воин! Вставай, поможешь мне.

– Помогу, Степан! Конечно, помогу! От несознательности ведь это я, по принуждению! – тряс реденькой бородёнкой Влас.

– Как я стреляю, ты убедился. Сейчас пойдёшь и поймаешь вон ту лошадь. Мою убитую выпряжешь, а эту впряжёшь.

Скородумов послушно посеменил выполнять приказ. На удивление, гнедой жеребец, запутавшийся в поводе, легко дал себя поймать. Влас поднатужившись, перевернул телегу, одел на коня хомут, привязал постромки.

– А тут ящики какие-то, Стёпа, выскочили из повозки-то. Так я их обратно загружу, да?

– Грузи, грузи. Да, вот ещё что. Оружие собери и в телегу сложи. И солому тоже.

Опираясь на винтовку, Ситников доковылял до подводы. Хуторянин послушно выполнил все задания и, тяжело и сипло дыша, умоляюще уставился на своего повелителя:

– Отпустил бы ты меня с миром, Степан Егорыч! Прости за ради Христа! Век за тебя молиться буду, не губи только!

– Ладно, иди себе. Ты себя сам уже давно погубил и не я буду тебе судья. Руки об тебя марать не хочу и патрон губить зазря.

Влас, не двигаясь с места, долго стоял и смотрел вслед удалявшейся повозке, не веря своему счастью: «Живой остался! Бог ты мой, сколько натерпелся страхов, а ведь живой!» – слёзы лились по морщинистым щекам, каплями скатывались с волосёнков бороды и усов в песчаную петрушинскую степь. И только заметив на верху противоположного склона балки красные ленты на шапках невесть откуда появившихся дозорных, засеменил без оглядки к хутору.

– Это ты что ли, Степан Егорович, канонаду тут устроил? И нам стрельнуть не оставил?

– Чудом, братки, вылез из переделки! Думал, всё, крышка!

– Так это ты со страху что ль? – загоготали бойцы. – А это кто там улепётывает?

– Да это из местных один. Он-то мне и устроил эту развесёлую встречу! Так, по несознательности, говорит. По принуждению. Нехай бежит.

– Эт-т чтой-то ты, Степан Егорыч, к контре такую доброту проявляешь? Нет, не бывать по твоему! Не позволю, чтобы беляцкая сволочь спокойно землю топтала! Сунцов, а ну-ка, разберись с дядей!

От дозора отделился молодой боец в буденовском шлеме и, пришпорив пёстрого сивого жеребца, запылил галопом Власу вдогонку. Степан видел, как сверкнуло на солнце лезвие шашки, и мужичонка свалился, обливая кровью бурьян. Никто не слышал, как перекошенные болью губы прошептали напоследок чуть слышно: «Ты же отпусти-ил…».

– Не жалей контру, нас она тоже не жалеет!

– Дело сделано, чего теперь-то уж, – Ситников застонал от боли. Нога распухла, кровь всё ещё сочилась сквозь повязку.

– Э-э! Да тебе в госпиталь надо, герой! Давай, правь до дому, Степан Егорыч, мы тебя сопроводим! Другой-то раз в беду тебя не дадим!

Голень болела так, что мутнело в глазах. Если бы не ржаная солома!

От этой ноющей боли Ситников и проснулся. Нога всегда болела к непогоде. Вот уже шестнадцать лет лучшего барометра не сыскать! Прихрамывая, обошёл вокруг берёз, похлопывая ладонью по стволам:

– Позарастали и ваши раны, дорогие мои. Позатянулись. А тоже, видать, непогоду чуете? Вон как шумите, милые вы мои!

На душе у председателя колхоза «Победа Октября» Степана Егоровича Ситникова было спокойно. Солнце клонилось к закату. И ведь не только уходил в прошлое ещё один день. Клонилась к закату и сама жизнь старого большевика, за каждый миг которой ему не было стыдно ни перед людьми, ни перед самим собой. Он прожил свои шестьдесят семь лет открыто и честно. И никакой земной суд не в состоянии был убедить стойкого коммуниста в неправоте совершённого.

Степан Егорович отвязал лошадь и взяв ёё под уздцы, пошёл пешим, разминая затёкшую ногу. Пустой тарантас, подпрыгивая на кочках, скрипел, выводя привычный дорожный мотив. Впереди подбадривающе мигали первые огоньки вечернего районного центра.

* * *

– Ну, Луша, пора мне! Через полчаса выезжаем! – Семён пригладил упругие вихры, поправил ремень на гимнастёрке, ещё раз дёрнул щёткой по носкам начищенных сапог. – Катерины что-то долго нет.

– Да к Любе Кожиной она пошла. Пусть дружат девчонки. Ты, Сёма, на собрании не лезь на рожон. Смотри, как все делают, так и ты. Не выпячивайся.

– Ты эти разговоры, Лукерья, оставь! Сам знаю, что и как сказать. А только председателя нашего мы в обиду давать не позволим. Так первичная организация колхоза решила. Не волнуйся, золотая моя, всё будет хорошо. С города сразу в поле поедем, ты собери чего-нибудь перекусить, а Натаха принесёт.

– Соберу, Сёмушка. Ступай с богом!

– Эх, ты, мать! Да нешто коммунисту таково можно? Всё, пошёл я.

Семён Прокофьевич, пригнувшись в дверях, оглянулся, посмотрев в тревожные глаза жены, и решительно вышел во двор.

– Астафьев! Семён! – голос секретаря партячейки заставил остановиться.

– А-а, Фёдор Иванович! Ты же говорил, что пораньше поедешь?

– Чем я лучше или хуже других наших коммунистов? Подумал, вместе нам надо держаться. Людьми оставаться при любых обстоятельствах. И совесть свою слушать.

– А разве может быть так, чтобы человеческая совесть шла в разрез с партийной?

Семён Прокофьевич, видя замешательство Кожина, кашлянул и спросил между прочим:

– Закурить у тебя не найдётся, Фёдор Иванович?

Закурив, оба минут пять шли молча. Наконец Кожин произнёс, как всегда твёрдо и убеждённо:

– Вот ты, Семён Прокофьевич, о совести заговорил. Я так думаю: и партийная совесть целиком зависит от совести тех людей, которые эту партию составляют. Пропадёт она в людях, поддастся человек на мелочную сделку, заронит в себя червоточинку и вот уже пойдёт такое противоречие, такого вреда оно наделает, что и подумать страшно! А партия-то у нас на-род-ная! А ты представь, если не по совести человеческой и партийной наш районный секретарь Валентин Григорьевич Вершинин начнёт действовать. Какая у народа к нему тогда вера будет? Тут, брат, не всё так просто, как кажется. И важно за грань не переступить обычной жалости, недозволенного всепрощения. Справедливая строгость – это главное, я бы сказал, в нашем деле.

– Правильно, говоришь, Фёдор Иванович. А вот как быть в нашем случае? Разве справедливо на весь район наш колхоз так-то вот славить? Разве не излишняя строгость – наказание героя гражданской войны, нашего председателя, за его радение в общественных интересах?

– А я вот как рассуждаю. Слабину мы дали, Семён. Я лично первый был не прав. Разве дозволено кому-бы то ни было нарушать установленный порядок? Страна за каждый колосок на полях бьётся, а мы вольницу разводим, частную торговлю дозволяем. Перегнули мы тут, Семён, что ни говори!

* * *

На открытой площадке перед конторой речного порта к двум часам ночи собралось не менее двухсот человек. Порывы ветра, перелетавшего через Камышинку, раскачивали фонарь на столбе, от чего казалось, что вокруг массивного дубового стола, накрытого красным бархатом, с диким восторгом устроили пляску ночные тени. Они то выскакивали в импровизированный президиум, будто требуя слова для выступления, то стремительно разбегались вглубь территории, затаиваясь в укромных уголках. Массивные, налитые влагой тучи клубились в небе, всё чаще сталкиваясь друг с другом и озаряя пространство вспышками молний. Всё ближе и ближе раскаты грома, всё отчётливее свежий запах грозы.

Подъехал первый секретарь. С ним вместе из машины вышел начальник районной милиции Потап Львович Кустарцев. Директор речпорта отрапортовал о готовности:

– Валентин Григорьевич! Партсекретари и актив района весь в сборе, вас ждём.

– Хорошо, товарищи, начинаем.

Президиум, в который вощли Вершинин, Кустарцев и ещё трое секретарей парткомов камышинских предприятий, уселся за столом. Коммунистический актив района занял места на штабелях брёвен, кто-то стоял, попыхивая душистой махоркой.

Вершинин начал собрание с общей политической и экономической ситуации в районе:

– Товарищи! Партия и товарищ Сталин требуют от нас, коммунистов, сплочённости и соблюдение строгой партийной дисциплины. Наша текущая задача, товарищи, состоит в том, чтобы продолжить борьбу за укрепление социалистических устоев.

Мы должны биться, не щадя живота своего, за дальнейший социалистический рост нашего района, повышение его культурного уровня и благополучия и делать это так же самоотверженно, как боролись мы за счастье родного края, освобождая его от белобандитов! Легко ли нам сейчас? Нет, товарищи, нам ничуть не легче, чем тогда, на полях сражений. Ещё не все затаившиеся враги выбиты нами, товарищи. Ещё творят они тишком свои мерзкие делишки. Появились и новые враги. Вы знаете, товарищи, как тяжело переживает это лето колхоз «Вперёд». Недостаточные меры по борьбе с сусликами, товарищи, в этом хозяйстве привели к гибели свыше 12 гектаров посевов ржи. Не радует ситуация и в животноводстве. И здесь тоже мы наблюдаем элементы безответственности, товарищи! Как можно говорить о выполнении мероприятий по предотвращению падежа скота, если в колхозе «Красный Октябрь» для полевых работ в упряжь привлекают даже жеребят!