Не ворошите старую грибницу. роман

Глядя в черноту оконного стекла, я невольно представил себе всю картину тех далёких дней, за пеленой которых всё и начиналось в судьбе учёного. Может, приснилось мне всё это ненароком? Нет, перечитываю блокнотные записи и убеждаюсь, что всё сложено правильно, всё так и было.

Часть первая

– Катерина! Ты вечером в клуб пойдёшь? – крикнула зеленоглазая Любка, перевесившись через плетнёвую изгородь.

– Даже не знаю, Любаша. Так намаялась сегодня. Видишь, сколько сена свезли сегодня?

– Катя, брось жалиться! Какие наши годы! Что ты как старуха охаешь? А я слышала, к нам в колхоз на уборку овощей солдат прислали из Камышина!

– Ну и что? Подумаешь, солдаты. А то у нас своих парней мало!

– Это не про Мишку ли Богомазова ты говоришь сейчас? Да по нём тюрьма плачет! Да и лодырь он порядочный! Неужели он тебе и впрямь нравится?

– Ничего и не нравится, – черноглазая Катюшка неделанно обиделась. А то, что он мне прохода не даёт, так я тут при чём? Я ему повода не давала.

– Ну, тогда тем более пойдём! Интересно же будет!

– Ну, не знаю, Любань. Вот если ты мне на вечер своё платье в горошек дашь, то пойду! А я тебе свой пояс с перламутровой пряжкой одолжу.

– Ну, конечно, дам! Давай, иди, мойся, приводи себя в порядок, я за тобой зайду в семь! – и быстроногая Любка весело засеменила к своему дому.

Катерина прошла по двору до скирды сена, подгребла вилами сухие былинки и улыбнулась про себя: «Хорошо поработали! Будет чем зимой Зорьку кормить». Жаль, конечно, что воскресенье без отдыха прошло, но в колхозе так: в рабочее время на общее благо вкалываешь, в свободное – на своё хозяйство. Иначе не проживёшь.

– Кать, а Кать! А что такое контрибуция? – пятнадцатилетняя Натаха, младшая сестра Катерины, с книжкой в руках отвлекла от размышлений.

– Зачем тебе, дурёха, это надо?

– Да вот тут написано про военные действия. Интересно же!

– Это дело уже после военных действий делается. Поражённая сторона выплачивает победителю контрибуцию. Убытки вроде возмещает. Вот ты, Натаха, учёная у нас будешь! До школы ещё полмесяца, а ты с учебниками носишься. Шла бы лучше воды в дом принесла. Видишь, устали все, не до того.

– А я Катенька и наносила, и протопила, и нагрела! Вот так! Я слышала, ты в клуб собираешься? А меня возьмёшь? Там сегодня Серёжка Пустовидов на гармошке играть будет! Красота! Заслушаешься, как он «Барыню» -то выводит!

– Рано тебе ещё про клубы, да про гармошки думать. Вот отец узнает, он тебе гуляночку быстро наладит!

– Вот ты вредина, Катька! – обиженно надув губы, Наташа шмыгнула в дом.

«А время-то летит!» – подумала про себя Катя. «Давно ли сама такой была?» – задумалась она и присела на завалинке. Вот уже девятнадцать скоро стукнет. Завтра рано вставать, идти на ток, ворошить зерно. Зарабатывать трудодни. «Везёт Натахе! Все её жалеют. А меня никогда никто не жалел», – огорчалась девушка. «Что я видела в жизни? Постоянное чувство голода, вечная бедность. Какой-то непонятный страх в глазах родителей: как бы чего лишнего с языка не слетело! Вон их сколько по Петрушинским хуторам сгинуло! Любке тоже хорошо. У неё отец секретарь парткома, в городе часто бывает, гостинцы привозит, обновки».

– Эй, да ты никак плачешь, красавица? – мать Катерины, статная казачка Лукерья Даниловна, участливо тронула дочку за плечо, – что случилось, милая?

– Ничего, мамочка, не случилось. Так, взгрустнулось немного.

– Пойдём в дом. Давай я тебе помогу обмыться, доченька, а там отец лошадь с подводой отгонит, вернётся, вечерять будем. Наташенька вон щей наварила с крапивой – вкуснотища-а!

– Пойдём, мамочка. Любка Кожина забегала, в клуб вечером приглашала. Не знаю, прям, идти, аль нет. Намучалась что-то, ни до чего.

– А и сходи, Катюш! Чего тебе в эту пору-то дома сидеть?

– А и пойду! Любка мне на вечер своё платье даже пообещала принести. Мам, а ты мне свой пояс с перламутровой пряжкой дашь?

– Модница ты моя! Куда ж я денусь! Ничего мне для тебя, доченька не жалко. Носи, пока носится!

Они прошли в дом. Наталья фыркнула было, но тут же рассмеялась и чмокнула старшую сестру в щёку: «Ты извини меня, сестрица!»

Лукерья тёрла мочалкой Катину спину в тёмном чуланчике с земляным полом и невольно любовалась дочерью: «А ведь и впрямь красавица она у меня выросла!» Чёрные, как смоль волосы намокли и до самого пояса струились по ложбинке спины и крепким белым холмикам грудей. Узкая талия плавно переходила в не слишком широкие, будто точёные бёдра. Сильные ноги, проворные руки, умна, уважительна, работница неутомимая. Вот только парня достойного рядом с дочкой Лукерья не замечала. Крутится один лоботряс, да всё зря. Гордая Катерина даже глядеть на него не хочет. «Как-то сложится судьбинушка твоя, чадушко ты моё?» – шло откуда-то из материнского сердца.

Вернулся с колхозного двора отец. Семён Прокофьевич сходил на Иловлю, искупался, нырнув в свежие струи и чувствуя ногами холод бьющих родников, отметил: «Да, не зря после Ильина дня не купается по поверью народ. Нет в воде уже июльского тепла»! Сорокапятилетний казак, отличившийся в первую мировую, провоевавший в коннице Будённого в гражданскую, он был ещё крепок и силён. Цыганские кудри, усы, как у самого Семёна Михайловича (недаром, что тёзки!), жилистые мозолистые руки. А в глазах, когда он спокойно смотрел куда-то вдаль, за облака, плясали золотистые огоньки. Лукерья и теперь узнавала в муже того лихого казака, который засватал её ещё перед германской. Только серебряные нитки паутины забились в черноту их волос, только повзрослели дочери. А сколько позади всякого лихолетья клубится! Через какие потрясения прошли, какие муки вынесли! Теперь-то полегче становится. И колхоз окреп, и коровёнкой обзавелись, и Семён на тракторе работает, всегда в почёте. Да и самой грех жаловаться, «Лучший овощевод» – это её так сам районный секретарь при всех на собрании назвал и грамоту вручил!

Не успели поужинать, как прибежала запыхавшаяся Любка.

– Ты уж, отец, не серчай, пусть дочка в клуб сходит, повеселится, – Лукерья Даниловна прижалась к мужниному плечу. Невеста она у нас уже.

– А то я не вижу! Дома-то оно, конечно, не гоже сидеть, но смотри, девка! Веди себя скромнее, перед парнями свою дурь не выказывай! А то вон Дарьи Степановой дочка «осчастливила» мать на старости лет, принесла в подоле. А как они теперь с пацанёнком жить собираются, она подумала? – Семён разгорячился было, но потом махнул рукой, достал из кармана своих стареньких штанов кисет и вышел на порог покурить.

– Строгий он у тебя, Катя. Мой тоже ругается, когда поздно прихожу, – Любка вертелась, поправляя на подружке своё ситцевое белое платье в горошек. На самой было платье бордового цвета в мелкий цветочек, на ногах – чёрные тупоносые туфельки. Золотистые волосы, свитые в тугую толстую косу, делали Любу похожей на сказочную Алёнушку. Да что и говорить: красавица и модница, она в своих данных нисколечко не сомневалась и чувствовала себя вполне уверенно.

– Да я его понимаю. А ты думаешь, наши матери за нас меньше переживают? – Катя на манер Любки поправила на груди свою чёрную косищу. Ну, всё! Я готова. Побежали?

– Побежали, Катюша!

– Ишь, как вырядились! Не забывайте, что завтра на работу ни свет, ни заря вставать. Стрекозы! – Семён Прокофьевич кашлянул и поднявшись с порожка, залюбовался удаляющимися силуэтами девчат. «А хорошую дочку мы с Лушей вырастили. Эта себя в обиду не даст!» – подумал он про себя.

До клуба было далековато, если судить по городским меркам. Для деревенских девчонок полкилометра – не расстояние. Чем ближе Катя с Любой подходили к клубу, тем чаще встречались им девчата и ребята, двигавшиеся, как правило, порознь в том же направлении. То и дело раздавались голоса:

– Здорово, Васёк! Что-то давно тебя не видел. Где был?

– Здорово, Саня! Да в поле целыми днями, где ж ещё!

– Маня! Иди сюда! – махала кому-то рыженькая девушка в сиреневом сарафанчике.

– Володенька! Ну, сыграй что-нибудь для души! – обступили девчонки молоденького балалаечника, – давай: «Когда б имел златые горы!»

Слышался звонкий девичий смех, гортанное, приглушённый гогот парней, старавшихся казаться степенными и взрослыми, простоватые переливы самодельной балалайки, красивые песенные напевы. Молодёжь грызла жареные подсолнечные семечки, делилась какими-то новостями, хвасталась обновками, но все одинаково напряжённо кого-то ожидали. Наконец кто-то крикнул:

– Тётя Глаша пришла! Нам ключи принесла! Отворитеся, ворота, отопритеся! – дружный смех всколыхнул округу и затерялся в густых кронах деревьев. Толпа, толкаясь в проходе, повалила в клуб. Девчата стайками расселись по скамеечкам, в углах сосредоточились компании ребят.

– А где же Серёга шастает? Музыку давай! – выкрикнул кто-то с дальнего угла.

– Будет тебе музыка, курносый! – озорной голос в дверном проёме тут же утонул в заливистых звуках саратовской гармошки, – Веселись, народ, разминай ноги! А никто вам не сыграет получше Серёги! – в клуб залихватски ввалился Серёжка Пустовидов.

– Эх, а ну-ка, Серёжка, давай по частушкам пройдёмся! – в круг выскочила задорная Тоня Пономарёва, – что пригорюнились, хлопцы?

Как на горке кирпичи,Под горою камни.Полюбите нас, ребята,Мы девчата гарни!

Тут же в круг выскочил удалой курносый Санька Провоторов:

Обняла меня Тонюся,Думал, что попал в капкан!Ой, спасите, задохнуся,Всё! Закончен наш роман!И опять Тоня:Ох, сердечко болит,Отчего – не знаю!Научите, как любить,Я не понимаю!

Девчата, наблюдая за своеобразной дуэлью девушки и юноши, поначалу только прыскали от смеха, но постепенно в кружке, вытанцовывая, появлялись всё новые голосистые красавицы:

Что сидите, мужики,Штаны протираете?В поле только сорняки,А вы всё гуляете!И опять отвечает кто-то баском:Хороша Настёна наша,Руки, как лопаты!Если замуж не возьмут,То уйдёт в солдаты!

– А вот и твои солдаты, кажись! – ткнула Любку в бок Катерина, – смотри: они тут оркестр, что ли организовать собрались?

Солдат было четверо. Один из них, невысокого роста, но широкоплечий и подтянутый старшина в портупее и надраенных хромовых сапогах быстрым шагом вышел в центр круга и неожиданно громким голосом объявил:

– Па-апрашу внимания! Мы красноармейцы, приданные вашему колхозу для оказания помощи в заготовке на зиму овощей. Наша часть размещена в Камышине. Поскольку мы не только работать могём, но и веселиться тоже, решено организовать в вашем клубе художественную самодеятельность!

– Да у нас тут и своя самодеятельность имеется! – сплюнул на некрашеные половицы Михаил Богомазов.

– Минуточку! – старшина и не подумал сдаваться, – такого вы ещё не видели! Ра-а-зрешите представить: Иван Закатырин – аккордеон! Григорий Верищагин – гитара! Павел Погребняк – ложки! Ну, а я – старшина Игнат Савельевич Прокопенко – командир отделения и по совместительству руководитель этого славного музыкального коллектива! Трубы и барабаны остались в расположении части, так что не обессудьте, духовой оркестр – в следующий раз!

Народ обступил военных и с интересом рассматривал их. Особенно поразил всех аккордеон: такого чуда петрушинцы ещё не видели.

– Слушай, Ваня, меня Серёга зовут. Дашь на своём инструменте сыграть?

– А то! Только, чур, я на твоей гармонии тоже попробую! – знакомство состоялось на удивление быстро и как-то даже легко и непринуждённо.

Люба с Катей, стоя в сторонке, наблюдали, как бойцы привыкают к новой обстановке. Им понравился серьёзный, положительный старшина в перетянутой ремнями гимнастёрке. Лет тридцати, сверхсрочник, он, очевидно, боготворил воинскую службу и был предан ей всецело. Судя по всему, был человеком семейным и строгих правил, так как к присутствующим молодкам внимания не проявлял. Остальная троица – рядовые красноармейцы, призванные около года назад в части конной артиллерии. Бойцы лишь первое время немного смущались, а потом, подбодрённые старшиной и улыбками девчат, быстро освоились среди молодёжи. Сергей Пустовидов уверенно теребил меха аккордеона, рядышком позвякивал колокольчиками красноармеец Закатырин. Иван уже объяснил «коллеге», что при звучании аккордеон имеет биения, или так называемый розлив, который достигается настройкой. Для этого на сияющем корпусе у него имелись специальные регистровые переключатели. Можно было включать или выключать отдельные участки звуков диапазона и изменять, таким образом, характер и тембр звучания: одноголосное, в унисон, в октаву, в две октавы и так далее.

Серёга с интересом узнал, что на этом саксонском инструменте тридцать четыре клавиши в мелодии и восемьдесят кнопок в аккомпанементе. Только Григорий с Павлом оказались не у дел, то и дело поглядывая на старшину. Наконец тот опять вышел на середину и зычно произнёс своё: «П-а-апрашу внимания»! Все, не скрывая любопытства, уставились на него.

– А на чём вы тут без нас остановились?

– На частушках, товарищ старшина! – бойко отрапортовала Антонина Пономарёва.

– Так давайте продолжим, девчата! А ну-ка, всыпь, Иван, жару, как следует!

– Ну, теперь мы на пару, товарищ старшина сыграем с Сергеем!

– Иван, только я пока уж на своей испытанной гармонии! Ну, а ты не забывай, что обещал на аккордеоне меня отпрактиковать!

– Договорились!

И вот уже полетели от музыкантов мелодичные переборы, а затем, будто прочувствовав голоса друг друга, гармонь и аккордеон жахнули от души удалые частушечные напевы:

У товарки у моейКудри вьются до бровей.Ухажёров у ней много,Ещё больше трудодней!

Сергей спел, оглядывая столпившихся вокруг девчат, и подмигнул задорной Антонине. Та себя упрашивать не заставила. Девушка влетела в круг и подбоченившись перед гармонистом, вывела звонким голоском:

Вышивала я платочекТоненькой иголочкой.Ты поздравь меня милочек —Стала комсомолочкой!

Неожиданно Любка, подтолкнув локтем Катерину: «Смотри, как надо!» ворвалась в круг и повернувшись лицом к Ивану, бойко начала:

Я хотела замеситьСвадебное тесто.А жених мне говорит:«Ты не моя невеста!»

Красноармеец покраснел, но нашёлся с ответом:

Может ночку, может двеПроведём мы вместе,А потом опять вернусьК прежней я невесте!А Любку уже не остановить:Я иду, иду, иду —Сирень валяется на льду.Какую ты себе нашёл,Такого я себе найду!

Смеясь, Серёга вмешался в весёлый поединок:

Нету дров, потухла печь,Керосин кусается.Мировой пожар разжечьМилка собирается!

Молодые парни и девчата, полуголодные, кое-как одетые и обутые, измученные на колхозных работах, но окрылённые юным радостным цветением, веселились, позабыв про неудобства и невзгоды до упаду. Звучали полька и фокстрот, вальсы, плясовые наигрыши, звонкие неунывающие голоса требовали продолжения ещё и ещё. Порадовал и удивил сельчан своими ложками красноармеец Погребняк. Под Пашкины перестуки кое-кто, не сдержавшись, пошёл в присядку. А потом пришла очередь Григория. То, что творили его пальцы с семиструнной гитарой, не поддавалось описанию. Инструмент выговаривал каждое слово так отчётливо, что когда боец пропел красивым баритоном несколько строчек малоизвестной петрушинцам песни о трактористе Петруше, зал подхватил уверенно:

По дороге неровной, по тракту ли,Все равно нам с тобой по пути, —Прокати нас, Петруша, на тракторе,До околицы нас прокати!Прокати нас до речки, до лесенки,Где горят серебром тополя.Запевайте-ка, девушки, песенкиПро коммуну, про наши поля!

Катя смотрела на гитариста, не отрываясь. Поймав себя на этой мысли, девушка густо покраснела и смущённо завертела головой: «Не заметил ли кто»? А глаза, как магнитом опять притягивали взор к чернявому пареньку с гитарой. Иногда Катя ловила взгляд его красивых карих глаз и читала в них такую нежность, от которой перехватывало дыханье и учащённо билось сердечко. Девушка так ни разу и не смогла заставить себя подхватить эти простые певучие песенные куплеты.

Но смелая Любка и тут нашлась:

– Товарищ старшина! Нам и с песенным Петрушей и с вами по пути! А нельзя ли попросить проводить вашим бравым взводом нас с Катей? А то мы далеко живём, за речкой. Боязно! Там намедни мальчишки поздно вечером так тётку Евлампиевну напугали, что она чуть не утопла!

– Нет для красноармейца таких преград, которые ему невозможно преодолеть! Командуйте, девчата!

Редко, кто расходился из клуба поодиночке. Вот скрылись в темноте Сергей Пустовидов с Тоней Пономарёвой. Парень крикнул на прощание откуда-то из-под туманного берега:

– До встречи, ребята! Аккордеон берегите, я его всё равно освою!

– Это тебе не на твоих четырёх клавишах пиликать! – угадывался ехидный голос Мишки Богомазова.

– Ничего! Не боись – я упёртый!

Тропинка, по которой шли Катя с Любой в окружении своих провожатых, была узкой. И не свернёшь в сторону, чтобы идти рядом: в траве обильно сверкала в лунном свете крупными хрустальными каплями ночная роса! Это у старшины сапоги и то он их бережёт. А у красноармейцев на ногах обычные обмотки. Вмиг промокнешь. А уж про девчат и говорить нечего! Так и шли за ними в колонну по одному. Замыкали движение Иван с Григорием.

– Ну, как тебе девчонки? – Закатырин оглянувшись, довольно улыбался дружку.

– Хорошие! И никем не занятые, вроде!

– А я, пожалуй, Гриша, женюсь на Любе! А что? Через годик служба окончится, останусь в этом колхозе. Люди тут приветливые, добрые.

– Ну, ты загнул! А я решил стать командиром. Учиться хочу. Я думал, тебе тоже военная служба приглянулась, а?

– Нет, служба мне тоже нравится! Но такую девушку, боюсь, уже не встречу никогда! Неужели Катя тебе не по сердцу пришлась?

– Ну, ты пристал, Ванюха! Давай так: вместе женимся, вместе учиться едем! Идёт?

– Идёт! Теперь осталось за малым: девчат уговорить! – ребята громко рассмеялись.

– Эт-т чёй-то вам так весело там, хлопцы? Смотрите, в воду не свалитесь, к мостику подходим! – предупредила с иронией Люба.

– Отставить смехи! Смотреть под ноги! – голос старшины был по обыкновению строг.

Мостик, сконструированный из ветловых жердей, скрипел, качался, но служил исправно.

– Весной этот мостик, если казаки не успеют разобрать, ледоход сломает и унесёт. Есть у нас и настоящий мост, но до него далековато обходить, – Любка успевала и экскурсию вести.

– А вот и мой дом. Спасибо, что проводили! – Катя поцеловала, прощаясь, подругу в щёку и по очереди подала руку красноармейцам. Последнему – Григорию. Они смотрели друг другу в глаза, девушка чувствовала, как крепкая ладонь не хочет выпускать её ладошку и почему-то была рада этому. Но её как-то неожиданно севший голос произнёс твёрдо:

– Мне пора, Григорий! Догоняй своих.

– Я увижу тебя ещё?

– Захочешь увидеть – увидишь! – Верищагин был уверен, что отчётливо различил в темноте белозубую улыбку Катерины.

* * *

Любка осторожно прикрыла за собой дверь и шаря рукой по стене, на ощупь стала пробираться по тёмному коридорчику в хату. Родители не спали. В комнате витал запах сгоревшего керосина. Огонёк лампы затрепетал, беспокойно разметав огромные тени по стенам.

– Ты дверь на засов закрыла? – встретила мать вопросом.

– Закрыла… А чего это вы? Папа, что случилось?

– Ничего не случилось. Ложись спать, полуношница! – сердито распорядился отец.

Люба послушно прошмыгнула за занавеску. Разделась и уткнувшись в подушку, прислушалась. Ей очень хотелось перед сном помечтать, вспоминая знакомство с таким замечательным Ваней Закатыриным, но поведение родителей насторожило и напугало девушку.

– В общем, ты меня поняла, Груша. Завтра всем так и говори: надо поддержать нашего председателя. Нельзя его в обиду давать. Особенно этой, Евлампиевне нашей, накажи. Уж она-то разнесёт по всем дворам. Собрание будет в десять вечера, так что успеем. Я тоже, кого надо предупрежу.

– Нешто я не понимаю, Фёдор? Лишь бы тебя не коснулось. Ведь ты у нас тут партейный секретарь, с тебя спрос особый может быть.

– Вот и я говорю. Если Егорыча не защитим всем миром, мне тоже не сдобровать. Ладно, давай спать. Поздно уже, – прикрутив фитиль, Фёдор Иванович задул лампу. Заснуть никак не удавалось. Секретарь колхозной партийной организации – это и в самом деле должность ответственная. Куда ты глядел, коммунист Кожин? У тебя под носом организована форменная спекуляция, а ты не одёрнул, не пресёк, не просигнализировал! Ты что это себе позволяешь? Тебе партбилет не дорог? Эх, каких только слов он не наслушался в райкоме партии! И за что? За то, что председатель колхоза поступил по-хозяйски? За то, что не дал пропасть народному добру? Вот разберись, пойди с этим!

Петрушинский колхоз «Победа Октября» специализировался на выращивании овощей. Это объяснялось тем, что возделывание полей производилось главным образом на заливных лугах Иловлинской поймы. Низина хорошо держала влагу, а земля, сдобренная наносным илом, не в пример степным песчаным почвам Камышинского района давала отменные урожаи. Рассаду высаживали ближе к июню, когда минует угроза заморозков. Зелёные крепкие корешки томатов, блёклые лепестки капусты, мелкие луковички порея растениеводы вручную высаживали на плантации. Поливали, окучивали, пололи сорняки, собирали урожай, сортировали плоды для сдачи в заготконтору. В отношении огурцов распоряжение райкома было особенно чётким: сдаче подлежали исключительно товарного вида длиной до пятнадцати сантиметров пупырчатые зелёные огурчики – обязательно ровные, без каких-либо дефектов. Как на грех в этом году лето выдалось прохладным, завязи преобладали искривлённые, похожие на поросячьи хвостики. Председатель колхоза Степан Егорович Ситников, видя эту картину, в сердцах подсчитывал в уме убытки и лихорадочно искал выход из незавидного положения. Коммунист с 1915 года, фронтовик-орденоносец, он прекрасно понимал, что никакие былые заслуги не оправдают срыв плана по сдаче овощей государству. Что делать? Вместе с секретарём партячейки собрали правление. Продымив самокрутками председательский кабинет, актив до глубокой ночи придумывал выход из создавшегося положения. Остановились на том, чтобы некондиционные огурцы собрать, завесить и на городском базаре продать населению по твёрдой цене. Вырученные деньги оприходовать в колхозную кассу до копеечки. На них можно было закупить у соседей излишки другой продукции, подлежащей сдаче государству в рамках контрактации.

– Ты, Егорыч, только коробейников понадёжней подбери, чтоб посовестливей!

– Да, это ты правильно сказал, Николай Матвеевич! Деньги счёт любят!

– Степан Егорыч! А может из старух нам продавцов скомплектовать? Эти точно не прогадают! Ещё и в наваре останутся!

– Я, товарищи, считаю предложение стоящим, – председатель хмурил брови, отгоняя последние сомнения, – не пропадать же добру! На том и порешим!

На следующий день, в пятницу, две подводы с огурцами отправились в Камышин. За бригадира на передней подводе, управляя вожжами, торжественно восседал старый казак Савелий Прокопьевич. С ним рядом устроилась, подстелив на дощатое сиденье старенький зипун, дородная Матрёна Терентьевна. Заднюю подводу возглавила бабка Евлампиевна.

В воскресенье вечером Степан Егорович, довольно потирая руки, актировал барыши и слушал восхищённые рассказы бригадира.

– И вот мы, значит, к обеду до свояка добрались, и давай наводить справки! Бабки мои по домам разбрелись и к вечеру к нам уже народ потянулся. Ну, а что говорят, хорошие у вас огурчики, даром, что кривые! В бочках, говорят, посолим, а в зиму с картошечкой – милое дело! В субботу распродали уже три четверти привоза!

– А на базар-то ездили? Ну, а как же! Ящаков пять отвезли на базар. Бабки мои гостинцев домой набрали, мне вот махорки перепало.

– Ну, молодцы, коробейники! Соберём вам таким макаром ещё подводы четыре. Пока не перезрел товар – самое время продать!

Заглянул на огонёк Кожин.

– Здорово, Прокопыч!

– Здорово, секретарь! Вот, отчитываюсь перед Егорычем о выполнении задания.

– Берут, значит, нетоварный огурчик?

– Ещё как, Фёдор Иванович! Самая заготовка у людей на зиму начинается! Только дай!

– Ну, иди, отдыхай, дед. Растряслись, поди, за дорогу-то?

– И то верно! Прощевайте, спокойной вам ночи! А то и впрямь старуха моя заждалась.

Старик, поскрипывая половицами, поковылял к выходу.

В дверь, постучавшись, заглянула учётчица Зина Петрушова:

– Степан Егорович! Ну, мы тебе больше не нужны?

– Идите, идите, отдыхайте, девчата! Мы тоже сейчас пойдём.

Оставшись вдвоём с секретарём партячейки, Ситников заговорщицки подмигнул Кожину:

– Ну, что, Фёдор, по маленькой? Отметим это дело?

– Давай, Степан Егорович, где наша не пропадала!

Выпили по стакану водки из початой бутылки, стоявшей в председательском шкафу. Закурили. Телефон затрезвонил громко и как-то неожиданно тревожно.

– Ситников, ты? – голос на другом конце провода показался Степану Егоровичу знакомым.