Сказания о недосказанном. Том II

Подтянутый. Чёткий.

– Ах, голова. Ах. Гоооловаа. Побери его леший, этого металлурга.

Потом он рассказывал о делах министерства, зарплате, планах, соревнованиях, об аренде – всё толково и чётко.

– Неет, я не министр. Работаю в министерстве. Ох, голова. Ой, болит. Вот уже неделю. Сейчас Киев. Потом Москва, инспекционные поездки.

– И он снова ходил по вагону, проходу между купе. Дышал в открытое окно в тамбуре.

– Ох, этот металлург, подери его мама родная.

Снова делал пассы, снимая головную боль и расслабляясь прямо в купе.

– Вы знаете, приехали. Нас просили зайти в зал. Металлургический огромный завод. Подводили итоги соцсоревнования… И. И сразу в зал. За стол. Сидят все. Сижу и я. Налил. Чёкнулись. Выпили. Я пол стопочки. Слышу, кто – то стоит за спиной. Оглянулся. Парень – великан, косая сажень.

– Ты чого, цэ не пьешь?! Хворый, чи шо?!

– А як хворый, то якого чорта ихав сюды. Прыпэрся, зараза. Сыдыть. Лупае глазамы, як сучка в паслёни…

– Ой, ох моя голова. И так три дня.

– Ой, и принесла же его нелёгкая.

– Товарищи. Приехали!

– Киев. Кассы. Билет на Севастополь.

Домой. Скорее домой.

Ёлка

Отшумели, отплясались новогодние вечера и карнавалы. Прошли зимние каникулы. Дворец пионеров пуст. Всё пусто. Содраны все декорации.

В глухом дворе валяется ёлка.

Лежит. Ветер шелестит хвоей.

Стонут от вьюги веточки.

Так хорошо было в лесу… хорошо. Потом её срубили. Остался лес, остались подружки – ёлочки, зайчата, белочки. Малыши – ёлки разрастутся, им теперь много места, света и воздуха.

Когда её рубили, она радовалась. Смеялась. Счастье. Она самая красивая, её, самую стройную выбрали. Потом её привезли во Дворец. Одели. Нарядили, и сам Дед Мороз, зажёг огни – фонарики, на глазах у всей восторженной, счастливой ребятни. И все радовались. Плясали. Пели…

Потом все ушли.

Все.

Одна.

Одна…

Совсем одна…

Пробегают мимо маленькие человечки. Некоторые останавливаются. Как – то странно, не помальчишески умолкают. Трогают осторожно веточки. И, прижав покрепче портфели – убегают.

… Она видела, как сверкали глаза ребятишек. Как они светились тогда…

Дети ещё долго будут помнить её.

*

Подошла девочка.

Сияют радостью её глаза.

Она гладила, колючие веточки ёлки, своей пушистой красной варежкой.

Они ещё долго будут жить этим…

Может быть всю жизнь.

Неужели это и есть счастье?

Искусствоеды

Почти молодые, видимо муж и жена. Одеты ультра. Одеты вызывающе дорого и безвкусно. Музей, имени Пушкина. Москва. В зале голландского искусства, выставка. Живопись. Восемнадцатый век. Зрителей много.

Эти, почти ряженые, стоят. Щурятся. Отходят. Делают кулачками бинокли, сжимая трубочкой ладони. Смотрят как в театре сквозь свои почти театральные бинокли.

Смотрят многозначительно…

М мм – дааа…

Между собой творческое обсуждение…Он ей.

– Айвазовский?!

– Нет.

– Шишкин?

– Нет.

Подходит ближе. Наклоняется. Нюхает. Читает этикетку…

– Какие – то непонятные, не русские фамилии.

– Смотри. Потрескался…

– Пойдём лучше в ГУМ…

Там вкусные пирожки с капустой.

Кукушкины слёзки

Мой урок начинается ровно в восемь, а первачки в восемь пятьдесят. Их приводят мамы, папы. Оставляют в огромном зале, а сами быстро-быстро – мультипликационно, убегают на работу.

Первачки сначала пускают по полу портфели. Те юзом едут – сунутся в другой конец зала. Потом таскают друг друга за руки, за ноги, – и пол блестит от их штанишек. Потом борьба, и так целый час.

Урок скульптуры, в нашем филиале. Возня в коридоре. Тишина. Потом кто-то завыл. Мои оживились, повеселели. Выхожу. Стоит в другом конце зала первачёк – Сазонов. Орёт, задрав голову, сунув палец в рот. И как это у него только получается?

– Говорю, что это ты, голубчик так кричишь?

Кричит самозабвенно и отчаянно.

– Что кричишь, говорю?

Открыл глаза. По щекам текут ручьи.

– Что плачешь?

Он сунул палец в рот. Показал недостающий зуб. Повозил там пальцем и, сквозь рыдания сказал, что выбили. И…снова закричал с чувством, с чувством и упоением…

– Аааа…

А

Рядом стояли его друзья с кислыми опущенными носами.

Виноватые.

Нахохлились, как воробьи в большой мороз…

Я его потряс за плечи.

– Покажи.

Открыл рот.

– Во, здесь… и, и снова заорал…

– Да ничего там нет.

– Этого зуба у тебя давно уже не было.

– Д а а, больно.

– А больно, по губе кто-то дал, а зубы целые.

– Да?

… Вытер рукавом слёзы, потом рукав об штанишки…

Рассмеялся…

Умолк.

И пошёл в класс.

Маленький

В горную крымскую деревушку приехали гости. Гостям всегда рады, но помнят мудрость грузин, которые говорят – чтоб к тебе приехали все твои родственники, друзья и знакомые, на всё лето. Но приехали всего трое. И на одну ночь. Их ждали. Им были рады. Сидели в саду под огромной красной черешней, а ягоды свисали целыми гирляндами.

Маленький Дима рассказывал, как он не любит детский сад. Там ему не интересно, скучно и много сопливых малышей. Дома всегда ему лучше. А папа его считает ещё маленьким и рвёт ему самые, самые спелые черешенки.

А девочки, гости рассказывали, как им трудно было участвовать первый раз на конкурсе красоты. Как с ними сейчас будут работать. Аэробика, гимнастика, зарядка, режим, ох трудно.

Потом папа рассказал, как они ехали с аэродрома и бабуся в троллейбусе охала…

– Божественная красота! Все три одна лучше другой. Ох – ох.

А третья была его, Димки сестра. Десятиклассница. Тоже попала в красавицы. Ему, младшему братику, было смешно, как это просто, его сестра и вдруг красавица. Правда говорят, что хорошее видится на расстоянии… Может и правда…

Потом они все и папа, трудно полезли на крышу. И ели самые спелые ягодки.

Ну, конечно, москвичи на лестнице. Это нужно было видеть. Они приготовились загорать…

А тут, Крым. Солнышко. Долой драпировки и модную, дорогую одежду. Купальники, или отсутствие, таковых, мы не поняли, что было или ничего этого не было. Они одеты были в красоту…

… Глаза дымились, как от электросварки в первый день практики, на заводе, когда он учился в ремесленном училище, здесь, в Крыму, потом болели глаза… Целую неделю……

На балконах москвичи умудряются даже дома загорать, а тут, грех прятать такое сокровище – Красоту.

Прилунились на крыше, почти плоской, с малым наклоном шифера. Дима демонстрировал свою ловкость и внимание. Срывал, самые, самые спелые и угощал Дашу. И, вот, – Пер Гюнт,– и, она – Жалоба Ингрид, – он Дима, говорил, говорил, что зря папа его считает маленьким, таким маленьким, и добавил, что он, и сейчас, сегодня, находил крупные ягоды и несёт ему, маленькому сыночку… Помолчал, спросил у неё, Даши.

– Правда, я уже большой?

Она провела своей ладошкой по его голове, по самой макушке, посмотрела внимательно, и ему показалось это, таак, таинственно…

Потом.

А потом рассказала о своей будущей специальности – журналистки, сейчас она студентка М.Г.У.

… Все верхолазы – верхоглазы на твёрдой земле, внизу, на ветках тоже ягодки – черешенки хороши, такие, ну такие красивые и сочные, как эти губки красавиц.

Но Диме это было всё таинственно. Он стал рядом с девочками, обвёл их меедленным взглядом, с ног до головы, обошёл вокруг этих живых памятников красоты. Остановился около Даши. Голова его была как раз около её красивых коленей. Глаза смотрели почти на её коленные чашечки, не тронутые крымским солнышком… Потом, поднял свои и пытался посмотреть поближе в её сияющие глаза.

… Высоковаато…

И, сказал…

– Я только сейчас понял, какой же я маленький.

– А жаль.

Мелодии дятла

Стакатто дятла

– Ты знаешь, Эдик, всякие трели, песенки, щебет, уханья слушал и слышал. А туут, какого красавчика. Сам удивился.

Слышу, стучит.

– Тук тук. Потом опять тук тук, тук тук, и снова беспрерывно туктуктук.

– И всё бы ничего, но звук не тот, понятно, что это песня дятла, его трудный хлеб – долбить дерево, добывая пропитание.

– Всегда радостно слушать и видеть его парадный красный костюм, всегда жалеть его, что отпел свою последнюю песню. А точнее, не до окончания, своей песни.

Его песни, дроби барабанной, и потом, когда он громко, отрывисто щебечет, как будто ругается, вижу, улетел – значит ещё будет петь, щёлкать и барабанить.

Подхожу ближе, ближе, но звук странный какой-то, звонкий, а по ритму слышу, он, красавец.

… Он. Не мог я ошибиться, говорили же мне, ещё в студенческие годы, что слух абсолютный.

– Ещё ближе, ещё. Ааа. Вот ты где, красавчик. Вижу парадный его наряд алый.

– И снова барабанный перестук, нет, скорее перезвон. Потом тишина. И опять его песня – дробь, звенит. Подхожу ближе, ближе, не боится, – не улетает.

Да и высоко, он меня не видит, похоже, и не желает…Он занят. Музицирует. Но странно, на обычном телеграфном столбе. Ну ладно. Я видел, как они долбают телеграфные столбы, деревянные в городе такое бывает, а тут обычный, бетонный, но, правда круглый, Может у него, как и у людей бывает старческий маразм, или дальтонизм, только от сотрясения. Так они обычно от сотрясения и погибают. Падают замертво сразу под это дерево, где добывал себе пропитание. А тут, перепутать бетон с деревом. Но вот после очередной музыкальной паузы он снова забарабанил, защебетал и зазвенел. Так сразу в два коленца.

Смотрю ещё ближе…Он, красавчик, сидит на столбе, но играет не на деревянном ксилофоне, а на металлофоне. Вот потому то и звук, пел с подголосками, как в хорошем храме – орган. А он – музыкант, без школы и консерватории, играл не на привычном инструменте – дереве. Потом мой солист, почти первая скрипка в оркестре, посидел, повертел головкой влево, вправо и, снова тишина. Как будто слушает. Может он, оригинал, подругу себе песней завлекает. Есть же такие птахи, сидят рядышком, на большой длинной ветке, и по очереди выдают свои серенады. А она, будущая, выбирает. Это вам не козлы, которые рогами лоб в лоб, потом и сил не остаётся после такого, соревнования, конкурса на почётное – право господина, – обновления семейства.

И так повторялось несколько раз. Но интервалы и мелодии ритмично повторялись, как будто кто- то дирижировал.

– Эдик, что это? Сотрясение, контузия, или что другое?

– А ты сам как думаешь? Вот ты заметил, но не до конца досмотрел и не дослушал. Ну, подумай, зачем он голову наклонял и паузы эти?

– Знаешь, мне кажется, он, что- то изучал или анализировал. Они, конечно не люди, но всё – таки.

– Ты прав вообще и в частности. Я за этим дятлом наблюдаю уже второй год. Весной он всегда занимается экспериментами. Думаю и у них есть – В.П.Ш. Ну как у нас, в Орле – Высшая Партийная Школа- повышение певческой квалификации. А может весенняя настройка инструмента. Но как бы там не было весной, обычно весной, в лесу они выбирают обломанные сучки на хвойных деревьях, ты знаешь почему. Резал ты из них ковшики на пленере, они так пропитываются смолой, что становятся полупрозрачными, но главное звук какой! Да ты сам мне говорил на пленере, когда были, помнишь? Так вот и дятлы, весной ищут, как ты говоришь, свой ксилофон, не металлофон, – деревянный инструмент. А, этот оригинал, ищет свою песню, на своём -оригинальном выдаёт. А в городе, где такие сучки смолистые? Вот он и выбрал себе камертон. И сам радуется, ты заметил, услышал, как он радуется этой импровизации, на этом железном козырьке, над лампочкой, паркового фонаря.

Я – то в Крыму замечал, что дятел долбал – играл, сначала на телеграфном столбе, потом на грецком орехе, затем на тополь садился, снова на телеграфный столб, не знал, не ведал, что он музицирует, у них тоже, не только от добычи хлеба насущного голова болит. Видишь, какое дело.

– А помнишь, в лесу ты хлеб сушил на ветках клевали – долбили, только сухой.

– Да. Пташки наши не просто куют, поют, едят, щебечут.

– У них тоже есть гимн, частушки, и, видимо есть озорные.

– Наверное, есть. Это не простые песенки.

И это не просто песни.

Это Песни Радости.

Это Песни Весны.

Это мелодии любви.

2008 год.14 марта. День рождения Эдика.

Эрудиты

Закон тяготения

Два соседа жили в пригороде. Их огороды были так хорошо устроены, что по субботам они могли осуждать последние известия, программу время.

Не забывали косточки промыть и президентам, не всматриваясь в цвет кожи и страну, которую, как им думалось, они сами правили.

А было и так, что мнения, ну никак не состыковывались, каждый считал себя правым, и тогда, недопив, положенную стопку, кто-то из двоих, хлопал резко калиткой. Ссорились…навсегда, с непритворной злостью, а на следующий день снова продолжать круглый стол в вечернем и ночном эфире этого дома.

Вот и сегодня, суббота. Бутылка почти пустая…

Первая серия. Погода, урожай. Вторая – дети, внуки. Жёны. И косточки, уже успели перемыть соседям. Потом дед Тюкин признался деду Андреевичу, что он ушёл в науку.

Ну, наука, так наука, кто его знает, куда его завтра потянет… как они говорят, пройтицца и не напицца, до потери пульса.

– Ты, ето, знаешь, Андреич. Ты знаешь, что такое закон теготения? А?

– А на кой хрен энтот закон, мне, ай табе?

Дед Тюкин врезал Андреичу по плечу.

– Послушай, Андреич, послушай…

– А ты чаво кулачишшами сучишь?

– Ай кулаком в стену гвозди забиваешь, лупишь?

– Нет, Андреич. Ты послушай.

– Дда пошол тты, со своим законом. Закон, закон…

– Вон, Вятюшку, мого сына, энтот закон…хренов. Чуть не упякли в тюрьму!

– Закон…

– А ты спроси. За что?!!

– Ну, Андреич, за что?

– Вот так то! За что.

– Да ни за что. Вот так то…

– Сапатки друг другу начистили.

– Ты скажешь? Ни ни, никому, никогда…неее!

– Ай и тебе по мусалу не били? Ай ты не бил?

– Молчишь?! Ааа…

– Правильно делаешь, что молчишь, и сам схлопотал бы, ежели не так!

– Во! А етих сразу туды. Туды!

– Закон, закон… Теготения…

– Тянут, тянуть. Усё сабе тянуть. Вот тебе и теготение…

– Домой, свату, брат брату…Брату на дачу…

– Тяготение…

– Нет, Андреич. Ты того, у меня наука…Я счас знаешь какой научный…

– Ппошел ты со своей наукой…

– На кой ляд эта наука…Мне сопатку чистили? И я не промахнусь, коли надо. Ай не так? Бил в самый хряшшык, что у носе… Ломал одним ударом…Ну и что? Посадили?

– Нет! А сколько их ходють с кривыми носами в каждой дяревне. Мы ходили к соседям, ух там девкии, всем девкам девки.

– Во, хороши. И хош бы што.

– Ходють, ды ходють как грузины, мужики, с кривыми рубильниками. Никакой разницы…

– Нос да нос – мимо такого носа не пронесёть рюмку…

– Ни пронесёть, я тебя спрашиваю?!

– Нет Андреич, не слыхал об ентим. Неее…

– Вот и я говорю. Никакой. А дети, смотри какие, вон мой Вятюшка. – Все ребята, как ребята, нос ровный, как положено…

– Ты, Тюкин, сегодня сколько? А я вот двадцать рейсов на Билазе отмотал. Руда в таком карьере железная, чижалоо…Хотя я сам не тряпочный, тоже железный, до Берлина дошёл. Во. Но чижало. Устаю.

– Отмантулил, а мне шестьдесят. Три раза раненый, в позвоночник ранение было, и щас сидить железка, не стали ташшыть, говорят будешь лежачий. Ходи пока так с железякой. Вот и хожу железный. До Берлина дошёл… Мне к девятому мая грамоту…

– Сам начальник гаража руку пожал, так душевно, потряс.

– Посмотрел грамоту, почитал и говорит…Молодец Андреевич!

– Вот друг, сосед мой Тюкин. Какие дела.

– Он снова ткнул соседа в плечо, но уже с должным уважением. Награждён. Грамота. Как же…

– Молодец, не каждому такое…

– Ну, Андреич, слушай. Наука…

– Што ето ты на мене нукаешь? Запряг, что ли?

– Ну, запряг сатану!

– Ладно, недотёпа.

– Хрен с тобой, давай!

– А, это, Андреевич, был такой, ну, это, как его учёный.

– Этот,– Цилковскай…

– Ты не трынди…Он не учёный…Учитель он! Дяревня он. В дяревни жил. Ты мне на уши лапшу не накручивай!

– Я разведчик был. Переднего карая.

– Туда дураков не брали.

– Не перебивай, правда твоя, да, он дяревня, но ракету али спутник выдумал – ооон…

– Это ты выдумал, аль придумал…

– Ага, в небо запущають ракету в дяревне…

– Ды пошёл ты. Ты знаешь что такое ракета? А ты знаешь что такое… Катюша?!

– Ппошёл ты!

– Ты болтушка. Болтушка лекарство такое горькое, кислое, нам от маляреи давали, а эти ветинары – скоту рогатому дают, лечат, коров, лошадей, баранов. Был у нас такой дурак, пересмешник, но когда и помогало, а то и нет…Придёть бабка, у какой корова молоко не даёть, сглаз наверно. А он себе зубы скалить. Зубы скалить…

– Давай говорит, трояк, да ещё и сало.

– А зачем сало?

– А, говорит, чтоб она на место стала, вот и разумей…дам лекарство, трояк сдерёть, это говорит деду даш, что бы чары разбить, а скороговоркой – вот так – привяжи говорит племенному быку деде к бороде, и тогда, говорит, твоя коровка снова молоко, вёдрами давать будет – зальёсси.

– А быбы, чёо? Тёмныии, идёть домой и думает ну как ето? Дурак он и есть дуу рак. Так ещё и вслед кричить бабке – и дед будет доволен! – И ему привяжи.

– Дед Андреич долго смеялся народной и теперь уже его прибаутке, но и сосед не спал…Он налил стопку, вручил её торжественно красиво, и, пока сосед пил, кряхтел, занюхивал – таки успел изложил суть великого учения.

Выражаясь языком самого деревенского учителя – учёного, концепция выразилась скороговоркой.

– Успел таки…

– Он, этот самый космус, жил у дяревни, взял у загнетки вядро, вядро, на канати…

– Налил у яго воды…и пошёл вяртеть. И пошёл вяртеть. Вяртел вяртел, а и капельки не распляскал, сам вяртить, а головой неее, нельзя, не выйдеть…

– Вяртел, вяртел – выше головы, и ничаво! Ни одной капельки нни – ни!!

– Дааа.

– Так вот энто самое и есть закон тиготения!!

– А ты, Вятюшка, Вятюшку. Ды нахрен он им нужон твой Вятюшка.

– Вот.

– На энтом самом закони, щас спутники запущають.

– Теперича, нам и не нада.

– А на кой они нам?!

– На кой хрен эти спутники…

– Небо, вон, как решато стало…

– Ливни, засуха. Наводнения. Землетрясения. Какая то цунама… слышал? – Ага.

– Ага, слышал, говорять баба ето такая.

– Цунама зовуть, ну дразнять може.

– Баба говорит, какая то у дяревни колдуить.

– Да слышал по брехунку. А чё это такое?

– А я почём знаю?

– Ды нет, это для науки. Хотя какая она эта наука?

– Говорят это наука – урожай будет хороший…

– Чё, будет лучше?

– Ды нуу?!!

– Ага.

– Надо жааа…

– Тады пушшай и баба ета и спутники и теготения.

– Урожай это дело.

– И табе и мяне, ха ра шоо.

Виппури.

Рассказ не ложь,

Рассказ намёк,

А присказки здесь,

– Ликбеза урок.

СОБЕСЕДОВАНИЕ

… Жил отважный капитан, посетил он много стран, и, влюблялся, не простой мальчуган.

Ну, видел ли ты хоть одного мужчину, совсем ещё не древнего, чтоб он отвернулся, увидев пред очами своими такую красоту, небесную почти…

И вот.

Причалил, мой знакомый капитан в нашем посёлке, бросил якорь. Утром, ещё все спят, а он, сухопутный теперь, плавал по нашим лесам, ножками, правда, с двумя своими подружками. Белые, красивые, а мы с ним уже сивые,– возраст, что поделаешь. И вот пришвартовался я к ним почти случайно, подальше от чайной, на лесной поляночке, где похмеляются ранние пташки, мужички, – не алкашики. А, мы, в горах, почти у скалы нашей известной, которую зовут Утюг.

Теперь с ним, капитаном, почти сваты. Традиции…

… Раньше так было – живут рядом соседи, у одних девочка, у других мальчик, мы – сваты. А там время покажет, может, и правда спаруются, понравятся и, вот те нате мой приятель. Пара созрела. А мы с капитаном не так. Мы серьёзно, у него две девочки, собачки, у меня мальчик, и зовут его Любчик. Он, правда, влюбчивый. Почти каждую такую девочку с хвостиком, готов принять в свои объятия и прислать сватов. Это ясно собачка она хоть мальчик, хоть и девочка, спрос один. А вот у людей… неет, всё сложнее.

Мы сидим на камешках и толкуем, а они тройка, не борзых, две белых и один почти серый, на расстоянии, что бы чего не вышло, чуть в сторонке. Ну ладно. А люди? Как у них. Мы этот вопрос опустили, а вот о братьях меньших поведаем.

… Но, что бы потихоньку, не травмируя его чувства, перейти на такую серьёзную не собачью тему, спросил.

– Ну, вот, товарищ капитан, сколько бы ты хотел иметь жён?

Он удивлённо вскинул Брежневские брови и спросил.

– А чего? И утих, как утонувший Титаник. Тогда, чтоб оправдать себя в невиновности такого вопроса, рассказал, как в журнале вычитал,– 500!

– Пятьсот жён, и триста детей – мальчиков, девочек не в счёт…у кого то, там, далеко, не у нас, в песках в пустыне, не такой уж сахарной, как эта Сахара. И смазал мягким глиссандо, обрадовал, расскажу сейчас тебе о моих знакомых, таам, штук двенадцать или даже пятнадцать…

– Вон. В Соколином. Сам видел. Он, капитан, успокоился. Сказал.

– Давай. Швартуемся. Интересно. Уговорил…

Тогда я совсем распетушился и добавил.

– Вон, сосед почти мой, на той стороне через речку живёт, да, правильно дразнят его Живот, ну живёт этот Живот, – куркуль. Разбогател, разбух в объёме, а что, улиток ловил, благо они не такие шустрые как он, далеко не убегали от него, а денежки прибежали…

Да, возил в Италию, раскрутился и, говорит, что был там, в сахарной пустыне, которая горше редьки эта сахароза, и вот разгуливал по крутым переулкам, и забрёл, очутился у самого подъезда могучего хана. У него говорят пятьсот жён.

– Ну, стою себе рассматриваю, будто что увижу через почти крепостные стены, полюбуюсь на его красавиц. Хоть одну высмотреть бы, глаза и душу порадовать.

– Глядь, подъезжает автобус, полный битком, без всяких там удобств. А тут мимо прошмыгнул какой то их человек, я у него и спросил, а что это, экскурсия? Он, помолчал, придавил пальцами губы, а я ему…

– Гля, да там одни женщины. И не совсем небесной красоты, не первой свежести. Как груша в моём саду. Скороспелка. Лежат, ветром сбитые, на земле в травке, красивые, хоть сразу пробуй. Радость желудку. Ан, нет. Она или клёванная птичками или уже сгнила нижняя её часть. Вот они эти. Кто они, новые претенденты на конкурс, как у нас,…красавиц. Тот, который их помощник, сказал, совсем понятно, что это приехали тёщи Хана, хотят посмотреть на своих дочерей, на их, совсем не райскую жизнь…

Он, капитан, мой, конечно собеседник, криво так усмехнулся и, бросил мне спасательный круг.

– Давай лучше про своих, у меня от любой песни про тёщу ненужные позывы, случаются, в самом неподходящем месте пребывания. Расскажи. Как это у нас в глухом, почти ауле десятки жён. Столько, на одного?

Если трёп…привяжу тебя к рее. Или на губу посажу, есть такое место, на корабле. Знаешь?

– Ну что такое якорный клюз ты слышал, учился, говоришь на судосборщика в ремесленном училище. Так вот это там в кроватке, где отдыхает якорная цепочка, но не золотая, как у крутых, помнишь, у Маяковского,…златая цепь на дубе том, так вот эта цепь хранится там, а рядом комнатка. Через стеночку, пятёрка сталь, чтоб не помешала спать приговорённому, так вот там, тебе сидеть. Грохот, как пневмо кувалда, которой рихтуют толстый металл. Бухтинки, вмятинки, прогибы на корпусе корабля от непредвиденных поцелуев как у Титаника. Договорились? Ну, тогда отчаливаем, в дальние неведомые дали хороших приключений. Теперь и этому рад. Пеенсия. Скука…А туут…

Петушиные трели

Китайский соловей.

……….. Так мы коллегиально решили назвать заголовок к такому серьёзному повествованию.

– Ну, так слушай, если у тебя скукота, – таможня, открывает ворота!

– Соколиное, ты же знаешь. В горах затерялось это поселение, то ли аул, толи село, а может шлюз, или рубка, на почти подлодке, рассказывал один сенс, что видел, как из под горы Бойко, выныривали, бабочки, похожие на тарелочки. Грохот жуткий, а потом туда как то прибыл этот почти контактёр, и, и ничего, тихо как в танке, на стоянке, в парке отдыха, в Орле видел.

– Ну, так вот, моя мастерская, керамическая была чуть ближе входных ворот на той горе, скалах, почти до неба. Иду себе, тишина, ни гугу, ничего плохого сказать не могу, спешу творить, а не хатку белить, хоть она облезлая и вид чуть старше выглядит и древнее меня самого. Справа речушка, блестит, струи шепчут, – радость бытия, а, а вот и они. Радость жизни, – зелёная лужайка, а таам, а там чудо невиданное. Курочки несушки. Цыплятки побегушки, и фазаны, гости званы, потом вот они курочки в штанах и шароварах на ногах, ну такие пушистые, как одуванчики с ореолом солнышка против света, если смотреть любоваться, тем более есть чему радоваться.