Сказания о недосказанном. Том I

… А сейчас…

… Они … все сотоварищи сидели в комнате. 30 гавриков, и все что-то мастерили. Кто бляхи-пряжки, кто рукоятки наборные для финки, а в ушах гремел и грохотал завод, цех номер пять…

… Нас всё – таки оставили в училище. Я тогда уже мастерил в кружке морского моделирования свою подводную лодку, модель, конечно. Потом участвовали в соревнованиях.

… А нас так и величали арбузятники, да ещё и ласкали позорными суворовскими кальсонами – гладили своим таким мягким детским юмором.

Вечерами до отбоя ко сну, звучала музыка, почти гавайская гитара. На ней исполняли *гибель Титаника.*– Солист с гитарой, сидел на табуретке, помощники три сильных и крепких, держали гриф руками и трясли- вибрировали и музыканта и гитару и табуретку, которая была сварена из угольников, это для прочности. Да и она, эта табуретка, играла роль девушки, с которой мы учились вальсировать, держа её за железные ножки, а не за нежные ладони своих пассий.

… А с гитарой… от усердия, все двигались и качались, но эффект электронной музыки уводил ребятню в самый океан, поближе к Титанику, его трагедии. Все, конечно были в восторге.

И затихали напильники, и надфили, которыми точили, шлифовали пряжки – бляхи, финки, свинчатки. Такое тоже было.

… Звучало чудо. Мелодия. Первые шаги к пониманию и Рондо и Болеро Равеля…

А те, кто пока отдыхали от строительства малого флота, не творили свою модель, подбирали на гармошке, балалайке, гитаре свои почти виртуозные опусы, крутые тогда – гоп со смыком, или семёновну…

… Прошли.

Ушли.

Годы.

Десятилетия.

И. Звучат. Поют эти звуки в моём сердце, в моей памяти, все эти звуки и мелодии. И гоп со смыком и, Болеро Равеля, и, тот знаменитый Каприс Паганини.

Да,

И,

Конечно,

Сен – Санс. Рондо Каприччиозо.

Сижу, печатаю.

Жена.

– Посмотри на грядки, дождь идёт. Видишь, огурцы всходят? Там, где ты сажал, смотри, не взошли. А мои все проклюнулись. Видишь? А чего? Потому, что у тебя рука тяжёлая…

Да, тяжёлая. Очень тяжёлая. Слышишь, как весомо стучат по клавишам клавиатуры. Пишу. Стучу. Ты огурчики растишь, а я вот слово лелею тяжеленной рукой. Строю Ликбез.

Лопух

… Пурга бушевала вот уже много дней и, казалось, что они летят, летят, где то таам, над землёй в невесомости. За окном джипа пролетали столбики, светильники, полосатые катафоты и прочая заграничная ненужность. Ах, и ох, эта дурацкая дорога. Чистая, ровная и, скучная. Скорее бы таможня, а там ямы, заносы наледи, слепящие фары встречных хамов. Мат, ругань сам с собой. Но зато едешь, а тут у этих соседей, скука, а не езда. Засыпаешь. Сколько раз бывало, чудом не влепились в дерево, или встречную в лоб. Скорее бы таможня. Хотя это тоже радости мало. А он сидел и дремал.

– Ну, дед. Что заснул?!!

– Что ты, что ты, Серёжа, скоро будем дома, поспим. Тогда уж точно поспим. Отоспимся. Скорее бы. А сейчас, бдение только бдение и терпение.

– Читал молитву?!

– Конечно. Сижу вот и читаю.

– А я думал, ты дрыхнешь. Спишь. Тепло. Светло и комары не кусают.

– Объясни, втолкуй мне. Ты всегда даёшь ответы на все наши вопросы.

– Ну, вот штука, дед, когда с тобой едем, всё в ажуре. Сколько раз уже было. А?

– Ты что колдуешь?!

– Нет, я прошу всегда Ангелов Хранителей. Они помогают.

– Я тоже читаю, и хрен два, твои Ангелы мне не помогают.

– Ты же наверное, знаешь, что – то, другое, а нам не говоришь.

– Неет.

– А почему, сколько раз я читал, и всё равно эти дерут шкуру. Давай им еврики. Гады, хапуги. Какие это таможенники?

– Нет, скажи, как ты проезжаешь этот долбанный шлагбаум!

– Ну, прошу. Читаю, как ты учил, и всё равно канючат. Нихрена толку от этой процедуры.

– Хорошо. Вот подъезжаешь. Почитал, и, что дальше?

– Да ничего хорошего.

– Доезжаю, начинают шарить, что это? Что там? А с тобой, когда едем, не смотрят даже. Это уже не случайность?

– Хорошо. Проехал, ну и что. Проехал. И хрен ему.

– Я же видел с Алёшкой, когда вы ехали, он загрузил, так что ты лбом упёрся в лобовое стекло.

– Ну и что, проехали, пронесло.

– Даа, ты тогда проскочил удачно, хотя перегрузка была и с перебором.

– Ну?? Я вот об этом и толкую…

– А ты показал болта. Им. Вот вам! И ударил ребром по второй руке и сказал – показал, конскую, вам. Шакалы!! Ха – ха -ха. Хрена вам! Помнишь?

– Ну, даа, а что еврики им дарить таким трудом добытые?

– Нужно было благодарить Ангелов, а ты матерился, непонятно в чей адрес…

– Этим хапугам, конечно, я послал конского. Глянь, посёлок. Коттежики, машины иномарки, джипы, а зарплата малая, тогда откуда? Помнишь, ты сам рассказывал, какая твоя зарплата в лицее Выборга. Как ты жил в общаге с семьёй и на свалке, где мусорка, рамки с картинами, нет портретами, ты подбирал у помойных ящиков и радовался. Там портреты всяких наших бывших, выкидывали таможенники, да ещё, сколько там всего,– и кресла, и светильники. Мягкие уголки для дачи и домой. Всё это новое, в мусорку. А откуда, вот это наше, мы везём с кирпушек, магазины б.у. Они отнимают, лишнее говорят. Тащат домой. Ставят, размещают. Потом попадается лучшее, и того. Туда на помойку, а новое себе, себе. Вот, как и мучаются бедняги прожоры. А мы потом собираем.

– В городе, ты знаешь, дом пограничников там стоит, пять этажей, так под новый год все из домов, где живут люди, гражданские, выползали, выбегали все, тридцать первого. Они, погранцы, таакой устраивают всегда салют, что в Питере и в твоём любимом Севастополе не увидишь. Тоже,– кон – фис – каат. У нас же и отнимали,– не положено… а твои работы у финнов предлагали в музей,– твой, твоих работ… твой музей, здание хорошее рядом с Рерихом. Зря ты отказался.

… А? Какая это жизнь, и, это таможня? Такие вещи выбрасывают! А ты рад, можно загрунтовать, чесночком, портреты с помойки, и, и писать свои, которые уже сейчас достойны, в музей. Помнишь, рассказывал, как обработал чесноком, учили московские реставраторы, иии, пошёл по незабываемым дорогим лицам, свои картины… молчи, не защищай. Не мешай, я в сердцах, переживаю, не коньяк, но бодрит. Хоть не засну. Опасно. Да ещё рано, не хочу слушать с закрытыми глазами твою классику, ты рассказывал про какогото моо, моц. Забыл. Ну, вспомни!

… -Да есть такое, Моцарт. Реквием. Да?

– Да. Да. Да пошёл ты со своим похоронными частушками, хоть и Моцарта своего. Лучше пусть Алла поёт про свои розы…

– Серёжа, проснись, не буйствуй. Давай про своё. Ты и про Ангелов забыл, что помогли. Вот в чём дело. Их, надо всегда благодарить, а не бранить таможню или кого другого.

– Да ну тебя. Не пудри мне мозги.

– Не гони на меня туман, и так пурга, белого света не видать. Расскажи лучше что – ни будь, таккоее, чтоб я не заснул. Небойсь, в молодости ух, давал дрозда! А то заснём и трындык, отъездились.

… – Когда же эта хорошенькая дороженька уже закончится. Вон смотри, как закручивает метель, путь как туманом покрыт, белым, чистым. Вот это пурга. Вот это асфальт ровненький.

И снова тишина. Невесомость. Метель и снег, он, дед, в салоне сидел, а сам летал в мечтах и чувствовал аромат своего горного Крыма. Ветерок отопления в машине проходил сквозь чётки, сделанные из древесины крымского можжевельника, развесил хозяин на зеркале в салоне, у лобового стекла, и это скорее усыпляло и уносило в другое – царство, моря солнца и тепла. Не керосинового, бензинового, а того южного ласкового солнышка, где родился и там жил тогда дед.

– Ты что опять задремал?

– Неет, я думаю, я улетел.

– Смотри, твою мать, что бы мы оба не улетели. Видишь пурга, а Финны не передавали штормового предупреждения.

– Метёт. Красиво, метёт.

– Ну, давай, давай, да пощекотливее, про баб.

Снова пурга и мало встречных слепящих фар.

– Ну, ладно, Серёж, про баб, так про баб. Расскажу тебе только про одну, которая, на крылышках любви летала, летала…

– Смотри только не открой кингстоны, от страха…

–Тогда высажу, лети с ней домой, хоть на ступе, термоядерной.

– Так ты же просил про баб, а мы танцевали с девочками, там и знакомились и летали, кружились,– вальс, как пташки или пчёлки.

– Сергей осерчал, и резко тормознул, что бы я лбом поцеловал лобовое стекло. Не зря же его так окрестили юмористы, лобовое, хорошо хоть не лобное, которое на площади Красной красуется века. Думали, чтоб люди,– всё для народа… всегда готовы, воспитательные меры.

…Дед потёр лоб и запел.

– Белым снегом,

– Белым снеегооом,

– Замела метель дорожку,

– Замелааа…

– Брось ты этот отвлекающий фактор,– аппендикс.

– Давай дело, а ТОО! Закувыркаемся! Давай не тяни, лучше взбодримся, а не прилунимся.

– Ладно, Серёжа.

– Ты капитан, – я боцман.

– Ну, тогда слушай, будет тебе острый,– как серпом… по, яаа….неет, по пальцам.

… Было дело, с одной, нет, не я,– она обнимала меня… Она, краса, – волной коса, ой, я стеснялся,…хуже,– бояалсяаа…

– Было это таам, у нас, в Крыму. На берегу синего, синего моря. Тогда мы все почти пели, помнишь, Бернес, который песни пел сердцем.

– Есть море, в котором я плыл и тонул,

– И на берег выброшен к счастью…

–Да. Тонул и я, ох, в этом самом синем море. И не выбросило меня из моря, вытащили…

– Ой, ох, мама, всякое было. Позор, до берега песочка вот, он, пять метров, люди сидят, а у меня судорога ногу хватанула.

– А что, учились в ремесленном училище, лето, тепло, воскресенье, пришли купаться, и пять смельчаков, проверили водичку, ничего, не очень холодная, рванули к сейнерам. Рыбаки там ставили свои кормушки на якорь, подальше, чтоб, такие как мы, не таскали у них сушёную рыбку, там, на рыбацких сейнерах, бывало. Пошли. Вошли в светлые воды. Поплыли. Доплыли вплавь, не все.

Добрая половина…

– Что утонули?!

– Неет!

– Ну, ты даёшь. Мои нервы не бережёшь…

– Ты же просил взбодрить. Стараюсь…

– Не мешай, а то забуду, что там дальше было, прошло ведь много десятков лет и високосных.

– Таки было так.

– Далековато, а слабаки, назад, на песочек, возвращались. А, чё, рисковать, на песок, на бочёк и молчёк. Ну вот, тогда и на сейнере побывали, рыбки немного попробовали. Согрелись. Позагорали. И вперёд, раскинулось море широко…

– Ох, широко, и далёко… Посмотрел на берег, далековато, ну что делать. Прыг, ногами дрыг, с кормы и вперёд, но не с песней…

– Трудно, но добрался, еле – еле, душа в теле, по лягушачьи, – руками уже не мог мотылять. Вот он берег, а, а меня…

– А, а меня, кто – то за пятку, таак ласково щекочет.

– Потом, повыше, выше, по коленям холодной рукой, как ластами, холодными, таак, – неежно, ласково, к промежности, моих драгоценных, органов различия продвигается. Потом гладит, и, и глядит своими рыбьими, выпученными, но крассииивыми глазищами, и, и мне в очи, уже теперь не ясные глядит, и гладит, гладит взглядом и улыбкой.

… – И. Я чувствую, пока ещё, что ухожу от берега. В глубинку, царство Нептуна, а она или оно, так незаметно увлекает, кудысь не тудысь…

– Дудки, думаю. Согнулся. Уцепился за резинку на трусах, ищу, её, нет, не её трусы, нет там никакой одёжки, на ней, а я с такими глазами, уже тормозами, – ищу булавку. Всегда мы с собой носили, когда к сейнерам спешили.

Крутился, вертелся, достал булавку и жиганул со всей дури, себе, в туда, куда попал, да не пропал, а, за компанию дуплетом и ей, моей, не земной красоте.

– А, глядь, около мня уже, оказывается девка, но какая -то с зеленью в лице, Волосы, волосы как волны мне на шею. А потом глаза вылупила, она, якобы девка,…хвостом как у кота, ой нет, – кита, рыба – Кит. Я тут собрал останки силёнок, удалось высунуть нос на воздух, и, заорал, но благим, матом, русским, отборным, в Р.У. постигали ликбез. Но она, краса волной коса, сильнее меня оказалась,– от мееняа, который без тормозов…– отказалась…– туда сюда к моей ядрёной матери отправить постаралась, тремя русскими отборными, словесами, далёкими от гимна или романса. Получилось ещё ядрёнее.

И воот, пока пристёгивал булавку к трусам, спасибо не забыл, когда собирался посетить рыбацкие сейнера. Попробовать рыбки, и на, тебе, встретил, настоящую красивую, почти пиранью с хвостом кита…

Хлебанул водицы, пока разбирался с девицей, но оказалось, их было две, а я один…

– Потом кувыркнулся, смотрюююю, мигом прозрел, – мужик рядом видит такое дело, вытащил. Заговорил.

– Чего это тыы? Но понял, что меня свело, скрутило в баранку, щипал, шлёпал, судорога опять проснулась.

– Ушла судорога.

– А я пришёл, прибежал почти в себя.

– Задышал. Отошёл.

– Морская водица покинула меня, ожившего, почти.

– Вот так, на ровном месте, явился жених невесте, как же, чуть не угодил в объятья с хвостиком рыбки,– русалочки. Русалочек…

– Слушай, рунопевец, трёп выдал?

– Во! – Зуб даю, и кумпол на отсечение! А сам большим пальцем, ковырнул у себя во рту, почти вырвал себе этот зуб клятвенный, конечно, по нарошке, а потом махнул ладонью по кадыку, ясно было, почти сабля, великого суда. Потом объяснял, что у них, в училище это была самая крутая клятва, и кто учил их, и…

– Недоговорил…

– Ох, беда, не закончил, рунопевец, свою славную песнь, но не про купца Калашника…

Сергей истошно заорал,

– Каюк!

– Мотор!

– На! Держи газ, не отпускай, трындец тогда, я ппошёёёл!

Пару секунд, он, что – то включал, утопил ещё кнопку, рванул до отказа ручник, поставил на нейтралку, хлопнул резко дверцей и он там, в пурге.

… Капот открыт, его не видно, дворники не работали.

Не зги.

Неизвестность хуже неволи.

Ждать. Догонять…

Это тоже не малина в лукошке.

Надеяться и молиться, это то, что оставалось, во что ещё верилось.

Всему всегда приходит конец.

Ни что не вечно в подлунном мире. Так и у нас, в этот раз. Щёлкнул капот, Сергей так же молниеносно влетел в салон, на своё место, а я разогнул спину и оставил то, что держал – газ,– обороты мотора…

Этот, Серёжкин трындец, не появился не проявился, не пришёл и не явился.

– Ангелы хранители и дедушка Бог. Вот кто помог.

Сергей сидел, откинул голову на подушку и молчал. А там за бортом свирепствовало, мело, кружило и крутило, – зимнее, настоящее, злое – не пойми что. Медленно мы теперь ныряли в снежную круговерть. А он всё никак не приходил в ту пору, когда ему нужны были, что бы, не заснуть, то, чего он хотел от меня, такого острого, с картинками.

Километры уходили, а, сознание реальности явилось и проявилось. Почти. Взгляд уже не озверевший, мутной неизвестностью. А что дальше. А ничего. Потом уже отходняк, принёс память, рассудок и он выдал почти небылицу.

– У него, этого двигателя, есть Ахиллесова пята, а ключ заветный, у меня, в кармане, рассказывал Сергей,– хорошо, что во время вспомнил. Мне этот ключ жизни, вручил, почти торжественно, сам хозяин, у которого я купил этот рундук. Без него нас ждала судьба Ахиллеса.

… Пошли и прошли ещё долгожданные километры. Сергей вспоминал, пережёвывал, переваривал своею памятью то острое блюдо, которым я кормил по его желанию.

… А, жизнь моя, не мокрой курицы, – кипучая, и клевала и награждала очень щедро. Хватит ещё долго, вспоминать.

… Пурга показывала, дарила, жуткую метелицу, которая ковром сказочным стелется, но в коврик этот, почему – то насыпали много иголочек, почти ёжика. Но были уже те километры, которые могли показать нам красивый мост, это уже почти дома…

– А что ещё? Девки? С ехидцей спросил Сергей.

– Нет, солью стреляли, в задницу. Убегал…

– Не надо, про соль, давааай, давай другое.

– Ты о Крыме хорошо говорил.

– Ну, что замолчал. Заснул?!

– Не гони, дай собраться с мыслями.

*

– Было нам по семнадцать всем. Только закончили ремесло. Строили на заводе п. я. 48 военные корабли. Жили в комнате четыре человека. Один страдалец был, симпатяга, не пил как все, не кидался на любую. Бывает такое, остальные так, кто кого сгрёб, ту… и, того, ну почти, прямо в лоб. Понимаешь.

– Ясно, да? А, этому любовь подавай. Тогда было не так, сначала на танцы. И то только, когда танго, хоть прижмёшься, а так нее.

– Хрен два. Да?

– Гы, гы – ласково проржал Серёга, челночник. Ну, это ты брось, что они не хотели?

– Девки?

– Хотели, но хотели любви.

– Сейчас, не так говорят.

– Любовью занимаются, а тогда это называлось не так,– проституцией.

– А мы тогда любили. Страдали. Ждали, пели песни.

– Так что, этого самого у вас, скажешь и не бывало?

– Не трави!

– Не мешай.

– Опять придумываешь?! Изобретатель.

– Но были и небылицы. Почти.

… – Ну вот.

Слушай.

Общежитие, сидит вахтёр. Первый этаж. Девку затащили в комнату через окно.

– Вооот, вот молодец. Это уже по – нашему. А говоришь, страдали, стихи, танцы, танго невинных, не видели не знали, с чего начинали… и поцелуев…не пробовали…давай дед. Давай!

– Во, смотри, и метель унимается, и ей понравились, твои сказки…

– Слушай, не перебивай.

– Ну, сидели, выпивали, закусывали. Потом погасили свет и затихли.

– Один уже носом в стол, другой в туалет убежал, туалет был правда на улице, а он пил только пиво. А этот Васька, скорее в свою кровать.

– Она,

– Не, нет, не дам, кричать буду, а там через две комнаты вахтёрша.

– Тишина. Полный штиль.

– Села на кровати. Ноги свесила, уходить.

– Долго маялся, мучился…

– Уломал, уложил, умучил.

– Одолел.

– Тот, который носом в стол уже спал, а этот сцыкун, второй, тихо, тихо подошёл и толкает счастливчика, а ему кулак под нос,– сиди рядом.

– Ждёт, исходит соком жизни, страдает. А, счастливчик сопит, старается.

– Второй добрался до малины, и стал толкать и щуметь…

Скрипит сетка панцирной кровати, щёлкает, как у броненосца Африканского.

– Поменялись местами, сполз бедный и упал. Умаялся.

– Ну, а она как!

– Дед ну давай. Проснулся, а, бедолага?!

– Тот уж думал конец.

– Придёт конец, заплачет стервец, охальник.

– Погодь, погодь. Слёз не нада…

– Давай дед. Тебе нужно огоньки, вечера проводить для старпёров. Глядишь, оживут в домах престарелых даже прадеды, вернёшь им молодость, как говорят учёные…Психотерапия…

– Проснулся третий. Сходил на улицу. Удобства. Далековато.

– И хлоп глазами, а она встала и легла дурёха. Может просто коллекционер, по количеству, считала приём штучный, легла на его кровать, третьего, лежит голенькая, – красота. А он, не открывая своих глаз, лёг на свою. Цап, цап руками – попа, цап, цап, – груди. Хорошие, нежные, женские.

– А, она спит.

– Не долго думал, хоть и не проснулся до конца. Но сообразил, что нужно делать в таких случаях. А вот и она проснулась. Поняла, что он, опять взлетел в небеса. Докумекала, теперь уже ничего не надо делать. Сопротивляться, или выдавать себя за недотрогу. Это он, Васька. Ах, ух, таак это может делать только он! Ну, парень, ну мужчина. Судосборщик настоящий, соединяет намертво заклёпки на корпус, на корме, боевого корабля,– кронштейн гребного винта, а потом заглаживает фетровым кругом, чтоб было гладеньким, мягоньким, блестело. Ну и хорош самец. Конь. Жеребец! Конь осеменитель. Порода. А не щупловатый,– конопатый, гладит бабушку лопатой…– пацан, в штанах клёш. Где такого ещё найдёшь. Вон, какое у него боевое устройство.

Вот уже и рассвет, а он как будто первый раз, первый заход выводит на пашню молодого коня с плугом. Вот умница и он и его инструмент. Говорят, только у хряка бывает такой со штопором, подумала она не тем местом, которое называется голова…

– Долго ещё скрипела кровать,– пел панцирь африканского броненосца.

… Все спали богатырским сном. Сном субботнего вечера после трудовой недели тяжёлой работы судостроителя боевых Советских секретных кораблей. Хорошо, хоть не понедельник, времён сталинских дисциплин, – опоздание на десять минут, или усталость, расценивались как саботаж, – пособничество агрессорам заграничным.

– Ух тыы, надо же!

– Что, правда?

– Да такое и придумать трудно, а ведь было.

– А туут, красавчик, парень, лирик, вдруг заходит в свою комнату, теперь уже четвёртый по счёту, как призывники в армию в строю, первый раз.

– Зашёл тихо, мирно, молча, еле передвигая свои ноги. Понятно,– слоновая болезнь.

– А это ещё что?! Спросил Сергей.

– Это когда динаму крутит девушка, невинная. До того.

– Весь вечер простоял, и он, и его инструмент в боевом состоянии, неет,– положении. Стоишь совсем близко, прижимаешься, целуешься, а ему, давалка, ну, совсем недавалка,– давай, неет. А домкрат твой, возбуждён, а выхода, применения никакого, в школе учили…всякое тело при нагревании,– расширяется…

– Осерчал, без работы – от напряжения, и близок, и не локоть, а не укусишь. Не вкусишь прелести близкого общения и не пройдёшь дорогой любви по её и твоему сердечку. Тогда всё твоё мужское приходит в упадок, в пропасть…

– А почему к рассвету в упадок? Спросил грустно Сергей, прорываясь сквозь мутные завихрения зимней морозной, жутковатой метели, хотя они своим джипом бороздили совсем непригодные для такого, да ночью, да не лунною да без семиструнной гитары, и песенки, двигались, уже по русской земле матушке, почти асфальтированной дороге, которая кормит этих челночников…

– Да знаешь, Серёжа, и так всю ночь маялся бедный…

Всё надеялся. Был в изготовке.

Но тогда любовь это не то, что сейчас. Это было наше время, но не всегда, в нашу пользу…

– Говорят, любовью занимались. А какая это любовь. Пихает что угодно и куда угодно. Тьфу ты. А тут, такое, и, нельзя. Нет! Там любовью и не пахнет. И ещё позор. Доноры. Куры несушки чужое семя выращивают как в инкубаторе. Тьфу ты, ну ты гвозди гнуты. Ржавые гвозди. При живых родителях якобы.

– Эээ, ты брось такую пропаганду. Ну, дальше, дальше. Что было потом.

– Ну, молодец дед. Раассказал развлёк, отвлёк от тяжёлой дорожки. Молодец. Стоп. Таможня вот вот уже. Нет, ты не отвлекайся, не забудь, далеко ещё до Выборга. Крепись старина. Ты молодец. Отрезвитель.

– А дальше, Серёжа, вторая часть романа, трагедия.

– Нет, ты это брось. Трагедий у нас своих по самое горло, давай вашу любовь. У вас это как то веселее было, чем сейчас. Ух, и молодец девка.

– … И вот молодой красавец Федя, видит какое дело тут пошло, а красуля лежит, ещё лучше Муськи сварщицы, красивая. И лежит на его кровати. Готовенькая… Руки раскинула, все красоты,– вот они, ох какие буфера! Ну, это тогда женские груди так величали.

– Даа. Понял. Разделся и к ней. На излечение после ночи такой со своей родной, законной невестой.

– Шорох. Шёпот. Шелест. Шум и мяуканье, как киса, поцелуи и, и тишина. Снова, дубль. Шорох. Шёпот, шум и тишина, поцелуи. Потом мяуканье, поцелуи, слёзы, всхлипывания и тишина. Африканский броненосец молчит. Чешуя не щёлкает. Тихо.

– Уже солнышко обрадовало верхушки тополей.

– Уже пацаны проснулись. А они,– последняя любовь, плачут. Оба. Ну, воот! Думаем.

– Влипли.

Сейчас орать будет. Дежурная прибежит. Комендант явится. И, пошло, поехало. Срок. Групповуха. Насилие. Милиция. Такое уже бывало, тоже в общежитии, только не в нашем корпусе. Чуть дальше. Пацаны рассказывали. Хуже обвала в шахте, в забое, говорили. Хуже отбойного ювелирного молота, пневматика, давление воздуха, кокс горит, заклёпки на35 мм, клепаем, кронштейн для гребного винта корабля боевого.

– Ттвою мать!

– Ну это ты брось дед. Что было то дальше. Давай. Давай, не спи. Крути кино. Хорошее. Теперь уж хрен. Не засну за рулём. Гипнотизёёр.

– Такие сказки.

– Сказания, почти о земле, но не сибирской.

– Давай, что дальше?

– Молчи. Не мешай и не перебивай мою не соловьиную песню.

– Даа. Это скорее дятел с железным клювом тукана долбит по башке. Не заснёшь…

А?!

– Ну таак воот. Она тихо, но быстро встала. Оделась. И, и ушла, вытирая на ходу, слёзы рукавом.

– Ребята переглянулись. Сидели на кроватях, вертели, крутили головами, и как ошарашенные, ошалелые, таращили глаза. Дверь хлопнула. Она ушла. Ушла тихо, не орала и не звала на помощь.

Тишина.

–Допили бутылку, которая чудом осталась на кровати.

– Слушай, ты, целколомадзе, где ты её взял? Она что не честная?

– Да вы знаете, целую неделю не давалась, гуляли с ней. Три раза на танцах были. Танго танцевали, прижимались. Ничего. Тихо. Всё равно нет, ни разу. Говорила, распишись, тогда хоть ложкой хлебай, а счас,– неее. Я, говорит честная, девушка. Потому мне и нельзя до загса, ну знаешь, у меня после этого голова болит…

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.