Сказания о недосказанном. Том I

Дверь бросили открытой, а он стоял. Его не беспокоили эти яркие слепящие лучи.

Он стоял и радовался этим тёплым лучикам, которые гладили его лицо.

… Лицо.

… Разве это лицо?

Какое оно у него было?

Да ведь было же!

Было. Давно. Тогда. В школе…

… Они учились с ним в последнем десятом классе.

Он прикасался иногда осторожно пальцами к её русым косичкам, иногда потихонечку дёргал за бантик, когда что-то не знал на уроке. Она украдкой быстренько смотрела на него, шептала, подсказку, и он гладил её милое личико своим взглядом, улыбкой.

Потом ушёл в армию.

Служил на флоте.

Писали письма…

Потом…

Потом долго молчал. Не было писем. Полгода… Целых шесть месяцев тревожная тишина…

Должен был уже возвратиться. Отслужил. Но дома его не было. Мать с отцом тоже ничего не знали, не ведали. Но соседи и знакомые утешали и говорили, приедет, ждите, куда он от тебя денется. Любит же тебя. Ты хорошая. Мы это видим и знаем.

Родители беспокоились. Материнское сердце не обманешь.

*

Солнце так же быстро ушло – закрыли дверь…

Потемнело…

И не только потому, что закрыли солнышко.

Лицо. Оно осталось в памяти. Как слепящая молния. Взрыв, искры из глаз, и потом кромешная тьма, синяя. Чёрно – синяя.

То, что было лицом, чёрные звёздочки пороховой гари. Фиолетовые рубцы, блестевшие, как дуга сварки… Пустые глазницы. Плотно сросшиеся реснички. Он встрепенулся, одел снова свои чёрные очки.

Крякнул, чисто по мужски, кашлянул в кулак, протёр ещё раз губы, взяли узелки и чемодан. Ушли.

Бывалая буфетчица увидела взгляды новичков. В буфете народу было мало. Посмотрела очень внимательно, как будто это были малые дети, улыбнулась, но как-то так, что стало не по себе.

И вдруг очнулись, пробудились, были в каком – то странном гипнозе.

– Они вместе живут. Это его жена… говорила буфетчица…

– Когда она привела его в дом, к родителям…

… Помолчала. Посуетилась. Сбегала в подсобку. Пришла. Видно, было, что умывалась, но все стояли и чего-то ждали…

… – Когда мать увидела и поняла кто и зачем он здесь, чуть с ума не сошла. Долго болела.

Рассказала с трудом, видавшая виды буфетчица…

–Лучше бы меня отнесли на погост, говорила соседям её мама.

– А сейчас ничего, вот живут.

– Живут хорошо. Сын растёт. Красивый. Красавец. Любит отца.

***

… И вот он сидит на этом, на этом высоком месте. Голову повернул в дальний берег Тамани, и чуть поднял подбородок, кажется, что смотрит… далеко, далеко.

… Резвятся в проливе, дельфины, кричат – рыдают чайки, нос кораблика режет морскую гладь, спокойного на редкость моря, – Керченского пролива…

А он растянул меха. Пробежал быстро пальчиками гаммы, от самой низкой до высокой ноты. Потом провёл, будто взглядом на всех, кто приготовился слушать. Снова исполнил арпеджио, рванул сумасшедшие переборы, частушек, всего два захода, так же очень быстро, – ,, Полёт шмеля,, как разминку. Затих на доли секунды, а потом чётко, громко, под плеск волны…на басах выговорил шутку музыкантов. – До ре ми до ре доо…

Меха были раскрыты. Он не торопился играть. И вдруг кто-то хихикнул, и он резко повернул голову, в ту сторону, улыбнулся, но как-то осторожно.

В другом конце уже собравшихся немного слушателей, послышался шёпот, а потом лёгкий смех. Смеялись девчушка и малый мореманчик, в тельняшке. Он, музыкант, повернул голову туда. Все растерянно завертели головами. И тихонько шикнули на хихикающих.

А его жена, что -то тихонечко ему говорила, говорила, наклоняясь поближе.

Баянист, встал, застегнул верхний хомутик, чтобы меха не растягивались. Улыбнулся.

– Кто там испугался?

Ребятишки повеселели.

– Такой смех. Робкий. Осторожный.

– Поняли мою шутку. Молодцы.

Ну, сильнее, смелее, смелее. Я же,… вы поняли, я пошутил. Что ребятки, в музыкальной школе учитесь?

– Даа,

Чуть теперь, погромче, пропели несколько голосочков, сразу повеселевших.

– Молодцы! Меня вот она, эта мелодия-шутка поставила на капитанский мостик с баяном, а не в гальюн. И не за корму, где винты решают все проблемы. Но они решают только свои проблемы, работу – двигать вперёд. Работать…

Он снова сел, но не играл. Ребята долго объясняли, что у музыкантов есть свои музыкальные шутки. Юмор кнопками. И коротко объяснили суть дела, долго смеялись, а взрослые зеваки, казалось, сбросили в волны свою угрюмость. И вот этот баянист устроил музыкальную игру, – угадай мелодию…

Играл.

Узнавали.

Слушали Брамса, Шуберта, Паганини. Отличали импрессионистов от классики. Правда, перепутали – двадцать четвёртый каприс Паганини, и Полёт шмеля. Но потом долго – долго смеялись и музыкант и мальчишки…

Теперь уже все, стоявшие вокруг музыканта, почувствовали, увидели, и себя и баржу-паром свой, как настоящий большой круизный теплоход, – Лайнер…

Играет – целый оркестр… или даже орган. Да, это звучал баян -малый орган. О нём так музыканты и говорят. Это так. Но руки…

… Грустные, очень красивые мелодии – церковные мессы, гимн жизни, солнечной, морской. Всё это повезло услышать толпе, так быстро ставшей большой семьёй. А он продолжал, переходил на пианиссимо, потом погромче,– и, Крещендо…

За кормой уже не видно было Керченского берега, сверкающих красными кораллами черепичных крыш. Спрятался в мареве и красавец Митридат. За кормой осталась коса Тузла. Скоро причаливаем, к таинственной Тамани…

Он встал. Выпрямился, выровнял свою слегка сутулую от усталости спину, посмотрел туда, где слегка слышался шум буруна, у форштевня… и… заиграл.

Нет, он не играл.

Он летел низкими переборами и рычал басами, потом т, т, такие- низкие режущие звуки, стакатто – передавали, скрежет, металла.

… Все, стоя, слушали, этот, почти гимн, но с чёрной тенью,– эхом реквиема. Потом исполнил три танкиста…и росчерком басов, закончил, встал.

А, кто был рядышком и чуть подальше… сначала потихоньку, а потом громче и громче, аплодировали…

Малыши тихонечко сказали, почти пропели бра – воо, брависсимо…

Он опять разрядил обстановку.

– Молодцы.

– Муз литература, предмет, по школьному, но это больше, выше… это история мирового искусства, культуры всего человечества.

– Учите – польза вам, и маме с папой.

Они дружно пропели, как на репетиции хора, свои опусы.

Понятно. Показали.

Знают… небольшие фрагменты частицу лучшего, которое выполняли, переходя в следующий класс музыкальной школы.

Причал уже готовился. Бросали чалки, концы мотали на кнехты, а она, его жена, стояла и держала его за плечи, и, как всегда, что-то тихонько быстро говорила.

И вот.

Судно стояло.

Нет.

Это всплывал, показалась ватерлиния, которая была уже под водой, тонущего Титаника.

Никто не хотел уходить.

Она, русская красавица, подошла с ним, к самому лееру, он спиной прижался к пиллерсу… и выдал – раскинулось море широко.

… Там было всё. Море. Шторм. Взрывы. Гибель товарищей. Его корабля, на котором служили его друзья и товарищи…

Крик чаек.

А здесь, он, оживил это море.

Рядом, у причала, оно плескалось и пело.

Но это уже были мелодии любви и прозрения его, музыканта и этих, ещё совсем маленьких, повзрослевших, этим чудом. Душой. Пальцами, кнопочками баянными, сердцем,– рассказал им.

… Это были крымские ночные светлячки, живых и просветлённых душ.

Люди будут жить этим морем, этими мелодиями, звуками, светом радости жизни. Это всё теперь рядом, – в них, самих. В их сердцах.

Великое, всегда живёт в доброй душе.

*

Ласковая ладонь жены на его плече.

Дома ждёт их сын.

Ждёт так рано постаревшая её мать, отец.

Толпа стоит – не уходят. Ему помогли нести его орган, по сходням, до самого берега.

Ему.

Им.

Говорили до свидания.

Но, таак, нежно,– дольче, почти на распев – досвидааниияа…

Уносили, в сердцах.

Свет великих… Бетховена, Паганини, Чайковского, и, конечно, импрессионистов.

Почувствовали.

Прочувствовали, в таком чудесном исполнении, сверкающие россыпи русских частушек, нежную грузинскую песню Сулико… украинские, итальянские наигрыши.

А он, да что он?

Он широко раскрыл им глаза – ребята, услышали, увидели.

Любовь.

Радость на его лице

Прозревший Свет большой жизни.

Китос, «Одуванчик»

Она, красивая, совсем как одуванчик, который помним, вспоминаем, радостным, сказочным, маленьким светящимся солнышком. Тогда это было солнышко, пушистое, живое. Игры, связанные с ним остаются тем счастливым детством, о котором он, Профессори,– вспоминал.

Такое звание, кличку, как он сам себя успокаивал, дал ему коллега по творчеству, русский Финн, и тёзка Николай.

А, это была просто старушка, но не скрюченная, съеденная морщинами и злобой, старая карга,– всё – таки одуванчик.

… В огромном выставочном зале, павильоне – ангаре, где не было видно и потолка, как обычно, а – сверху шёл свет как с нашего крымского южного неба, и оживлял сверкающие экспонаты ювелиров, ремесленников, умельцев всех рукотворных чудес, удостоенных международного внимания и уважения.

Она стояла и долго смотрела на очередной шедевр и, казалось, гладила своим взглядом эти работы и, самих участников, тружеников этой эпопеи, который называли сегодня – мастер класс.

Стояла и смотрела как руки умельцев – мастеров, пели, ваяли лукошко, резали из мягкой липы ложку – поварёшку, как ювелиры и стеклодувы показывали почти фокусы мастерства, играя с огнём, как малыши с маленьким круглым зеркальцем играют солнечными зайчиками…

Профессори и его дочь, гончарного круга мастера, а сейчас лепил из глины маленьких       ёжиков. Они выстроились то ли строем, толи шли гуськом – большой, потом поменьше и, совсем маленькие, как – будто спешили в лесную чащобу отведать грибов, яблок или ягод. Дочь ваяла замки и крепости из глины, в виде подсвечников, а ещё, потом они пели и плясали, под собственный аккомпонимент, его русской гармоники.

Она, Одуванчик стояла долго и смотрела, изучала или что – то вспоминала, а потом быстро, быстро, очень быстро, заговорила. Улыбалась и, снова говорила, говорила и улыбалась.

Мастер гончар посмотрел на неё, показал пальцем на бумагу, там было крупным шрифтом, по – фински написано номер павильона, где её встретит переводчик, всё объяснит, и она сможет приобрести всё то, что ей понравится. Услышала, поняла, что они русские, приехали с Выборга, Виппури. Виипури, китос, китос, твердили ей. Кроме двух этих слов они не знали ничегошеньки. Одуванчик затихла. И улыбка быстро исчезла с её лица. Это было уже не то лицо. Лицо другого человека. Скорее лицо хирурга, перед операцией безнадёжного… Она заговорила, очень тихо и строго. Мы пригласили своего переводчика. Он был, правда, тоже такой же полиглот, как и мы, но его дочь живёт уже три года здесь, и он, полиглот фальшивый, знал на три слова больше, чем все мы вместе взятые. А вот и подошёл наш Володя.

– Иди скорее, что – то женщина хочет сказать, видно, очень серьёзное. Смотри, как она переживает. Переводи. Ну, что ты?

Толи его мозг усиленно работал, а может, от услышанного, но он сначала морщил лоб, протирал его кулаком. Вспотел, побагровел, но молчал. Мы растерялись. Обычно улыбчивый, равнодушный ко всему, он будто очутился обвиняемым на Нюренбергском процессе. Оказалось, мы были недалеки от смысла сказанного.

Она заговорила медленно. Трудно. Родовые муки на лице. Голос пошёл на пианиссимо и незаметно затих. Володя молчал. Тяжкое молчание.

А, она, медленно, осторожно, взяла в руки один ковшик, второй, тоже резной, деревянный, гладила их, будто грела своими ладонями, а может, чувствовала тепло рук человеческих,– мастера, через живое дерево, скорее живущее теперь вот в таком резном ковшике – уточке. Посмотрела и исследовала также тепло, ладонями – лукошко из лозы. Потом ёжик, который был рядом, перекочевал с гончарного круга в её ладони.

Она так его держала, будто сделан не из глины, мягкой и послушной в руках мастера, руками моей дочери, она и увидела, и не такой уж и колючий с иголками, он встретил лисицу на лесной полянке, но может запыхтеть быстро – быстро, бывает такое с ним, когда очень недоволен, серчает и пыхтит, и хочет боднуть своими иголками нос рыжей лахудре – злой лисице. Но потом она, Одуванчик, погладила его одним пальчиком, как это делают малыши и поставила на место, к другим только что сделанные мастером, к другим из ещё мягкой глины ёжикам. Мастер взял обожженного, терракотового и осторожно положил на её ладони, погладил тоже одним пальцем и сказал третье слово, которое он успел всё – таки выучить и запомнить, работая в этих местах, добрых милых соседей. Он указал пальцем на неё и сказал, как выстрелил, что это вам – презент! Володя проявил удивительные знания финского языка, чётко повторил слова мастера, и стоял, утерев пот со лба, довольно улыбнулся, перевёл, помог такой сложной беседе двух дружеских народов соседей.

Взгляд её потеплел. Она улыбнулась, но уже другой – улыбкой Джоконды – загадочной, грустной, тайной. Прикрыла ёжика ладонью. Ушла. …Оглянулась. На лице таявшая улыбка.

… Китос. Китос. Но это была уже улыбка Одуванчика.

… Володя пыжился, надувал щёки, будто тонул в проруби. Вытирал постоянно пот. Лицо его красное, как после сауны и, пива,– русского *ежа*, – ёрш, его ещё величали трезвенники, коктейль – русского пива и самогона, в равных долях.

Махнул рукой, как отрубил, а потом с трудом, но всё-таки рассказал нам:

Она родилась там и жила в Виппури, теперь это проспект Ленина, – Выборг! Прошло много лет. Поехала на Родину. Посмотрела. Много бродила по городу. Растроганаяи растроеная, – не таким он был тогда. Здесь прошло её детство. Здесь. Там. Прошло и ушло.

И, как там сейчас…

Плакала…

– 340 километров слёз.

Всю дорогу, до самого дома. Что было в её глазах? Тогда и сейчас…

Боль за разрушенный, пугающий развалинами, когда то – город сказку.

Боль и жалость.

Боль.

За детство, память о нём, которое отняли, стёрли, затоптали.

*

… Давным – давно, в моё детство, была такая шутка – игра, в, или на дурака.

… Закрой глаза. Открой рот. Покажу фокус. Руки у фокусника за спиной.

Глупыш, совсем маленький, закрыл глазки, открыл рот, и, ждёт чуда, – святая душа. Фокусник поднатужился, напрягся и, и со всей дури, дунул на одуванчик, который сунул почти в рот пацану, иии, сотни маленьких парашютиков одуванчика, влетели в разинутый рот зазевавшегося, верившего пока ещё, в чудо, малыша. Не вздохнуть, ни охнуть – полный рот до самого горла зонтиков, будущих одуванчиков. Слёзы на глазах. Слёзы и обида. Нет. Нет чуда…– обман, чудовищный. А перед носом уже не солнышко, одуванчик – пустая помятая травинка – мусор. Плевок в душу, в чудо. Плохая шутка.

– Это уже зло.

*

Мне приснился сон, Виппури помолодел. Разрушенные дома её детства восстановили. Из глубоких подвалов, трёхэтажных подземельях, выпустили воду, осушили. Теперь не донимают комары, жившие там, в многоэтажных домах, комаров, круглый год и, даже, в морозы.

Теперь счистили асфальт, которым закатали красивые дороги и площади, выложенные красивыми узорами, гранитом. А братская могила? Помнишь, был огромный храм, а какой орган. Звучит и сейчас в памяти людской. Интереснее Пизанской башни, взорвали. Такое чудо архитектуры. И вот теперь могила, хоть и братская. В центре города…

Приезжай Одуванчик. Ждём. Встретим. Согреем.

Детство не вернём, радость будет в сердце твоём. Свет нашей радости,– встреча с тобой.

Хаменлино. Керамисты в Финляндии.

Голубка

Дочь и отец трудились у финнов, лепили и ваяли керамику, иногда, редко пели, – отец играл на аккордеоне, а финны слушали и слышали. И, конечно рады были и те и другие.

Из Выборга они прибыли своим ходом, но его почти самолёт. жигулёнок, сумел нажраться масла и на самой таможне, жидко нагадил в штаны, но таможня махнула рукой или просто не заметили и дала добро. Они уже были на чужой стороне. Разрешили припарковаться у какого – то строения и привести в порядок, мотор. С трудом двинули в сторону, не моря, конечно, в сторону чуждую и не совсем понятную. Мотор барахлил, свет почти погас, пришлось, вопреки их правил отключить фары.

С потугами, с очень большим трудом они прибыли в место, где их ждали.

Хозяин удивился как на таком, мёртвом аккомуляторе, они смогли вообще двигаться, и такое расстояние… Моторный отсек, когда подняли капот, который был забрызган маслом, и уж конечно, был перегрет и еле – еле, душа в теле удалось его заглушить. Успокоились. Хозяин угостил кофе, потом проводил их в гостевую комнату.

Утро как утро. Проблема что делать с мотором и как и когда и на чём двигать домой, до дома до хаты, в свой, почти свой город Виппури, или как его теперь величали, – Выборг.

Утро наступило, как и положено, в своё время, и гостей посетил хозяин, не свет ни заря. Работа. Только работа.

Вечером вдруг их пригласил американо, как звал, величал его наш хозяин, и они, конечно русские, двинули в гости.

Хозяин Никола, бывший русский, завёл свою любимую американскую, машину – сказка, с автоматикой, которой у нас в России ещё не было, и, кожаные белые сиденья и то о чём мы ещё и не знали. Хозяин говорил, что она, музейная и дороже новых, современных. Притащили мы и свою, на буксире. Оказалось, что наш Никола, договорился с соседями, и они нашего жигулёнка поставят на ноги. Всё сделаем, уверяли они. Тем более, что это их хлеб, как нам потом стало ясно.

Открыли багажник, достали весь инструмент, который и не понадобился, и они увидели кривую железяку, – заводную ручку, помощник для осевшего до нуля,– аккомулятора. Тихо, молча, подходили, подходили и долго смотрели и смеялись, смотрите, дескать, у них ещё и это. Мы были, конечно, не в таком восторге, как они и, подумали, как же будем и чем платить за такой капитальный ремонт своего допотопного, убитого двигателя. Но наш хозяин успокоил и сказал, не беспокойтесь. Он дорого не сдерёт как у вас там. И, тем более, что запчасти, к вашей машине, всегда в Росии, не кондиция, а у нас порядок. Всё хорошее. Нам продают хорошие, мы не допустим брак.

Потом сели за стол. Смех, удивления ушли, утонули в бутылочках пива, которые и не понятно, откуда появились. Тем более, что у них не принято, угощать пришлых пивом, да ещё и своим, Финским. Оно не очень им нравится, и они с радостью скупают наше, которое ребята умудряются всё – таки привозить.

И вот Голубка.

Мы, как сказал хозяин наш, на всякий случай, прихватили мой аккордеон, и несколько, своих, балтика, девятка крепкое, Питерское, для душевного равновесия в новой обстановке.

Никола, наш, ловким движением, красиво поставил на стол наше. Возглас одобрения и улыбки, радость. После третьей бутылочки, которые стояли и появлялись у каждого и у нас, конечно. Пошли беседы и тёплые разговоры, содержание которых Никола нам быстро переводил, и потом тихо, молча, встал, пошёл к своей машине и принёс мой аккордеон. Торжественно, подняв высоко голову, поставил инструмент, на пенёк, который стоял около моего стула.

За нашим столом ещё был танкист. Так его всегда радостно встречал наш хозяин, когда гость, лихо разворачивал свой авто. Он жил не рядышком. Ему, уже девяносто один год, но весел, лихо гоняет на своём авто, но как оказался здесь я так и не понял.

Однажды, мы были у него в гостях, угостил кофе и беседа пошла. Оказалось он, и, правда, был в эту войну танкист, так же лихо выполнял свою работу на таком друге, как он сам его называл. Я, както не подумав, спросил, стрелял ли он, наверное, и таранил такой техникой, но думал, он расскажет о той, другой войне. Он улыбнулся и весело, так же лихо ответил, а Никола наш, перевёл с таким же пафосом и гордостью его слова,

– Я стрелял по врагам!

Мне ничего не оставалось делать на свой неуместный вопрос, пожал ему руку, за смелость и отвагу.

Хозяин наш потом рассмеялся, а он, танкист, достал чехол, там внутри этого чёрного чемодана был аккуратно, завёрнутый в тряпочку, роскошный концертный баян. Достал, очень осторожно поставил на стол, попросил Николу перевести, мне его слова. Просто просил меня сыграть, выдать класс, как ему рассказывал Никола, сказал, что я владею им в совершенстве. Никола принёс мой аккордеон, и всегда просил меня, где мы были, играть.

Пришлось и здесь сейчас, выдать Катюшу и, раскинулось море широко. Никола всегда помогал и пел вместе со мной, но слова путал и не совсем правильно брал ту мелодию, которую я исполнял. Но дело сделано, посидели, побеседовали, а потом танкист, вручил мне свой баян и сказал, сыграй, ты хорошо на своём, а мой концертный, лучше.

– Я на баяне играл в студенческие годы, прошло больше пятидесяти лет и теперь не смогу выдать, даже то, что умел тогда. Но он так и не поверил, хотя кнопочки я несколько раз нажимал, звук действительно был славный. Расстались, совсем дружественно, и вот он, сейчас внимательно слушал наши музыкальные опусы.

Потом просто шла беседа, но они очень внимательно смотрели на нас. А он, Никола рассказал им, хозяевам, как мы были у мэра города. Показали свои работы в керамике, как я играл там, в кабинете тот же любимый репертуар, моего хозяина. И, как он хозяин города пожимал мне руку и провожал из кабинета до самого выхода из здания.

А здесь, сейчас, аплодисменты пошли в нашем уютном кругу, мне он только объяснил, о чём поведал новым нашим друзьям, – они сказали, что сделают всё бесплатно, за игру и такую классную компанию. У них такое бывает редко, какую устроили мы.

Мы, взбодрились, забыли о своей машине, и с дочерью выдали голубку.

… Они знали эту мелодию и любили, когда удавалось слушать в исполнении Робертино Лоретти. Слушали очень внимательно и, даже не прикасались к пиву, хотя им это не было чуждо.

… И, вот мы с Мариной на два голоса, и аккордеона, с проигрышем и стакатто высоких нот, выдали. Поклонились.

Они все разом встали, аплодировали и пожали нам руки.

А хозяев и гостей не было даже десяти человек.

Но, ух, вот аплодировали. Вечер прошёл на должной высоте, и нас приглашали ещё приходить.

Приходили. Радовали. Радовались. И, очутились через пару недель, здесь же рядом в лесу, у других соседей в этих, таких же дебрях, соседей.

Праздник улицы.

Но не так как у нас. Здесь дебри. Огромные сосны и уютные дома. Коттеджи. Интересные строения. Дома и подсобные домики для животных, так вписаны в ландшафт, что казалось как продолжение гор или выход в лес.

Интересно, лес густой, дебри, как на Байкале, видел, был там. А вот и не трогают, не убирают завалы, всё как в диком лесу. Это удивляло и радовало, настоящее, не прилизанное. Дикое и не тронутое, не спиленное на дрова.

Гости сидели за столами, которые стояли буквой п, и накрыты холодными закусками, но, но чудо, праздник и никаких бутылок, даже пива не видно. Ну, прямо поминки у наших русских адвентистов, как на Кубани было. На столах ни одной бутылки, ни пива, ох, нет, там пиво не очень уважают, вино своё и в магазинах. А своё на праздниках, наливают в графины, для удобства – наливай не разливай. А здесь, у этих адвентистов, на столах бутылок не видно, графинов тоже нет, а утром в картофельной части огорода пустых бутылок выбрали корзину, на другой день, конечно. Хотя соблюдают и утверждают, – грешнооо. А тут как. Неужели праздник на сухую, как говорят у нас?

Буквой п, как стояли столы, закрыли перегородкой, но проход оставался, и там, конечно лес. Дебри, а здесь же стоял прицеп, для грузовых перевозок трактором, как и у нас, с опущенными бортами, там пристроили ступеньки, и вот пришли, нет, прошёл по этим дощечкам, самый главный…

Прибыл музыкант. Один баян, внесли на этот помост, прицеп, эстраду…а остальное аппаратура.

На тонких ножках установили видимо усилители, для леса, погромче. Но меня удивило то, что много проводов и, даже баян, который был на табуретке, был подключён к аппарату.

И, я вспомнил, как это было в году, дай Бог памяти… да не важно, в каком году, но при Хрущёве это точно. Жил я тогда на берегах реки Оки и занимался чеканкой, живописью, и освоил перегородчатую эмаль. Орловские комсомольцы, газета была молодёжная, устроила мою персональную в редакции. А те весёлые ребята похвалили и отправили фотографии в Москву, редакцию журнала Огонёк. Напечатали в Пушкинском юбилейном номере, мою русалку, чеканка на медной пластине, которая на ветвях сидит, да и другие работы. Цветные вкладки, класс, и потом пригласили меня на дачу писателя. Был он тогда зав отделением прозы Сбитнев, Юра.

… Вечер. Дача. Коньяк. И, конечно, моя, гармощка, участие в музыкальных опусах и баян, но играл Толик Беляев. Это уже был зрелый мастер и его чары пальчиками, удивляли тех, кто слушал впервые. И, тем более, такое чудо,– электронный баян был только один в Москве у Анатолия. Среди гостей, директор дома культуры, тоже слышал первый раз, и, предложил поработать в Абрамцево баянистом, он скромно отказался, сказал, что его папа не отпустит.