Сказания о недосказанном. Том I

Возмутились, что это за папа, который не даёт ему возможность заработать. Он ещё стопку принял на душу, промочил горлышко и выдал,

– Никита Сергеевич.

– Нам скоро быть в Италии.

Там сделали ему этот баян, который стоил не дорого, как сказал Анатолий, – чуть дороже Волги.

… – Да, ещё вспомнил около баяна, рядом аппаратура. Много. Звучание инструмента было неожиданно ново, и, конечно, очень своеобразно. Это как скрипки Гварнери и Амати. Хороши, необыкновенно, но разное…

И.

… Неужели здесь у финнов такое. Хотя, что удивительного Время, прошло, будь, здоров, и не кашляй. Да только каково мне потом со своим инструментом…

И, за этой куча мала, аппаратуры огромная штора…

– Потом. Чуть позже я понял, это боевая маскировка. От любопытных.

Меня и Марину легонько, нежно пригласили туда, не знамо куда.

… За шторой, в густых кустиках было возведено партизанское застолье. Заходили таак, незаметно, в разные минуты и, и выходили, ребята и мужики конечно, и мы туда же, пришли, привели. Налили, подняли рюмки, а кто бутылки с пивом, поздравили друг друга и причастились. Кому сколько отпущено Богом и людьми. Вот это конспирация. Вот это понашему. Какой же это праздник, без праздника?!

Потом было сказано несколько приятных слов и нас пригласили на эстраду. Я взял свой аккордеон и выдал попурри, несколько вальсов, которые знают везде. Дочь стояла за моей спиной и готовилась, как и договорились с ней к дуэту. Вальс понравился, и, видимо живое звучание аккордеона им пришлось по душе, потому, что некоторые особенно классно вальсировали. Даже восьмёрками как когда то и мы могли так в молодости. И потом легонько, в конце танца аплодировали.

Голубка.

Эту мелодию я любил сам и уже нормально, выдавал с переборами и всякими приёмами, которые делали эту мелодию ещё больше, как говорят музыканты – дольче. Мы её с дочерью выдали на два голоса, с проигрышами и всякими, как говорят музыканты техническими кляузами, работа – пальцовки и самим, понравилось. Норма. Как я всегда говорил. И заканчивая, подумал, что им тоже пошевелил те чувства, тонкие фибры души, которые уже подрёмывали давно, хорошо хоть не летаргическим сном.

Уже заканчивая выступление, некоторые сидевшие вствали и держали руки, сжав обе ладони в кулак. Ну, думаю, не хватало ещё такого не гонорар, а кулачная гонорея. Но только я сжал меха по окончании, ещё не закончив проигрыш концовки, пошли бурные аплодисменты. Мы слегка удивились, но потом поняли, что всё в норме и, даже больше. Потом выступил кто то, а Никола перевёл и я понял, что они и Лоретти, знают и любят, но сказали, что исполнение было класс, хотя мы знаем, ценим любим и его.

Потом опять тишина, танцы. И мы выдали ещё несколько своих, – Сулико, потом Маричку. Разошёлся, обрадовался, что и гармошка здесь. Я попросил Николу, она в чехле гармонь была у его ног, под столом. И, только я взял её в руки… пошли бурные аплодисменты и вставали и не громко говорили бис. Бис.

Пока готовился, кто то опять что то говорил нам, но Никола показал палец, дескать, молодцы, давай, знай, наших…

… Прогнал пальцовку, как разминку. Типа попурри на частушки. Потом тишина и выдал проигрыш, тоже сложный, – сплошные переборы, но уже это была песня Захарова, на закате ходит парень. Удивительно, кто то знал и понял, что я начал эту мелодию, зааплодировал, но его вставшего одёрнули, дескать, не мешай. И потом с дочерью, на два голоса выдали эту песню, которая звучала ещё в моём детстве, была до войны пластинка и, конечно патефон. Они поняли, с каким настроением я её выдал, и, конечно голос Марины, наш дуэт с моим баритоном, а голос дочери был таков, что её уже школьницу приглашали в хор в западной Украине, и приглашали жить и ей петь там, в их профессиональном ансамбле, и быть всей нашей семье вместе.

А я, в студенческие годы, тогда учился в Абрамцево, нас, как лучших удостоили петь на заключительном концерте в Колонном зале, дома союзов. Пели хор, а потом мы, Славка, Лиля и я, трио на три голоса, выдали патриотические, но душевные песни. Так что был готов к такому, как сейчас концерту. Вот мы и выдали по полной программе.

Потом, вышел к нам на эту сцену тот баянист, который играл до нас на своём баяне, который звучал как оркестр, с ударными, литаврами и прочих инструментов, которых не было, ни исполнителей, да инструментов тоже не заметил никто…

Это нам потом рассказал наш хозяин.

А сейчас он объяснял слушателям. Вот мы, какие молодцы, играют без подделки. Без аппаратуры. Как он. И он потом громогласно пригласил нас со сцены, прямо, играть с ним на таких платных вечерах. Все дружно аплодировали, некоторые стоя.

– Вот так. Так или никак.

Сказал Никола про нас русских.

*

Пахнут гроши и харчи хороши.

Так говаривала моя бабушка, Ксения Мироновна, Павловская…когда мы были ещё школьниками.

*

Никола, хозяин, и раньше, когда Марина была ещё в Выборге, с радостью слушал мои концерты, которые я устраивал для него и его жены, колясочницы. Она была инвалид, но и ей тоже по душе пришлось это, где присутствовали только их дочь и мы с ним, конечно.

И вот.

Однажды, в студеную зимнюю пору, – был сильный, ох сильный, трескучий мороз, а он, хозяин предложил мне сесть за руль его небольшого автобуса, типа нашего Уваза, но хорош легко управляемый и послушный. Взяли мой инструмент и рванули в город Хаменлино. Пурга разгулялась и трещит за окном, но двигались лесом, от его жилища, потом трасса, и вот, наконец, стоянка. Он достал вилку с проводами типа переноски и подключил к щитку открытому, но под навесом и сказал, дескать, пусть греется. Я не понял и спросил что это.

– Да ты знаешь, мороз трещит, а мотор остывает, это вон датчик, видишь? Остыл мотор, а он вот тебе на! Подогрев. Мы отдыхаем, в помещении, а мотор тёпленький. Всё работает и печка тёплая как будто мы только выключили мотор. Вот такое устройство в машинах у нас в Финляндии. И они, эти грелочки, как перина у тёщи,– всегда тёплая.

Вошли в помещение, тёплое, уютное, но странное, не клуб и не театр. И не ресторан. Музыка живая, три человека, что – то исполняют, но как – то тихо. Уютно. Удивился. Китайцы.

Нам помогли раздеться и поставили наш инструментарий в укромном месте.

Никола разговаривает с хозяйкой, которая подошла и мило улыбается нам и лично мне. Даже чуть намёк на реверанс удостоила с улыбкой и сказала единственное слово, которому я знал перевод,– китос,– спасибо. Толком и не понял, что такое мы сделали. Видимо за приход нас так тепло встретили.

… За одним длинным столом сидели, восседали, по обе стороны отдыхавшие, выпивавшие и закусывающие. Но сидели так, – напротив за столом были собеседники и они все тихонечко беседовали. Кто – то закусывал, иные причмокивали пиво, правда, финское, не крепкое. Мы очутились рядом со всеми.

Потом тихонько мне Никола рассказал, что это клуб холостяков, клуб знакомств, почти домашняя обстановка, которая редко, но помогала образоваться новой семье.

Нам хозяйка сама поднесла по стопочке, но Никола отказался, а мне дал зелёный светофор, сказал, что машину обратно поведёт он. А тебе сейчас играть. Бери. Пей. Трудно, но необходимо.

И вот.

Утихли китайцы. Сложили инструмент. Посуетились, и мы, открыли свои чемоданы аккордеона и гармошки. Они уже достаточно согрелись. Никола махнул ладонью перед моим носом и, ничего не говоря, я пробежался пальчиками по кнопочкам, и голоса наши с ним ожили.

Спели, раскинулось море широко. … Встала во весь рост хозяйка и сказала, что мы гости из России, Виппури и ещё исполним несколько песен. Аплодисменты робкие, а один не вставая, сказал, что – то, но на него зашумели и махали руками, я понял, глушат. Прошу Николу переведи. Отмахнулся. Я потребовал, резко,– переведи!

– Даа, Николаша, он сказал, что русскую музыку не любит.

– Я тогда просил перевести мои слова и в сердцах выпалил,

– Музыка не имеет национальности. Она или есть или её нет. Додекакофония, называется.

Потом быстро, коротко, рассказал, как мы в замке на ярмарке, здесь в их городе, выступали и маленький чёрненький негритёнок, на руках у матери, отбивал ножками ритм моей мелодии, которую я исполнял на гармошке.

Аплодировали и тогда и сейчас. Я пришёл в полное спокойствие и, и сказал ещё раз, что она мелодия или есть или её нет.

Сидевшие сыпанули аплодисменты…

… А он, непрошеный искусствоед, критик, чуть согнулся и, сидя врезал ещё пива. Прямо с горлышка.

Все улыбались.

Потом, выдал и голубку и грузинскую сулико, да и просто плясовую с переборами и дробью для плясок. Некоторые сидящие, вставали и аплодировали. А тот, слюнявый сидел тихо и молчал, потом похлопал немного ладушки, как малыш, и показал большой палец. Дескать, давай. Видимо распробовал и пиво и наше старание и умение.

А…

Сама хозяйка этого дворца сводников, и сватов на общественных началах, ходила по этим двум рядам и держала глубокую мисочку керамики Николая. Звенели, монетки, тогда были ещё марки, а не еврики. Подошла ко мне, рядом Никола, она поставила тарелочку с горкой монет, приподнесла стопку с водкой.

Никола сказал, что – бы не ломался. Я поднял и, залпом рванул на радостях за успех. Потом подставил карман, и, Никола всю эту горку монет высыпал в мой огромный карман.

Расставались мы более чем тепло. Она, хозяйка приглашала на русском наречии с трудом. Мы будем рады. Приходите, я дам вам место…..

Вечером. Дома я посчитал. Сумма была равна моей недельной зарплаты у Николы. Но он больше туда меня не возил.

А ребята, коллеги из Выборга, работники наши Выборгские, шутили, смеялись грустно, пытались демонстративно кусать свои локти и говорить с торжеством.

– Ну почему не я, там был.

Рондо Каприччиозо

Арбузятники

… Степь да степь кругом…

Так можно было петь и пели, тогда, в те юные годы, далёкие, но близкие, как и сейчас.

Студент. Каникулы.

Экзамены и зачёты остались там, остались, в стране Абрамцево, где бывали и работали, – Врубель и Васнецов, и Нестеров, а теперь вот они – студенты, и, конечно, чувствовали, считали себя, талантами, великими. Будущее у них есть, в руках и этюдниках, которые купили на денежки, которые пришли, прилетели из самой столицы мира, иначе и не мыслилось -Улан Удэ, другу моему, Булату. Прислали перевод на харч, но очень уж нам хотелось ходить на этюды, как настоящие художники, которые там, в Абрамцево постоянно бродили и писали, смело, уверенно – из Москвы, Питера, да и просто, со всего света.

Мы тоже прибыли со всех концов России – матушки. Тогда, по крайней мере, было так.

Булат, понятно, с Бурятии, и, конечно, самая красивая, самая лучшая для его сердца были – река, Оронгойка, и место Оронгой. Конечно река это слишком громко, вот Ангара – дочь Байкала, это дааа, это река! А Оронгойку, реку его детства, мы бродили по ней пешком. Холодная, быстрая, и он, Булат умудрялся руками ловить рыбу там, дома, где мы умудрились быть у них в гостях, сдали экзамены, за четвёртый курс, получили направление в Тобольск, на практику в костерезную артель и потом рванули в Бурятию…

Ох, и путешествие. Ух, и практика, ах и мастера!

– Аванес, так просто звали, и ласково дразнили, Аванесяна Вовку, Аванес и всё тут. Потом ещё был Федя из самого Тобольска. Сибиряк. Красавец. Прекрасный баянист. Иногда мы его звали – величали Феофан. Почти Феофан Грек. От него, Феди, мы услышали и почти поняли, что такое Полёт шмеля, 24 каприс Паганини, и, уж, конечно, рондо капричиозо Сен Санса.

И вот теперь, всё это время, между студенческими днями, и взрослой порой – после семидесяти годочков, говорим спасибо Федя!

Я тоже играл, не такие сложные вещи, как Федя, но потом, спустя каких – то пятьдесят годков,… удивлялись и за бугром, русской гармошке и аккордеону, когда в Финляндии показывали мастер – класс.…

… Взрослые, и дети, радовались, а негритёнок, – мама конечно финн, а папа, папа,– негр, а он, малыш,– весь в папу, смугленький, прикопчёный, но не северным холодным солнышком,– папеньки кровями,– африканскими лёжа у мамы на руках, двигал в ритм мелодии ножками, одетыми в тёплые шерстяные носочки, ритм нашей русской плясовой, своими маленькими ножками, заботливо укутанными от зимнего, северного холода. Вот тогда мы с дочерью поняли, что музыке не нужны знания языка, высоких званий и регалий, национальности – нужна любовь и мастерство, а она, музыка, есть или её нет.

Музыка интернациональна.

Так вот, Булат хорошо играл, аккомпонировал нам на ударных, в нашей комнате – кастрюля, табуретка, и как ксилофон, – бутыллофон – на пустых или полупустых бутылках, от пива или вина. Потом, позже мы, правда, видели на сцене таких музыкантов, с инструментом – Бутыллофон…

Аванес просто пел так, без сопровождения, как птица поёт.

Мы, мысленно уносились туда, в его Армению.

Вася Покат не пел, но верил нам, что мы молодцы. Он был детдомовский. Знал много городов, но Сибирь – матушку любил больше всего. Там было последнее его пребывание. Оттуда его и направили к нам в Абрамцево. Но лепил, головки натурщиков, класс… Так, что они, его работы были всегда номер один среди пятёрочных, на просмотрах, целой, как всегда коллегии, преподавателей, – московских художников.

И вот теперь все ребята уехали к себе домой. Я же рванул в Крым. Свой родной колхоз Красный Пахарь. И первое, что пришло в голову, а что тут можно нарисовать? И тем более написать этюд. С чего???

Голая степь. Где-то холмик. Далеко село Рашевка, там мостик и железная дорога.

Маленькие хатки – мазанки, глинобитные стены. Крыша, покрытая глиной, и травка, высохшая на ней, а в домике и потолка нет. Просто двухскатный потолок,– почти евроремонт – глина, кизяк коровий, извёстка и ещё балки видны на потолке.

Но мне – то нужен был пейзаж.

Единственный колодец – журавль, с холодной ключевой водичкой, натура, которая могла бы красоваться на листочке бумаги, и, конечно, пруд. Гребля, плотина – дамба, что бы воду удержать. А за прудиком, с карпами зеркальными, лужайка – толока. Далеко – далеко лесополоса, с акациями и маслинами. А в самой деревеньке деревьев почти нет.

Во время войны вырубили по приказу немцев, всё боялись фашисты кустов и деревьев, мерещились им всюду партизаны.

Прошли годы, деревьев так никто и не вырастил, даже фруктовых.

Толока…

Уж не знаю кто, как и почему, назвали эту полянку толока, которая была скорее лужайка, и, только травы на ней почти не было. Вытоптали её своими ножками малыши и те, которые уже повзрослее, играли в ручейки, третий лишний. Вот и получилось такое имя полянке. Выгорела она от солнышка, а выживала только вонючка, на которую, если в темноте и сядешь, долго не вытерпеть – запах, несусветная смердящая штучка, которая как у скунса, парализует и заставляет бежать, куда глаза глядят, и, ничего не видят…

И вот оно детство, ручейки, игра такая, как будто бальный танец. Кто кого за ручку подержал, что сказал.

Арбузятники.

Ночь. Темень. Никаких столбов и лампочек. Полночь. Домой идти не охота. Арбузы. В соседней деревне, на глинистом бугре, это даже не холмики, бугры. Пошли за арбузами. Разговаривать нельзя. Вдруг засада, такое тоже бывало. Страшно. А какая радость от страха. Пусть даже это и арбузы. Ах, вот оно, радость и наших деревенских девочек, которые тоже любят арбузы.

Шёпот. Шорох. Шелест… И. Вот, наконец, бахчааа.

На самой макушке бугра, шалаш сторожа. Долго сидели, выжидали, проверяли, нет ли засады. И, и, поползли, поближе к бахче. Вдруг выстрел, казалось – мы вросли в колючки, – вонючки и вросли, влипли в, высохшую траву. Понятно. Сторож. Радости мало – стреляет для острастки, пугает, на всякий случай, а теперь смотрите, наберёт мешок арбузов и потащит домой. Так оно и получилось.

Посидели. Подождали, когда уйдёт подальше.

И только, когда он совсем скрылся, решили флангом зайти на бахчу.

Собаки лаяли просто так. Привязаны были далеко, видимо, скорее для порядку, по привычке. Носами не могли учуять – далековато.

Ах, как трудно без мешка или хотя бы сумки, один арбуз, хоть и большой, но что это пять кг, и один арбуз?! Два, вырываются и падают. Танталовы муки. А попробовать? Нет. Нельзя. Завтра утром будет делать обход и точка. Больше сюда хода не будет.

… На толоку прибыло целых, и всего лишь три арбуза, на ттакууую компанию.

Считанные минуты корочки арбузные летели в сторону оврага.

Но…

Были и более грустные походы за арбузами. Ох, и горькие тогда они, эти вкусные красавцы, когда в твоей заднице сидела и прижигала, дробинка или крупная кристаллическая, крымская соль.

Потом было расставание с детством. Разъехались кто куда.

*

И, снова арбуз. Вернее встреча с ним, голубчиком.

Ремесленное училище. Военный завод. Южное море. Почти присяга. О неразглашении тайны. Понятно. Сталинская эпоха. Шпиономания.

И, вдруг опять арбузы.

… Ночью, выходили по одному из угловой комнаты общежития. Там двадцать пять гавриков пытались заснуть, а пять смельчаков, рванули на бахчу.

Город, нет, не город, – посёлок Аршинцево, уже спал.

До бахчи топать было далеко. Шли молча. Голос мой, враг, твой и мой. Услышат и тогда…

Услышали. И тогдааа.

Арбузов не попробовали, а вот соли в зад двоим перепало. Остальные отделались лёгким испугом. Но самое печальное было впереди.

Возвращение блудного сына.

Почти.

*

… Возвратились. Подошли к корпусу общежития, послали одного в разведку. Он разделся и пошёл в одних трусах.

Буд – то ходил в туалет, который был далеко, на, на, пять посадочных мест, на улице.

На вахте его и затормозили.

– Тыы, это! Что ты, верёвку проглотил? И три часа тянул – вытягивал её руками из своей задницы?!

…Остальная братва, пыталась штурмом взять окна, заранее которые открыли. Ну и там встреча, воспитатели, фонарики, и страх. Страх.

Сааамое страшное – приговор…прогонят из училища, а дома понятно – ремень и кнут. Кому что, а курочке можно выбирать,– что, лапша или просо. У нас не на выбор…

Идя навстречу пожеланиям трудящихся,– такой был девиз при Сталине и позже. У нас не было такого,– на выбор. А как придётся, но с позором. Без выбора средства внушения за непослушание. И, великое счастье. Работа, работа в колхозе…

… Утро. Утро ненастное, утро седое… Хмурое утро. Всем арбузятникам выдали кальсоны с верёвочками у щиколоток, потом они во время бега по дорожке, были юмором для зевак, а нам позор цирковых номеров, без аплодисментов и гонорара, за цирковое шоу.

Выстроили на утренней линейке и, и, песочили целых полчаса. А потом бегом марш, вокруг училища по спортивной дорожке, а уже народ спешил на работу.

… И, и даже девчёнки, которые ходили на танцы, в училище, видели этот маскарад, увы,– без аплодисментов.

Всё училище делает зарядку, приседание, руки в стороны, бег на месте, а мы, а мы, эти любители такого деликатеса, … в суворовских, как мы их потом называли – эти парадные – позорные кальсоны. Бегают кругами, вокруг училища и почему то спотыкаются, падают. Оказывается шутник – воспитатель, Дробот, Фёдор, отчество запамятовал. Давненько всё – таки, было… не разрешил завязывать кальсоны, нижние верёвочки, и они болтались как паруса, нет, как змеи. На них наступали, и, конечно получалась пляска. Почти танец с саблями, или петуха на сковородке… всем было смешно, кроме нас, участников этого шоу. Да ещё и друзья, однокашники улюлюкали и свистели.

Но самое интересное было первый день на заводе. Паровоз. Я, конечно, такое чудо уже видел. Видел, мимо нашей деревеньки, проходила колея, и, даже видели зелёненькие, пассажирские вагоны. А тут вошли в цех, грохот, шум и, и, и вооот он, красавец паровоз. Не кукушка маневровая, как в карьере, где на Арабатской стрелке добывали песок.

…Нет, настоящий, большой пыхтящий паровоз, но, правда, шёл он очень тихо, хотя пыхтел и дымил, как змей Горыныч. Пускал пар, со свистом у самых наших дрожавших ног. И, конечно никакой красоты и радости в моей душе не теплилось. Зачем я только согласился приехать в этот ад?! Мастер что то пытался, кричал, толкал нас, в сторону, а машинист улыбался – смена идёт молодых, будущих строителей черноморского флота. Мастер наш, почти за шиворот оттаскивал, а мы, как стайка воробьёв, зимой на морозе летели на кучку оставленную проходящей лошадкой, но мы ничего не слышали.

Мааа – мааа, мама, я хочу домооой…

Дома красота. Лучше бы я таскал корм, солому, воду… воду, на коромысле, два ведра, нашей коровке. Готовил бы на зиму почти антрацит, вместо курая – кииизяяк… Это огниво, тогда только и было таакоое…

– А я,– дурило, её, коровку, кормилицу… пинал ногой, потом брал вёдра, коромысло, вёл к журавлю – колодцу и поил нашу бурёнку, которую звали Немка, не знаю почему. Она, фашистка. Тогда более злого ругательного слова мы не знали.

У колодца только всего полведра, она с трудом одолевала, а потом я её вёл домой, и, нёс ещё на коромысле два ведра. Мама, конечно тут же ставила, которое, так трудно нёс на своих далеко не богатырских плечах, ведра с водой и она, жадно пила, как – будто я ей там, у колодца не давал, за что мне и перепадало. Потому, я её и пинал под бока, а мне снова приходилось брать почти пустые вёдра и идти на край деревни к журавлику.

Прости, Немка, что я тебя обзывал фашисткой.

А какое молоозиво было, ряженка, вареники с сыром, этого, конечно в ремесле не было. А дедушка сказал и, потом пролетели десятки годочков, и в Огоньке, Пушкинском номере фото моих работ,– чеканка, на тему Лукоморья, Юра Сбитнев прописал в статье слова дедушки моего… *ремесло в руках мужчины, – это хлеб. Голодным не будешь никогда*.

А ведь был ответ, на мой запрос, из художественного училища, приглашение на экзамены, но дедушка сказал, что это не серьёзно, это игрушки,– рисовать – всякий может. Мастерить, неет!…

…Я теперь сидел в этой комнате арбузников, и вспоминал толоку. Зиму, когда вдруг грянул, но не гром, а мороз, прудик наш покрылся льдом, мы катались на саночках самодельных, катали своих пассий. Всё это теребило и драло, нет, гладило душу. И зачем я уехал? Ведь так дома было хорошо. И никакое море теперь не радовало. А вспоминалось… только то близкое, и такое, теперь, далёкое…

…Приезжало кино, тарахтел мотор, гремела музыка, на всю нашу маленькую деревушку. Кино, индийское, может бродяга. Здооровоо. Ещё час до кино. Бегом на пруд, клуб у самого берега прудика. Ах, как я скользил на коньках.

Один дутыш, другой снегурка с закрученным носом, они были разные по высоте.

… Я хромал, но под музыку, сделал Ласточку, на одной ноге, и, и, не упал, а вторую выпрямил, и, летел, летел. Ах, как жаль, что не видит Нина, лучшая наша певунья, наш кумир, и, и моя сердечная тайна. …Она бы посмотрела на меня. А нас возили на бестарке, – телега, большой ящик, в которой возили летом зерно от комбайна. А нас в школу, три километра всего тогда были, двигатели,… в, две лошадиные силы, а не быки, как раньше, в прошлом году. И, воот, дорога дальняя. В казённый дом,– школу…она на меня, даже и не смотрела, конспирацияяя. Вот бы, сейчас увидела, увидела, какой я, на коньках настоящих, и под музыку. Красотааа.

И… звучала тогда, в моей душе мелодия Рондо капричиозо Сен Санса… Почти как исполнял на своём баяне наш Федя Гаврилов. А ещё чуть позже после училища слушал Беляева Анатолия, на электронном баяне, на даче писателя Сбитнева, исполнял Анатолий Рондо, которым завоевал признание в Италии. А баян ему подарил, папа,– так он гладил своего папу,– Никиту Сергеевича, который и возил его с собой… как сопровождающие его лица…

… Но это было потом, позже я узнал и почувствовал это рондо…

… А сейчас.

… Мы кино смотрели и любовались. И фигуристами и песнями индийскими. Звучали они почти с экрана, – на помятой простыни, размером на две персоны.

Загорался свет, переставлял плёнку, целое колесо – киномеханик, фильм то крутили по частям,– целых двенадцать раз, и включал свет, не керосинку, а, она, Нина, вставала с лавки, она всегда была в передних рядочках, стульев, лавок, и просто маленьких самодельных стульчиков из двух дощечек, на которых сидели зрители, и, выдавала чудеса индийских мелодий и песен. Это была скаазкаа. Живая. Натуральная. А фильм был индийский – пел Радж Капур со своей красавицей…и, тогда Нина в этом антракте, конечно не Раймонды…– сама исполняла песню, которую только что мы услышали. И, лучше, чем на экране, – глаза у неё сияли, и нам уже и фильм не так светил своими чудесами… как…

Вот таак… А я старался поставить свой почти шезлонг, – слева, на три и больше её рядочка, чтобы видеть её, певунью, кумира всех наших ребят.

Потом, когда был в Забайкальи, чуть позже, лет двадцать прошло, был, увидел у геологов камень, такой как кусочек льда полупрозрачный, Флюорит. Он светился сказочно бирюзой и изумрудной зеленью, и таам, в далёкой деревне у геологов, ими этими дивными, как хрустальная друза горного хрусталя светилась и мерцала таинственно, загадочно, как глаза у нашей певуньи…игрались малыши, как у нас на берегу у Карадага, камешками.