скачать книгу бесплатно
Зверь Божий
Никита Замеховский
Период крещения Руси. 15-летний язычник Неждан, 8 лет страдавший параличом ног, вновь обретает способность ходить после встречи с христианскими проповедниками. Желая стать воином при княжеском дворе, он идет в Киев под наставничеством бывшего скандинавского наемника, а ныне монаха, брата Парамона. Однако его наставник преследует в отношении него более глубокую цель. Какие внешние и внутренние враги подстерегают героя на пути превращения из диковатого юнца в легендарного воина? Книга содержит нецензурную брань.
Зверь Божий
Никита Замеховский
© Никита Замеховский, 2024
ISBN 978-5-0064-5929-8
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Былина – не единотканное полотно, это сшитый из наиболее ярких кусков памяти плащ, который издревле набрасывает народ на плечи своей истории.
И эта повесть такова – не реальность, но былина, которая должна быть у каждого старшего для всякого младшего, поскольку в ней намёк, во все времена бывший уроком разумному.
Если ясное и очевидное само себя объясняет, то загадка будит творческую мысль. Вот почему исторические личности и события, окутанные дымкой загадочности, ждут от нас всё нового осмысления и поэтического истолкования.
? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? Стефан Цвейг
?
? Посвящается моему другу, большому спортсмену
? ? ? ?и настоящему человеку Д. Е. Сычёву.
* * *
– У трэллей[1 - Трэлл (др.-сканд.) – раб.] не рождается берсерк[2 - Берсерк (скандинав.) – от ber – медведь, serker – рубаха, шкура. Воины, отличавшиеся неистовостью в сражениях.], Бруни!
– Они бонды[3 - Бонды – свободные земледельцы.], – ответил Бруни и почесал под рыжей с соломенными концами бородой.
– Только трэлл живет в вонючей яме, обложившись брёвнами и гнёт спину, – сплюнул Кьяртан.
Его раздражала лошадь, лес, раздражало то, что он, непривычный биться конным, окостенел от скачки и, спрыгнув с лошади в той деревне, едва не споткнулся, когда на него бросился замотанный в вылезшую волчью шкуру мерянин[4 - Меряне – древний финно-угорский народ.] с чёрным копьём.
Мерянину он выпустил кишки быстро и зло и ещё надрубил руку с копьём, пока, умирая, тот возился на навозе в клубке из собственных внутренностей.
Бруни наконец выудил вошь из бороды, рассмотрел её, раздавил и ответил:
– Медведи как раз и рождаются в ямах.
Несколько едущих рядом воинов согласно закивали.
По дубам прошелестел ветер, затерянные в кронах, тронутых утренними лучами, перекликались птицы, кони послушно перебирали копытами, лязгало железо. Впереди покачивались закинутый за спину круглый чёрно-жёлтый щит их ярла[5 - Ярл – титул в средневековой Скандинавии.] и широкий плащ сотника с Муромского погоста.
– Мы бьёмся за трэллей, – проворчал не унимаясь Кьяртан.
– Мы бьёмся за славу, – улыбнулся Бруни и поудобнее устроился в седле.
– И серебро! – хохотнул кто-то сзади.
– Серебро, полученное в настоящем, всего лишь отблеск сияния славы в будущем! – обернулся, ещё шире улыбаясь, Бруни.
– Не много мы тут её добудем, – не сдавался Кьяртан. – Отгоняя от трэллей ублюдков в вонючих шкурах…
– А мне всё нравится, особенно здешние пышные девки! – отозвались сзади, и послышались смешки.
Бруни тоже усмехнулся и, вдруг поворотив голову, уставил на Кьяртана пересечённое шрамом лицо с бледными, как капель, глазами и сказал:
– Слава здесь. Я чувствую. – И тише, так что его, наверное, могла услышать только рыжеватая, выделенная князем ему, как и всем урманам[6 - Урмане (норман.) – одно из названий викингов в Древней Руси.], лошадь, добавил: – Только, может, и не наша…
И снова вспомнил, как встретил на щит копьё, присел, отвёл щит немного в сторону, ударил топором по замотанной в какие-то тряпки ноге, распрямился и снова осел, теперь словно смахнув топором воющему мерянину пол-лица.
Как метнулся через плетень, бросился на истошный бабий визг в тёмную низкую дверь. В дымной прелой полутьме перескочил через детское тело к чёрно-белой рычащей и надсадно визжащей куче из мельтешащих бабьих бледных ног, мужских жилистых рук, пытающихся развести эти ноги, кабаньей шкуры и холщовой понёвы[7 - Понёва – шерстяная юбка замужней женщины в русском народном костюме.]. Как, хакнув, рубанул спину в шкуре и оторвал от вопящей бабы мерянина, у которого изо рта хлынула кровь.
Как баба с воплем кинулась к лежащему на полу мальцу, упала, и Бруни, сграбастав детское тело, сделал шаг к ней. А малец, вдруг ожив, вывернулся из его рук, шлепнулся на пол, попытался вскочить на ноги, но упал, словно они его не держали, и, зарычав, на руках пополз не к голосящей, размазанной на земляном полу, как сметана, матери, а к ещё дёргающему ногой мерянину, чтобы душить и рвать руками, зубами! На его губах пузырилась пена, глаза горели, на лбу расплывался синяк от удара древком копья. Сколько ему – пять, семь лет?
«Слава… – ещё раз подумал Бруни, сын Регина. – Она появилась здесь, и мы её ещё услышим».
* * *
Отец, морщась и прихрамывая на ногу, в которую давно, ещё в тот день, восемь лет назад, угодила мерянская стрела, сволок оконце и освободил в избе воздух. Из-под двери потянуло весенней утренней прохладой. Старый, ещё с вечерней растопки дым, серый и отяжелевший, колыхнулся в сторону. Молодой синий дым заструился на его место, когда мать раздула угли под берестой.
– Нежданко, расщепи, – сказала она, оборачиваясь.
Лежавший на лавке Неждан перевернулся на спину, откинул рогожку, которой укрывал на ночь спину, рывком сел и, тряхнув головой, взял руками сначала одну, неподвижную, как колода, ногу, спустил на земляной холодный ещё пол, потом спустил вторую и привалился спиной к стене. Мать подала ему берёзовый разветвлённый обрубок. Взявшись за рогульки, Неждан напрягся и развёл их в стороны, расщепив обрубок посередине. Мать с улыбкой подала ещё такой же.
– Силища, – буркнул отец, – да бестолковая.
– Коли не урмане… – начала мать.
– Урмане! – вдруг взвился отец и задвигал чёрными, корявыми от работы руками. – Опять ты про урман своих! Урмане пахать будут?!
Мать закрыла собой опустившего голову Неждана.
– Коли не урмане, и его, и меня бы прибили тогда…
Лицо отца сделалось тёмным и влажным, как борозда, и он закричал через серую бороду:
– Не урмане ли свыше княжей дани у мерян берут, и на нас вся мурома[8 - Мурома – одно из мерянских племен.] пошла? Не те ли урмане у них рощи святые жгли?! Жили обочь – они по лесам, мы по приречью, все своим богам молились, нет, мало им от нашего пота брать, взялись по мерянским деревням рыскать! Другого бога насаждать урманскими топорами, когда урмане твои сами грому кланяются!
Мать от Неждана бросилась к отцу, не боясь побоев, схватила за плечи и, теперь словно прикрывая его, как до этого от него прикрывала Неждана, зашептала:
– Ты что, услышит кто…
– Донесут – по правде отвечу, – сказал отец, глянул на Неждана и добавил: – Волхвы, что ему другое имя после того, как обезножил, нарекли, не правы, не Богуслав он. Боги нас прокляли. Как был Неждан, так и остался.
Оторвал от себя плачущую жену и вышел в голубеющий от весеннего рассвета проём распахнутой двери.
Неждану шел пятнадцатый год. Он перестал ходить с того летнего утра, когда мерянские рода, возмущенные не столько данью, сколько свержением их священных камней и дубов княжьими гридями[9 - Гридь – дружина.] и княжьими же урманами, бросились мстить. Ему тогда было семь.
Грабили, жгли, уводили скот, детей и особенно девок, чтобы резать для принесения в жертву лесным богам.
Когда набеги стали частыми и с весей подобрались к богатым пашней селищам, сотский ближнего городища по оврагам, дальше от реки, у одного из них поставил гридь и урман.
Меря тихо пришла из-за речного тумана на рассвете. Рассыпалась по селищу молча, по-охотничьему. И завыла по дворам вся разом, когда вдруг залаял чей-то пёс, тут же сбитый стрелой.
Мужики, выскакивая на свои дворы из изб, натыкались на копьё, рогатину, топор или короткие чёрные стрелы.
Воины в звериных шкурах с намазанными углём плоскими лицами их не щадили.
Урмане и княжья гридь подошли, когда меря вошла в раж и убивала, почти не встретив сопротивления. На что и рассчитывал урманский ярл, когда давал советы, как поступить нетерпеливо дёргающему узду сотнику.
Мерю по дворам и избам перебили всю, оставив по совету того же ярла только двоих, которым урмане отрезали уши и отпустили, чтобы было кому рассказать о том, что лесные боги отвернули свои морщинистые, как кора, лица от воинов в звериных личинах.
Неждан из того утра помнил только вой, крики, материнский вопль и две вспышки в голове. Одну багрово-красную, когда что-то больно ударило его в лоб, и вторую синюю и страшную, ледяную, в которой красная боль растворилась, исчезла и ей на место пришла ярость на чёрное, дёргающее ногой тело, лежащее перед матерью в луже крови. Ярость бесконечная и жестокая, как зимний буран.
Только ноги с тех пор не ходили, хотя холод и тепло чувствовали. Он их бил, щипал, украдкой прижигал угольком. Больно было, а идти не мог – валился как сноп. Потому ползал на руках по избе и двору.
Соседский Хотён, ровесник Неждану, обзывал его чурбаком и обрубком и кидал на голову грязь, смешанную с навозом. Хотёна за это прутом поперек спины однажды перетянул Хотёновский дед, посмотрел на Неждана, покачал головой и плюнул от беды. А Неждан на следующий день с утра ползал по двору, собирал и складывал поленья, что готовил к зиме отец, и ждал.
Хотёна он сначала не увидел. Услышал из-за плетня смешки и перешёптывания. Там собралось человек пять ребят, которыми Хотён верховодил. И теперь подзуживали, когда он перелез через плетень со свежим коровьим дерьмом на куске коры.
«Дурак», – подумал Неждан, видя, как надвигается и вырастает над ним тень Хотёна, которому солнце било в спину. Услышал, как грудь тому распирает едва сдерживаемый смех, но упрямо полз к поленнице, удерживая правой рукой полено, а левой упираясь в землю, делая вид, что не замечает.
Хотён видел перед собой мёртвые, но почему-то толстые ноги с восковыми пятками, грязную холщовую рубаху, доходившую до колен этих ног, спутанные тёмно-русые вихры, на которые с хохотом ляпнул коровью лепёшку.
И вдруг всё завертелось. Он почувствовал, как железные руки схватили его за лодыжки так, что заверещал не столько от неожиданности, сколько от боли, и прежде чем на него надвинулась земля, вышибив дух, увидел синие, сияющие яростью глаза на лице, по которому текло коровье дерьмо прямо к пузырящимся пеной губам.
Неждан дождался, когда Хотён сделает, что задумал, чтобы подпустить ближе, и, перевернувшись на живот, хватая за ноги, приложил об землю и, рыча и ничего не помня, полез на распластанное тело, чтобы вмять, раздавить.
Как голосила мать и визжала ребятня за плетнём, он не слышал. Хотёновский дед и отец едва смогли его оторвать от обеспамятевшего Хотёна, и отец, отшвырнув, больно хлестнул по лицу и окатил водой из бадьи.
Неждана ещё трясла синяя ярость. Но постепенно, сквозь неё, он начал различать крики, визг и боль, когда отец затащил его в избу своими чёрными руками.
Хотён на следующий день уже оправился. Старики рассудили по правде – виру[10 - Вира – откуп, пеня.] с отца Неждана не брать.
Но отец избил, вымещая злобу на его безножие, на то, что жена с того мерянского набега выкидывала мёртвых младенцев, на свою хромоту. Ударил и мать.
Это было в конце прошедшего лета, когда по небу с ветром полетели паутины. На них Неждан смотрел долго и молча, когда, утирая кровавые сопли, вылез из избы, – отец не препятствовал. А ещё запомнил из того дня серые глаза двенадцатилетней Белянки. Она смотрела на него из-за плетня, по-бабьи прижимая руки к скупой вышивке на груди.
А задолго до того, когда ему было восемь, мать украдкой снесла волхвам, жившим у ручьёв, свои бронзовые височные кольца. Отец тогда тоже её побил, но, когда пришли волхвы, молчал за дверью.
Неждану никогда не бывало страшно. Если страх протягивал к нему свою холодную липкую руку и по спине начинали взбегать на загривок мурашки, у него в голове вспышкой сама собой начинала разверзаться синяя ледяная бездна. То, что должно было напугать, – вызывало ярость, и мурашки топорщили кожу на спине так, что будь там шерсть, то она бы вставала дыбом. И он готов был кидаться и рвать на части.
Во снах, бывало, так и делал – вставал на крепкие ноги и разил кулаками, ногтями темноту, в которой мелькала уродливая навь.
Когда волхвы зашли, в избе завоняло мочой, кровью и травами. Они пришли втроём. Мать, кланяясь рукой до пола, откинула рушник[11 - Рушник – обрядовое полотенце.] с мисок на столе, отодвинулась к двери.
Отставив посохи, двое сели, а самый косматый и седой, обвешанный птичьими черепами по поясу, из-за пазухи достал щепку и, бормоча, бросил в печной огонь.
Потом все трое хватали кривыми чёрными когтями хлеб из мисок, макали в мёд и обсасывали так, что текло по бородам. Неждан просто смотрел на них со своей лавки.
Хотя мать рассказывала, что они могут летать по воздуху, оборачиваться в оленей и говорить с мёртвыми, проклинать и благословлять, страшно не было.
Потом косматый велел сесть посреди избы на пол. Они начали петь и кружились вокруг так, что пена шипела на усах, а после срезали ему прядь с затылка чёрным ножиком из блестящего камня, налили на затылок воды, срезанные волосы бросили в огонь и, воя, заставили проползти между ногами матери, задравшей рубаху почти до срама. Прошептали поочередно матери его тайное имя – Богуслав – и, затолкав в торбы хлеб и куски варёного мяса, ушли.
Три дня Неждан пытался вставать, но только падал. Мать плакала, а отец возвращаясь с поля или из лесу, глядел на неё так же, как посмотрел сейчас, перед тем как выйти в дверь, как в небо.
* * *
Мать погладила Неждану волосы, вынула из огня горшок, подцепила на ложку влажный ком пахучей тёплой каши, дала в миске Неждану и, завернув горшок в узел, ушла на двор, к отцу, где тот с Хотёновским дедом выводил со двора лошадёнку, потому что пришло время пахать.
На двор Неждан вылез, когда всё селище, кроме самых старых и малых, давно ушло на пашню.
От не видной реки тянуло холодком, над лесом за ней плыли длинные тонкие облака и птицы. У плетня оживал согретый солнцем кипрей.
Неждан вполз на бревно у стены, сел, положив вперёд бесполезные ноги, и стал смотреть на птиц.
Ему хотелось, чтоб руки его были сильными как крылья. Чтоб, взмахнув ими, подняться в воздух, и тогда – что ноги?! Да пусть бы совсем их не было!
– Отрок! – вернул его с неба властный голос.
Неждан встрепенулся. За плетнём стояли люди, четверо. В чёрных до пят холстинах, растрёпанных и порыжевших по подолу, с торбами за плечами, в круглых чёрных тафьях[12 - Тафья – головной убор.], влажных на лбу от испарины. В руках палки.
У того, что говорил, черноглазого, смуглого, борода и волосы вились серебряными кольцами по груди и плечам, на конце посоха был вырезан крест.
– Поднеси проходящим воды во славу Божью, – снова прогрохотал, словно раздвигая воздух, его голос, странно выговаривая слова.
Неждан, и без того говоривший мало, сейчас совсем растерялся, глядя в чёрные ясные глаза. Серебрянобородый молча ждал, не отводя взгляда.
Неждан впервые ощутил, что ему страшно и спасительная ледяная ярость не приходит на помощь. Утонув в этих одновременно чёрных и ясных глазах, облизнув губы, словно сам захотел пить, выговорил:
– Я ходить не могу, господине. Пошли человека, за дверью кадушка с ковшом.
Серебрянобородый вдруг ударил посохом в землю и загрохотал так, что замолкли птицы:
– То наваждение бесовское! Имеющий члены движет ими по воле Господней! Встань и принеси воды, отроче!
Неждана продрал мороз, поднялся до затылка, скрутив вихры, и схлынул вниз, в безжизненные ноги. Чёрный взгляд сверлил и впивался в глаза, в сердце, в душу. Как встать?! Сколько уж раз до сего пытался вставать в пустой избе, то с криком, то с немой яростью колотя свои мёртвые ноги… Но, не понимая, что делает, под этим пронзительным, тяжёлым и чистым, как молния, взглядом опёр руки о стену позади и, опираясь, выпрямился!
Он стоял! Даже мысли у него онемели. Он стоял, пусть и держась, но стоял и не ждал, что повалиться.
– ????? ???????![13 - Господи, помилуй (греч.).] – загрохотал страшный и великий человек с посохом.
– ????? ???????! ????? ???????! – вторили ему другие.