скачать книгу бесплатно
Они брали только серебро и детей, которые могли быстро идти. Брали, чтобы продать хазарским торговцам, это приносило тяжесть их кошелям и подтверждало удачливость ярла, которая суть та же монета.
Воины корсунского дукса[26 - Корсунский дукс – военачальник Херсонеса Таврического, в русских летописях известного как Корсунь.] не успели за ними, и они вышли в печенежские степи со всем, что взяли. Преследовал их только старый жрец распятого бога, не с мечом, с посохом, на котором был вырезан крест.
На привале в сухом овраге жреца, когда тот подошёл к костру, у которого плакали дети, хотел топором отогнать Кьяртан. Но на Кьяртана жрец даже не посмотрел, сел к самому маленькому и принялся говорить на своём языке.
Воины тогда одобрительно заворчали, отметив храбрость. Пламя костра изгибало темноту, меняя на их лицах тени как маски. Ярл с усмешкой сказал, что нужно удвоить охрану, а то старик отобьёт добычу. А тот вдруг ответил на вёстергётландском наречии[27 - Один из диалектов древнескандинавского языка.], медленно, но правильно подбирая слова, что если нет воли его Бога вернуть детей к их очагам, то он будет с ними, пока возможно.
Кьяртан сказал, что, пожалуй, такого старого, как он, хазары не купят.
Воины засмеялись, жрец не ответил, и тогда сам Бруни Регинсон, тогда ещё годи, спросил, зачем верить богу, не защищающего своих людей?
Жрец ответил, что воля его Бога всесильна. Бруни бросил в огонь палку, взметнув ей в темноту искры, и сказал, что воля бога, отдающего своих людей и серебро так просто – слаба.
Старый жрец посмотрел на него и медленно произнёс, что даже Бруни, сам того не ведая, волю Его исполняет. Бруни хмыкнул тогда и отошёл.
А под самое утро их обложил небольшой отряд печенегов[28 - Печенеги – кочевой народ тюркского происхождения.], прирезавших часовых так, что те не издали и звука.
Вспомнил, как Кьяртан со стрелой в бедре выл, пластая топором выскочившие из тьмы чёрные вопящие фигуры. Как ревел ярл, призывая сомкнуть щиты, пока его не ударила в шею стрела.
Как он сам, теснимый тремя спешившимися печенегами – крутые, поросшие кустами склоны оврага заставили их слезть с коней, – отбил щитом копьё, ткнул топором. Отбивал и бил, плясал танец смерти. Как стоял старый жрец, опираясь на свой посох, не шевелясь, и как плакали и кричали дети за его спиной, на фоне пламени казавшейся огромной.
Если бы не стрелы и внезапность, они бы отбились, а так солнце, заглянувшее в овраг, застало побратимов лежащими без дыхания вперемешку с печенегами. На ногах стояли только двое, он сам – Бруни Регинсон, покрытый чужой кровью, с одной только царапиной на плече, и старый жрец распятого бога, опирающийся на посох.
Бруни пошёл к нему, но замер, замер перед доблестью – жрец был мёртв, в нём торчали стрелы, и стоял он только потому, что упирался на свой крест, и потому, что за спиной были дети.
Он тогда побратимов не похоронил и жреца оставил стоящим, потому что даже в смерти тот не лёг на землю, и не в силах человека было укладывать то, что оставил стоять Бог. Чью волю исполняя, он, Бруни, вывел детей из оврага на юг, неся на руках жизнь прижавшейся к нему черноглазой девчушки.
Вспомнил, как их окружили всадники из Корсуня. Кричали, замахиваясь на него, а его самого окружили живым щитом дети. Как вцепилась в бороду девчушка, когда чьи-то руки хотели её от него оторвать. И как в Корсуне, в доме Распятого Бога, он принял имя Парамон – что значит верный, а потом учился видеть только жизнь в белом монастыре у сине-зелёного моря.
Сердце, душа его наполнялись жизнью, но тело иногда самой собой вспоминало умение причинить смерть, как с тем мерянином. А от этого желала уйти душа, ибо не было больше в её пространстве места для убиений.
Но как защитить хрупкость жизни, если не силой?!
Иоаким Корсунянин поднял на ноги этого мальчишку, снимающего сейчас с угольков пропекшуюся рыбу, этого berserkа, и он, брат Парамон, поможет его силе стать святой или хотя бы обуздать неистовость. Должен, должен пред Господом и самим собой. Спасти тех, кто в момент неистовства окажется с ним рядом, да и его самого спасти от них.
????? ???????, подумалось ещё ему по-гречески. Господи помилуй, помилуй мя грешного.
Неждан смотрел, как брат Парамон глядит на костёр, шевелит плечами и бородой.
– Страх Божий, – сказал Парамон вдруг скорее не Неждану, а пламени, – это не когда ты страшишься Господа, но когда боишься его потерять. Ты поел. Идём далее.
Днем стало совсем тепло, тучи ходили по небу где-то далеко, как косяки сизых коней. Их было видно, когда Неждан поднялся, следуя за Парамоном, на холм, которых много было раскидано среди березняка, покрытого дымной молодой зеленью.
На очередном холме брат Парамон осмотрелся и, забирая немного правее, вновь уверенно зашагал известными ему приметами.
Повсюду колотилась возбуждённая весной жизнь. Тянулись с юга лебяжьи стада, лишь слегка прикасались к ветру крылами, чтобы нестись в его толще без усилий. Птичьи резкие пересвисты рассекали тишину как сверкающие ножики. В прогретых лужах оживали лягушки.
И Неждану казалось, что он даже слышит, как лопаются на ветках почки, не выдержав внутреннего напора древесных соков, и открываются юными листками.
Даже под войлочной шапкой зудело сильнее обычного, может, от испарины, налепившей на виски пряди волос, а может, вши тоже откликнулись зову весны и жизни. Отец говорил, что, если с болящего вши ушли – стало быть, зови волхвов – помрёт, а коли напротив, зашевелились – на поправку пошёл.
К вечеру они вышли к холму, среди прочих обычному. Те же березняки упирались ему в подножие, взбегали кустами на глинистую кручу, так и не докатившись до вершины, из которой торчал высокий камень.
Брат Парамон остановился и долго смотрел наверх.
– Завтра по утру, – сказал он Неждану и пошёл вкруг холма, подыскивая ночлег.
Отстояв полночи, Неждан завернулся в старый плащ. Уснуть не удавалось – в бок напирал какой-то корешок, на небе полыхали звёзды, и совсем рядом ждала судьба под загадочным, вылезшим из холма, как воткнувшийся в ночное небо коготь, камнем.
Какова она, что даст оторванному от матери, от отца, пусть и не ласкового, но родного, вчерашнему калеке? И почему не Хотён или кто другой уведён от вековечной сохи посечённым в битвах урманом, сменившим меч на посох с крестом?
Поёрзав, он забылся. Во сне казалось, что кто-то смотрит на него, огромный настолько, что куда не обернись – он есть со всех сторон.
Едва рассвело, Парамон поднял на ноги, заставил раздеться у ближайшего ручья и загнал в студёную воду, коротко приказав:
– Омойся.
И сам развел костёр, погрел на прутике хлеб, подождал пока Неждан съест, и, забросав угли, встал.
Неждан уже привычно сжал рукоять топора и пошёл следом.
По мере того, как втаптывал сплетённые отцом лапти в сыпучую глину холма, камень вырастал выше.
Брат Парамон ждал на вершине, солнце трогало ему плечи, а к ногам Неждана тянулась длинная тень от камня.
– Я был здесь когда был go?i, я знаю, что здесь. Ты, узнай сам.
Неждан потоптался вокруг и приблизился. Камень покрывали мхи. Поначалу показалось, что непогоды и морозы иссекли его поверхность, словно морщины, а потом, под лишайниками, Неждан начал угадывать какие-то значки, явно начертанные не ветрами. Он оглянулся на Парамона.
– Runsten[29 - Рунный камень-валун с вырезанной рунической надписью, которыми обозначали захоронения или места знаменательных событий/битв.], – сказал тот. – Камень, говорящий сквозь века.
Неждан провёл пальцами по странным знакам, камень, несмотря на утреннее солнце, был холоден.
– Я не смог прочесть всех runа[30 - Руна.], когда был здесь давно. Они оставлены другим народом, не моим и, может быть, не твоим. Но на языке севера здесь тоже есть письмена.
Парамон подошёл к камню справа, присел и, вычищая пальцем мох из бороздок высеченных знаков, перевёл:
– Здесь спит великий воин. Равный славой богам, силой горе. Дух его не дремлет[31 - Имеется ввиду Святогор-богатырь, легендарный витязь русского эпоса.] – разумный, да пройди мимо.
Парамон замолчал, продолжая ковырять пальцем мхи, потом распрямился, отряхнул руки и, схватившись ими за свой посох с крестом, произнёс:
– Я был разумен, ты – нет. И что под камнем, узнаешь сам.
Неждан обошёл камень ещё раз, снова потоптался…
Ему надо выкопать этот похожий на идол каменный клык? Он посмотрел на Парамона, тот молчал, уткнув бороду в грудь.
Неждан снова потрогал камень, нажал сильнее, отступил. Ничего не произошло, всё так же светило солнце. Уперся двумя руками, плечом. Ничего.
Это был просто валун, пусть и исчерченный значками. Торчал между Нежданом и его судьбой, как пень, что он корчевал с мужиками на новом поле. Он попробовал его обхватить, перед глазами заплясали синие огоньки.
Тут была судьба! А этот валун стоял на пути! Синяя страшная бездна захлестнула голову, сначала стиснула грудь, а потом разлилась в ней безгранично, самого его делая безграничным, могучим!
Там судьба, его судьба, и ничто, никто не станет между!
Он взвыл, сам того не ведая, упёрся плечом, над ним качалось небо, лапти рыхлили землю – там судьба! Там судьба! Обхватил валун руками. Раскрошить, отбросить!
Камень стоял неколебимо.
– Что, не по плечу судьба? – услышал он Парамона сквозь гул в ушах.
Ледяная синь взорвалась в голове тысячами игл, забушевала гневом на Парамона, на эту глыбу. Он прижался к камню грудью, плечами, лицом. Слова Парамона резали и уязвляли – «не по плечу судьба!».
Кому не по плечу?!
Парамону со стороны казалось, что юнец сейчас начнёт грызть источенную рунами глыбу. А у Неждана в голове бушевал буран, сквозь который он видел одно – своротить, низвергнуть. И, взвыв пуще прежнего, своротил. Своротил руками.
Камень рухнул в юные травы, открыв под собой черный провал, откуда ударило могильным холодом и жутью. Но что ему, объятому ледяной пургой ярости был этот холод?!
Всё так же, не думая, Неждан прыгнул в чёрную с осыпающимися краями яму. Приземлившись, упал, заныла лодыжка. От удара, от того, что своротил камень, синяя мгла в его голове немного рассеялась, отступила. Он осмотрелся.
Было холодно, столб света падал на него сверху, делая темноту вокруг гуще.
И вдруг даже не страх, ужас протянул к горлу руки – перед ним сидел огромный человек и смотрел страшными чёрными глазницами в душу, словно целил загробные копья из нави прямо в самое сердце!
Неждан вновь захлебнулся в синей ярости! Заревел, оглушая себя и себя не ощущая. Страшный великан держал на коленях меч. Меч! Против кого?! Здесь его судьба, и не смел меч проложить препону!
Воя, Неждан рванулся из света в тьму, вцепился в меч руками, сквозь синий ледяной буран своего неистовства увидел, как полыхнули тьмой глаза великана, но, дёрнул. Дёрнул так, что тот выпустил меч из рук, осел на своем седалище, а Неждан, так же ревя и воя, вкатился обратно, в столб падающего сверху света.
Поодаль, едва различимый во мраке сидел огромный скелет в дотлевающей кольчуге, череп с остатками косм свесился на грудь. Свет сверху вдруг перекрылся – вниз заглянул брат Парамон.
Тяжесть налила руки Неждана, по телу расползалась слабость, словно две чудовищные синие вспышки отняли силы.
Подвывая, он ворочал головой. Вдруг на него навалилась могильная тишина и промозглый холод склепа.
Яма была не глубока. Парамон смотрел, как внизу, в пятне света, водит головой отрок и на него с края ямы со струистым шелестом осыпается сухой ручеёк глины.
Наверх Парамон вытянул его полубесчувственного, порвав ему рубаху и ободрав плечо в кровь. Юнец мелко вздрагивал, словно его колотила лихорадка. В уголках синюшных губ подсыхала пена, под мокрым от слюны подбородком ходил кадык. Оттащив подальше от могильной ямы, источающей холод, в набирающий силы полдень, Парамон положил его на припёк, влил в рот немного эля и рассмотрел то, что тот обхватил руками.
Это был меч почти в два хольмгардских локтя[32 - Хольмгардский локоть – новгородская мера длины, равная примерно 45 сантиметрам.] длиной, в деревянных, некогда оббитых тиснённой кожей ножнах. На ней, потрескавшейся и расползшейся, можно было угадать узор из неведомых зверей, медные наклёпки позеленели, в медных же, порушенных временем, наконечнике и устье ножен, угадывался диковинный цветок. Массивное навершие рукояти, похожее на нераскрывшийся бутон, блестело почти не тронутой ржой сталью.
Неждан прижал его к себе так, что побелели пальцы. Постепенно его отпускала дрожь, но не усталость. Ему хотелось спать, только спать.
По ногам прошла такая знакомая, подлая слабость, что он, собрав силы, встал опираясь на меч. И словно смывая могильный холод и тьму, его окатил солнцем полдень.
– Runsten, – проскрежетал рядом голос Парамона. – Надо вернуть на место.
Неждан поводил головой, сил не было даже на это. Всё так же опираясь на меч, он сделал нетвердый шаг, второй, а потом вдруг, сам не понимая, что делает, превозмогая страшную слабость, двумя руками поднял меч навстречу солнцу и снова осел.
Спустя час, а может два, брат Парамон принёс на холм вырубленные топором давешнего урмана жердины.
Неждан уже отошёл, ему теперь хотелось пить и есть, но он поднялся, и вдвоём жердями как вагами они подвинули камень к яме.
Неждан дивился, что ему хватило сил одному своротить эту глыбу, и прежде чем закупорить ей вход в последний чертог страшного даже в смерти воина, он вдруг опустил туда урманский топор, словно в обмен.
Парамон ничего не сказал, но его борода дёрнулась словно бы одобрительно. А потом, когда камень встал на место, брат Парамон ножом прямо поперёк всех процарапанных на нём значков вырезал крест. Отвёл вконец обессилевшего Неждана с его мечом под холм, где над угольками уже пеклись рыбины.
От холма ночью Парамон Неждана не отвёл. Когда тот поел и уснул ещё при солнце, сам забросал костёр и смотрел всю ночь на звёзды.
Неждан проснулся только под утро, брат Парамон, стоя на коленях, что-то бормотал, сжимая руками свой посох. Неждан шелохнулся, Парамон встал и велел развести огонь.
Они доели рыбу, и Парамон спросил, кивая на меч бородой:
– Знаешь, что это?
– Меч, – коротко ответил Неждан. – У гридей видывал, когда в селище приезжали. Отец сказывал, не у всякого есть.
Парамон помолчал и опять спросил:
– Что ещё было в могильнике?
Неждан почесал затылок. Что он там видел сквозь свет, тьму и ледяную пелену ярости?..
Огромный скелет в мешанине из истлевающей меди, железа и лохмотьев покоробленных кож. Боль в лодыжке… Да, он наткнулся на что-то. Весь пол там был завален тусклыми кучками из чего-то твердого, он возился на этих кучках, когда отнял у скелета меч.
– Там что-то валялось подо мной, звенело, – ответил Неждан.
– Серебро, – сказал брат Парамон. – Браслеты, гривны, монеты и рубленные куски серебра. Ты видел только меч и взял его. Думай почему.
Неждан молчал.
Брат Парамон смотрел, будто читая у него на лице, и наконец сказал:
– Господь дал тебе судьбу сию, Господь в ней не оставит. Но сказано в Писании: «Все, взявшие меч, мечом погибнут». Сердцем чист будь. А теперь вынь из ножен.
Неждан взял в руки меч, в который раз осмотрел остатки диковинных зверей на потрескавшейся коже, сжал их ладонью, другой схватил рукоятку в истлевших ремнях и потянул. Меч не вышел. Неждан потянул сильнее, дёрнул, но меч будто сросся с ножнами.
– Дай, – сказал брат Парамон. Осмотрел внимательно, поковырял потрескавшимся ногтем у устья и добавил: – Держи над угольями. К жару не близко.
Неждан послушно водил мечом над подёрнутыми пеплом угольками, держа двумя руками за рукоять.
– С двух сторон грей, – наставлял Парамон. – Рукоять пониже опусти.
Меч был увесист, но в ладонях лежал удобно. Нераскрытый цветок навершия почти с пол-яблока величиной тянул книзу, и, казалось, шевельни только Неждан кистью, как клинок, даже запертый в ножнах, опишет быструю, как ветер, дугу.
Старая кожа ножен вдруг задымилась.
– Подвысь. Подвысь! – шикнул Парамон.
