скачать книгу бесплатно
И Неждан, опираясь рукой о серую от непогод бревенчатую стену, сделал один шаг к двери; земля качнулась, второй… Оттолкнул скрипучую дверь, уцепился за неё, нащупал в полутьме ковш, зачерпнул и тяжело, медленно, чтобы не расплескать, развернулся.
За плетнём, облитые солнцем, стояли перехожие, до них предстояло идти, идти по двору. Без опоры. Идти!
Держа ковш перед собой одной рукою, он сделал шаг, всё ещё держась другой за стену, снова заглянул в чёрные сияющие глаза и пошёл.
Ноги-колоды кололо изнутри. Ступням было больнее, чем когда он жёг их угольками. Колени горели, ломило непривычную держать тело поясницу.
Неловко, тяжко ступая, уже двумя руками вцепившись в ковш, словно тот был опорой, дошёл до плетня и не схватился за него, а, покачиваясь и вздрагивая, протянул ковш, в котором билась и плескалась вода, перемешанная с солнцем.
– ????? ???????! – снова грохнул серебрянобородый серебряные слова и, положив Неждану на лоб твёрдую горячую ладонь, приказал: – Пей!
Неждан глотнул блестящей воды и почувствовал, что в нём тоже забурлило солнце.
– Дай испить братии, – приказал голос.
Неждан отнял от губ ковш, серебрянобородый принял, отпил, передал остальным, вернул наполовину полный и вновь приказал:
– Допей.
Неждан послушно допил и теперь стоял, опустив руки, чуть покачиваясь и слушая.
– Не качайся, сыне! Клонись лишь пред Господом! Как войдёшь в силу, пойдёшь в Киев-град. Там войдёшь в монастырь на послушание, а затем примешь монашество во славу Христову.
Вдруг к серебрянобородому подошёл тот перехожий, что стоял последним, и, почти уткнувшись в серебряные кудри своей седой с остатками рыжины бородой, зашептал что-то на ухо.
Пошептав, обернул к Неждану лицо со шрамом и глазами цвета талой воды.
Серебрянобородый, не мигая, уставился на Неждана. Долго молчал, а потом молвил:
– Быть по сему, коли станет то к славе Божьей! Слушай, что скажет брат Парамон.
Тот, кого назвали Парамоном, произнёс так, как по-славянски говорят урмане:
– Войдя в силу, пойдёшь вверх по реке до места, где в неё впадает ручей, там повернёшь на запад и будешь идти два дня через лес, до холма. На холме камень. Под ним твоя судьба.
– Что найдёшь под камнем, вздымать будешь за вдов, сирот и бедный люд, во славу Господню! – опять прогрохотал серебрянобородый. – ????.[14 - Аминь (греч.).] Идём, братие.
Они ушли.
Неждан стоял у ворот, расставив ноги. Весь день. Колени гудели, в правом бедре билась жилка, гудело в висках. Стоял не шелохнувшись. Солнце прогрело ему плечи, потом остудил ветер. Тучи проносили по земле свои волглые тени. Он впервые видел всё вокруг с высоты своего роста, и казалось ему, что обрёл крылья! Видел реку.
Первой его заметила мать, когда солнце начало клонится к западу.
– Сынок! – закричала она тонко, бросилась, но упала, словно сама обезножила, и заплакала.
Хотёновский дед и Хотён принялись её поднимать, а из-за их спин, из толпы расходящихся по избам чёрных людей вырвался отец.
Он подбежал, уронив засаленный войлочный колпак, обхватил Неждана за плечи заскорузлыми руками, и тот увидел грязную плешь между жидких, когда-то русых волос и то, какой он маленький.
– Богуславушко… – зарыдал ему в грудь не стесняясь отец. – Сы-ыне…
С вечера в избу заходили по одному, а то и по трое-четверо, сельчане. Отец принимал здравицы[15 - Здравица – поздравление.], словно у него только что родился первенец. Белянка, как пришла, так и стояла у двери и смотрела на Неждана сквозь косой закатный свет, а когда он вставал, комкала вышивку на груди и тревожно следила взглядом.
Мимо неё, зашедшие словно по делу к матери, сновали бабы, бросавшие на Неждана быстрый взгляд. Толклась ребятня. Пахло густым потом. Мужики степенно угощались, шевелили бородами, целуясь с отцом, который посветлел, как дозревающая рожь. Жали руку Неждану, он заставлял себя встать и видел тревогу или даже страх в глазах отца, когда разгибал уже порядком гудящие ноги и поясницу. Видел недоумение сельчан, когда распрямлялся полностью, становясь выше некоторых. От его прямого, синего, как морозное небо, взгляда они отводили глаза.
Часто в избу заглядывал Хотён, смотрел то на него, то на Белянку.
Было больно спине, ногам, седалищу. Но боль эта была сродни страху, что уходил, заменяясь яростью. И он, с синими кругами перед глазами, вставал вновь и вновь навстречу каждому – всякий хотел приобщиться к чуду.
Когда люди иссякли, долго не мог заснуть – слышал, как возятся отгороженные печью мать с отцом, хрипло дышат.
Потом уснул, и ему привиделся страшно серебряный голос, небо и камень, под которым ждала судьба.
Креп Неждан быстро. Также быстро осваивал пахарскую премудрость. Заготавливал дрова на зиму и бревна на замену в венце избы, боронил, косил, ворошил сено.
Лес, в котором до того не бывал, а если и бывал, то не помнил, поразил его обилием звуков, зелени, запахами.
С отцом и мужиками там, где лес был сведён огнём под новые пашни, корчевал пни до изнеможения, словно выкорчёвывал из себя немочь.
Над губой и подбородке у него зазолотился пух, ладони огрубели, плечи стали шире.
Лето прошло в трудах, в не меньших прошла осень. Зима отшумела вокруг задымлённых изб вьюгами. Сошёл снег.
Отец учил, как жить – ладить сани, плести лыко, пахать, сеять, косить, ходить за скотиной, – торопясь, навёрстывая упущенное. Перескакивая с одного на другое, передавал всё, что ему передали его отец и дед, и пращуры, накопившие знания о том, как помочь земле стать матерью хлебу, матерью жизни.
Намекал с хохотком на Белянку. На то, как перед посевом выведут их двоих на пашню всем селищем ночью, да оставят на борозде, чтоб они юным пылом пробудили землицу.
Мать ходила к матери Белянки, шепталась с ней. Белянка, подтянувшаяся и с волосами, уже заплетёнными по-девичьи, вспыхивала, встретив его взгляд. От этого Хотён играл желваками.
Неждан отмалчивался, ему снился камень и судьба под ним. Настала весна.
* * *
– Крепче держи, – проворчал для порядка отец, с удовольствием осознавая, что жердь в ладонях его сына не шелохнётся, будто зажатая между двух камней. Они ладили новые ворота.
От реки ветер нёс птичьи голоса и холодок, и вместе с ветром к их двору поднимался человек.
Ветер заставлял его чёрную холстину обгонять ноги, и она трепетала грязным подолом, как бессильные крылья. В руке у него был посох, на конце была примотана поперечина – крестом.
– Не поднесёте воды во славу Божью проходящему, – не спросил, а просто сказал с урманским присвистом человек и повернул лицо так, что Неждан увидел глаза цвета холодной воды и шрам.
Кровь разом отлила ото лба к сердцу, заставив его биться сильнее, дрогнули колени, на миг ощутившие прежнюю слабость.
– Сыне, принеси перехожему человеку воды и хлеба. А ты присядь, расскажи, кто таков, откуда идёшь, что видел? – обратился отец к человеку в чёрном, настороженный урманским выговором. Тот ещё раз поклонился и сел на заготовленные жерди. Отец, озадаченный тем, что ему кланяется урман, хоть странно одетый и неоружный, поскрёб под колпаком затылок и остался, перетаптываясь, стоять.
От двери навстречу Неждану тяжело шагнула беременная мать, держа над животом полковриги и ковш с водой. Выглянула из-за его плеча рассмотреть – кто сидит у их забора чёрный и встопорщенный как грач.
– Иду от мери, – услышал голос урмана Неждан. – Человек Божий.
Отец заскрёб в затылке сильнее, сначала выражая недоумение, а потом потревожив вошь в редеющих волосах. Божьи люди ездили по селищам, часто с гридью и непонятно рассказывали про своего светлого бога. Носили кресты на шее из бронзы, а те, что сидели по городам, – из серебра, и были греками, не урманами.
Он их видел раз. Обозом вёз зерно три года тому в житницу[16 - Житница – устаревшее название зернохранилища.] княжего погоста. Говорили они меж собой быстро и непонятно и быстро смотрели чёрными глазами.
– От мери? – переспросил отец и невольно потёр бедро, из которого некогда волхв вырезал мерянскую зазубренную стрелу. – У нас слышно, зла меря опять стала.
Урман принял хлеб у Неждана и, пристально осматривая, заглядывая в лицо, ответил отцу:
– Всякий народ и человек, не ведающий благодати Господней, зол и не смягчён словами праведными. Со братией ходил я в мерю не по наущению Церкви, но по воле Господа нашего Иисуса Христа, нести словеса высшей истины.
– Не убили?! – воскликнул отец.
Урман перевёл на него глаза, затем опять на Неждана и сказал:
– На всё воля Божья. Сейчас пришёл к тебе во исполнение обета, данного отроком твоим Господу.
Отец теперь поскрёб бороду. Урман так же ровно, как до этого, проговорил:
– Пришло время исполнения воли Господней, отрока твоего ждёт его судьба. Со мной он уйдёт.
Отец таращился на урмана, за плетнём всхлипнула мать, и от этого отец вдруг задрал бороду, загородил Неждана, гаркнул ему: «Зайди в избу!» – и навис над сидящим чёрным человеком, закричал на него:
– Куда уйдёт?! Ты кто таков, перехожий… Псы шатучие, народ баламутите, мерю опять шевельнули…
Урман, не вставая, молча смотрел на него с рассечённого лица ледяными глазами, и отец вдруг сник.
– Нежданко… – вдруг тихо вымолвил он, словно прося помощи, и повернулся к Неждану.
Урман, так и не встав, отодвинул отца своим посохом с крестом и сказал:
– Простись с отцом и матерью.
Из-за плетня выскочила мать, приникла к Неждану, и он почувствовал, как у неё в животе подвигалась новая жизнь. Мать безмолвно плакала, трясясь плечами.
Ушли они тем же днём. Собираясь, на отца старался Неждан не смотреть, а тот норовил поймать ставший каменным взгляд своего сына. И вдруг, схватив за рукав, сказал:
– Сыне, лапти-то новые я тебе сплёл днесь, возьми…
Неждану стало горячо в груди и глазах. Он вдруг обнял этого враз постаревшего человека, вдохнул его родной терпкий запах и поклонился в ноги. Когда распрямился, увидел, как у того трясётся серая борода и блестят глаза.
У двери плакала, держа живот с новой жизнью, мать. А за плетнём, невидимая, стояла Белянка, и маячил вдалеке Хотён.
* * *
Они шли вдоль тихого берега реки. Пашни, селище, дымы остались за излучиной. На воде расходились круги – играла рыба.
Урман шагал, не оглядываясь и молча. Неждан с котомкой через плечо, в которой лежали завёрнутый в лоскут ком каши и коврига хлеба, шёл следом.
Вдруг урман остановился и так же, не оглянувшись, спросил:
– Не устал?
– Нет, – ответил Неждан.
Урман кивнул, но шаг сбавил.
Ветер уже утихомирился, посвежело, по небу протянулись жёлто-розовые длинные огни заката.
Урман стал забирать от реки дальше, к темнеющему леску. Покружив по нему, выбрал полянку.
– Здесь будем, – поводив головой, решил он.
Неждан по кустам набрал охапку хвороста, урман высек на бересте огонек, в который подложил сухих прутьев.
Становилось зябко. Неждан бросил огоньку ещё веток и, достав каши и хлеба, протянул урману. Тот принял, разломил, как старший, и заметил:
– Огня большого не разводи в одиноком походе и там не ночуй, где будешь есть. Спать будем не тут и поочерёдно.
Неждан кивнул. А урман посмотрел на него, вдруг улыбнувшись, показал через бороду почти полностью сохранившиеся зубы и спросил:
– Почему так, не спросишь?
– Чтоб меря на огонь не пришла, – ответил Неждан.
Урман кивнул и, нанизывая на прут хлеб – погреть над огнем, поправил:
– Меря, лихие люди. И враги. Запомни, чем выше слава, тем больше у воина врагов. Они охотятся не за серебром и даже не за его оружием – за славой. Потому будь чуток.
– Я не воин, – ответил Неждан.
– На всё воля Божья, – сказал урман и передал ему слегка подгоревший хлеб. Неждан откусил, и ему показалось, что ощутил запах материнских ладоней.
Костёр забросали в сумерках и, петляя, ушли дальше. Найдя молодой ельник, урман пояснил:
– Шишки хрустнут, врага услышишь. Тебе первому не спать.
Сунул посох с крестом в руки, достал из торбы потёртый плащ, завернулся и беззвучно и сразу уснул под ёлкой.
Неждан остался стоять, потом сел, положив перед собой ноги, как бывало раньше.
Сумерки уходили быстро. То, что ещё недавно виднелось – чёрная хвоя, ветки, – теперь только угадывалось. С уходом света стало зябко. Зажглись, не осветив ночи своими холодными огоньками, звёзды.
Слышались трески, щёлкнула ветка, с краю зрения промелькнула тень, далеко заплакала как кликуша сова. Ночной лес жил своей жизнью, в которой мерещилась то навь, то дикий зверь, то затаившийся враг. Весенняя земля прела, исходя из оврагов холодным туманом.
Неждану было не страшно, только сторожко. Сначала он обводил глазами темноту, не различая в ней почти ничего, а потом вспомнил, как, сидя в избе сиднем, по слуху научился различать, что делается на дворе.
Лешего не боялся. Привык быть с духами, сидючи мальцом один до темна, пока мать с отцом бывали в поле.
Да и мать, которая о домовых духах ему и рассказывала, научила, что делать, как задобрить. И ему, маленькому и совсем одному, даже казалось иногда, что из-за печи иной раз кто-то не злой нет-нет да и выглянет, посмотреть, как он там, одинокий в потёмках.
