Истории забытого города. Роман-мозаика

Отец-алкоголик мальчишки пересёкся с ними на дороге не в лучшем настроении. Радушно потянувшись к сыну, в порыве ревности он ударил госпожу Ковач, и тем вечером автобус не высадил её у дома. И никогда не высадит.

Бернат был безутешен. Как тяжело ему пришлось после смерти супруги, я и вообразить не могу. Высокая публика, друзья, да и большинство его почитателей отвернулись от бедолаги, когда тот начал ввязываться в скандалы и появляться на людях позеленевшим от выпивки. Известный и уважаемый человек, вскоре Бернат превратился во второсортного музыканта, до которого никому, кроме трактирщиков, не было дела. Продлись это чуть дольше – не знаю, как бы всё обернулось, однако что-то прогремело в голове пианиста. Он переехал на окраину, поселился в каморке бакалейщика, где завязал с пьянством и начал, как прежде, ночи напролёт сочинять музыку. Никто не верил, что без Эмилии ему удастся чего-то достичь, но маэстро пристыдил всех. Не брезгуя ни кабаками, ни школьными вечерами, он просто играл свои шедевры, и уже спустя несколько месяцев Европа аплодировала ему стоя.

Насколько мне известно, последний раз господин Ковач появился на публике в Польше, около полутора лет назад, и с тех пор его судьба остаётся загадкой. Многие считали, что пианист устал от славы, устал от её бессмысленности, потому как Эмилии не было рядом. Он распустил команду, отправил в отставку менеджера, а затем исчез. Ходят слухи, что похожего на Берната человека видели у южных берегов Прибалтики, что там, в забытом приморском городке, звучали его аккорды, но это всего лишь слухи. Я не знаю, правдивы ли они, не решусь угадывать, почему господин Ковач так поступил с нами и вернётся ли домой.

И всё же я верю, что когда-нибудь на вечерних прогулках мы с женой снова услышим его рояль. Хотя бы на одно мгновение».

Глава третья

Сержант закончил историю полушёпотом. Его напарник мирно похрапывал, вытянув ноги к буржуйке, но она уже не спасала парня от весенней прохлады. С улыбкой покачав головой, сержант высыпал в топку остатки угля; очень скоро тепло вернулось на сторожевой пост. Стояла глубокая ночь. Мужчина вышел на улицу, закурил; ветер подхватил и развеял дым от сигареты по площади. Под шарканье винила из каморки полицейских время за её стенами остановилось. Бескрайние полоски улиц терялись вдалеке, серебряный полумесяц разрезал своими концами эхо пустоты. В округе больше не было ни души.

И лишь человек в смокинге бродил по городу, задумчиво разбивая фонарную тишину начищенными чёрными ботинками.

3. ПРОЛЕТАЯ ПОД КУПОЛОМ ЖИЗНИ

Глава первая

Они обескураженно рассматривали гору пепла, на месте которой ещё накануне стояла их гостиная. Женщина тридцати восьми лет и мужчина сорока двух, они пропускали мимо ушей болтовню следователя, а их сосед снизу в истерике вышвыривал из своей квартиры обломки потолка… Погода стояла скверная. Грязно-жёлтые листья уныло перекатывались по асфальту, прилипая к подошвам прохожих; изморось расписывала их лица смиренным оскалом. Природа постепенно умирала, как и маленький городок у моря, который теперь напоминал кладбище ещё живых людей. Автомобили в те дни ползли по улицам черепашьим ходом: патрули попадались на каждом шагу. В те дни вообще никто никуда не спешил, боясь оказаться под подозрением. Разве только домой, после захода солнца, когда воображение заигрывалось до пульсации в висках. Таким выдался конец тысяча девятьсот шестьдесят первого года, время перемен и «бунта тунеядцев», которые запустили горючие смеси во многие окна.

На сей раз они оставили без крыши над головой Марию и Владислава Коробовых…

Уже смеркалось, когда такси высадило супругов на северо-восточном побережье. Там, на отшибе, стояла старая двухэтажная гостиница. Это было самое скромное заведение такого рода, которое они могли себе позволить, и на исходе дня удача, наконец, проявила к паре благосклонность – ей досталась последняя свободная комната. В доме был праздник. Мария и Владислав отвертелись от приглашения за стол, но их квартплата затянула торжество до полуночи. Сами супруги не издали за это время ни звука. Они лежали на кровати, безмятежно смотрели друг на друга, и там, во встречном взгляде, каждый видел отражение собственных мыслей – чемодан, стоящий у стены, запертый и сильно запылённый. Коробов долго теребил на шее миниатюрный ключ от него, прежде чем поцеловал жену и велел ей включить свет.

Глава вторая

Они справили свадьбу в феврале тысяча девятьсот сорок второго года. Прямо на арене цирка, где выступали акробатами. А спустя месяц Владислава призвали на фронт.

Супруги давали представление в составе своей труппы, когда за кулисами появился военный средних лет, лицо которого было им необъяснимо на тот момент знакомо. Директор цирка жал ему руку до посинения; другие артисты не давали мужчине прохода, но его мысли занимали только Коробовы. Визитёр не сводил с дуэта глаз до конца выступления, однако при встрече был немногословен: передал Владиславу предписание о его переводе под своё начало, профессионально оценил их с Марией трюкачество и после поклона удалился. Супруги вновь встретили этого человека на отбитом Красной армией вокзале и не поверили глазам. Облачённый в синий бархатный фрак, с цилиндром на голове и надвинутым на нос пенсне, выбритый и надушенный – персонаж словно сошёл с рекламного плаката. Жмурясь от прожекторов, он воодушевлённо разглагольствовал под сводами медицинского шатра, и детский смех в те мгновения разносился далеко за его пределы.

Теперь Коробовы разглядели в старшине Фёдоре Вяземском «великого и несравненного» Господина Фантазио, о котором тогда писали все газеты. Супруги знали, что в прежние годы он руководил Смоленским государственным цирком, держал за собой авторитет человека образованного, обладающего влиянием, щедрого и обязательного – человека с большой буквы. Знали они и то, что в августе сорок первого почти вся труппа Вяземского сгинула под руинами того самого цирка.

Шоу в лазарете подходило к концу. Шутливо опустив невидимый занавес, Господин Фантазио щёлкнул пальцами, и к нему на поклон публике вышло четверо артистов при параде. Они выглядели беззаботными, словно немецкие военнопленные не косились на них с презрением, а в воздухе не витало амбре гари. Тот вечер выдался мирным. На просторах вокзала то и дело заигрывала гармонь. Впервые за последние дни там не свистели пули, и солдаты, склонившись над горелками, строчили письма… После ужина труппа Вяземского уснула прямо в вагоне-гримёрке их бронепоезда. На большинстве из артистов под гримом алела кровь; на шкафчике некоего Маэстро рядом с лампадой, в вазе, лежали засохшие хризантемы. Фотографии покойника рядом с цветами не было – Вяземский подавленно вертел её в руках, пока разъяснял Коробовым причину их встречи. Он говорил с ними так, как не полагалось личностям его ранга. Никакой формальной обстановки – одна голая правда, от которой лица его людей даже во сне разъедали морщины. Вяземский потерял акробата при обороне станции, и на его вопросительный прищур (без давления) Владислав покорно отдал честь. Он забыл о такте лишь, когда Мария встала рядом с ним.

Старшина не смел просить девушку об этом, однако она раньше мужа поняла, что присутствует за столом не из вежливости. Вяземский поклялся любой ценой оберегать её, и где-то под толщей чувств даже Владислав понял тогда: в условиях войны такие обещания дорогого стоят. Коробовы знатно пошумели, прежде чем заключить мир. Мария что-то шепнула мужу, горячо обняла его, и разбуженные их склоками артисты разразились овациями.

Об этих людях супруги тоже читали в газетах. Компания быстро сдружилась с новичками, первым заговорил с ними молодой человек, назвавший себя Французом. Это был высокий, сутулый стиляга лет двадцати пяти – ефрейтор по погонам и обалдуй по натуре. Он одиннадцать лет проработал крысоловом на пароходах, прежде чем нашёл с грызунами общий язык. Своё прозвище дрессировщик получил на ярмарках, где и начинал солировать. Говорят, там и именно в том костюме королевского прислужника, который Француз выиграл в карты, старшина Вяземский его заметил.

Соседом Француза по шкафчику был тридцатилетний еврей, не устававший разглаживать на щеке багряный от свежести шрам. С правильными чертами лица, дерзко уложенными волосами, грубый и остроумный – тот иллюзионист по прозвищу Фантом не сказал о себе ни слова, хотя подробностей его бегства из гетто хватило бы на учебное пособие. Потерявший жену и дочь при Холокосте, в нацистских некрологах этот снайпер за год службы стал знаменитостью.

Мелькал в колонках «Враги рейха» и подрывник, актёр жестов в труппе – Мимино, невысокий, плотного сложения, мягкий и вежливый. До войны мужчина преподавал театральное искусство где-то под Ярославлем. У него была жена, трое детей, и он очень хотел к ним вернуться.

До Коробовых Мимино считался самым «молодым» участником труппы. Сооснователя же её вызвали из-за стола, прежде чем он взял слово. В вагоне стало пусто после ухода того седеющего башкира с цепями на шее, и его рост под метр девяносто был не главной тому причиной. Салават мало говорил, но от его задумчивой улыбки разговоры становились слаще. Он шёл бок о бок с Вяземским от самого Смоленска – они пережили там бомбёжку. В дивизии Салават числился помощником машиниста и ответственным за улаживание конфликтов. Тем вечером от его руки в лазарет попало четверо дебоширов.

Глава третья

Владислава уже не было рядом, когда на следующее утро Марию разбудил сигнал тревоги – к вокзалу в кольце штурмовиков вермахта приближался бомбардировщик. По земле прошла тряска. Советские перехватчики спохватились быстро, и их радиограмма о подрыве рельсов отозвалась в лагере нестроевыми фразами. Никто в то утро не погиб. Незваные гости убрались, избежав боя, однако из-за их выходки наступление Красной армии осталось без прикрытия бронепоезда.

Рота Владислава ушла в первую очередь, с тех пор Мария не находила себе места. Её закрепили за прачкой, и, как и обещал старшина, об ужасах войны девушка узнавала только по алым пятнам крови на одежде. На исходе ремонтных работ в штаб вернулась разведка. Среди незнакомых солдатских лиц Мария разглядела в отряде Француза. Он еле переставлял ноги, но был улыбчив. Как всегда. Эти двое на секунду пересеклись, и записка от мужа, которую дрессировщик всучил Коробовой, осветила её лицо утешением.

К тому времени огненное зарево на западе заглушало тянущийся с востока рассвет. Покорёженные танки, ещё объятые дымом, чернели на подступах втянутого в бои посёлка, и там рота Вяземского дала немцам прикурить. Всё закончилось на шестые сутки, в здании почты, откуда иллюзионист Фантом достал-таки миномётный расчет неприятеля. Он ещё долго просидел на своём посту, плача над последним рисунком дочери. И брошенный им в небо поцелуй был самым трогательным из всех, какие видела та проклятая война.

Фото автора

Глава четвёртая

Перед марш-броском дивизии в освобождённом посёлке состоялось представление. Скоротечные часы отдыха труппа Вяземского провела на сцене клуба, и Коробовы только тогда осознали, как это тяжело – всегда дарить надежду. Уставшие и израненные циркачи улыбались публике, а весть об их бронепоезде разносилась всё дальше. К освобождению Белоруссии от него мало что осталось, но, как шутили, ангел-хранитель труппы своё дело знал.

В гримёрке после каждого выступления наступал момент, когда все замолкали, опуская глаза в пол. Перед боем артисты расходились без прощаний. Так же немо они ловили дверной скрип, когда долг велел им собраться ещё для одного аншлага. Эти люди здорово себя вымотали, но вот на четвёртый год их бронепоезд перевели в другую дивизию.

На Марию часто падали кокетливые взоры, и её умиляло, как скоро герои-любовники сдавались, стоило грозному Салавату сложить на груди руки. Этот силач выбыл из труппы первым – остался при кочегарке, Коробовы остались при старшине, прочие… после раздела дивизии даже связей Вяземского не хватило, чтобы опекать их всех. Это произошло в жаркие августовские дни. Коробовы шли по руинам завоёванного мира, и солнце над ними светило ярко. Они искренне надеялись тогда, что война скоро закончится, что их товарищи застанут это событие в добром здравии, а потом они вместе…

Как же давно это было…

За окном бушевал октябрь тысяча девятьсот шестьдесят первого года. Мелкий, назойливый дождь барабанил по кровле гостиницы, а ветер посвистывал в унисон торжеству, имевшему там место. Освещаемый уличным фонарём, в одной из комнат у стены стоял чемодан. Уже отпертый. В нём было многое, чего Владислав и Мария не хотели вспоминать. Образы кровавого прошлого смотрели на них из-под стекла фоторамок; цирковые костюмы свисали с бортов, давно утратившие блеск, но супруги взглянули на эту правду вместе. И им не было страшно. Они знали, что в последние месяцы войны бронепоезд их дивизии разбомбили, а судьба Салавата затерялась за переплётами прессы. Знали, что иллюзионист Фантом дошёл до Польши, вызволил из гетто свой народ, а много позже был убит карманником. Также супругам было известно о ранении неунывающего Француза, с которым он затерялся в Латвии; о том, что подрывник Мимино нашёл дорогу с того света, они тоже слышали. Только о своём директоре супруги не знали ничего. Они разминулись под Кёнигсбергом, когда получили вольную ради якобы помощи тылу – Вяземский замял этот вопрос лично.

В своё время о старшине ходило много небылиц. Его называли мошенником, дипломатом, везунчиком, и лишь немногие верили, что он просто был хорошим человеком. Коробовы не переставали верить в это и тем промозглым осенним вечером. Они лежали на кровати, смотрели друг другу в глаза и чувствовали, как хохот с первого этажа проносит их под куполом такого бездонного жизненного цирка.

В те мгновения пара и представить не могла, что газетчики заинтересуются ими, а почтальон бросит вышедшую статью о погорельцах города в салон не той машины. Спустя полтора месяца Коробовым пришла бандероль. В ней лежали переведённая с еврейского языка книга под названием «Исповедь стрелка с поезда надежды», помеченная маркой Латвии фотография сада, ещё пахнущее степью ожерелье из конской гривы и похвальная грамота «Лучшему педагогу Ярославля». Находка озадачила супругов. В тот морозный день Коробовы ставили пьесу в своём театре, но мыслями витали далеко от его стен. Они были снисходительны к актёрам, не спорили с руководителем, а глухие аплодисменты из ложи не поколебали их рассеянность в первые секунды, пока глаза привыкали к полумраку.

Там, статно поддерживая под мышкой синий цилиндр, Коробовым улыбался старшина Вяземский…

Фото автора

4. СУДЬБА ПОЧТАЛЬОНА

Глава первая

Старенький жёлто-синий велосипед, скрипя и громыхая, продирался сквозь безмолвие улиц. Стояло раннее утро. Одурманенный июньской свежестью город спал, и лишь бездомные псы колобродили возле урн, живя своей жизнью, и никто не смел их обидеть или обругать, потому что никому в тот час не было до них абсолютно никакого дела. Никому, за исключением одного человека…

Серебряные переливы на полумесяце становились всё тусклей. Начинался рассвет, но группа выпускников, устроившая на побережье романтические посиделки, уже не восторгалась его красотами. Некто с газетной сумкой перетянул на себя их внимание, и его беспечность сбивала подростков с толку. Изнурённый педальной волокитой, этот человек не подавал ни признака отчаяния или робости. Трое псов один за другим отставали от его велосипеда, и вот, когда порог запустелой гостиницы уберёг мужчину от последней, самой тщедушной, но назойливой дворняжки грязно-белёсой масти, триумф бедолаги выразился в ухмылке. Ощупывая лысину, он досадовал разве что о потере фуражки, которую, пока он ею отмахивался, бестия выхватила у него из руки. Собачонка вдоволь поизмывалась над трофеем, после чего, прихватив его с собой, убралась восвояси.

Спустя минуту особняк покинул и загадочный человек с лысиной. Он забаррикадировал дверь поддонами и, натягивая уже новую бескозырку то на одно, то на другое ухо, умчался в неизвестном направлении. Мужчина и не представлял, как своими выходками заинтриговал наблюдавших за ним подростков.

Каждый из молодых людей что-нибудь о нём да слышал. Его называли почтальоном, и едва ли кто-то окликал этого гибкого и вытянутого, точно молодой тополь, сорокалетнего мужчину как-либо иначе. Он начинал развозку задолго до зари, и выходило так, что, возвращаясь с гулянок, полуночники уже находили у себя свежую газету. Чем же работяга занимался весь оставшийся день, даже его соседям приходилось гадать. Одни сплетничали, что жил мужчина в крохотной квартире, где в одиночку воспитывал ребёнка, другие – что он был потомком зажиточных эмигрантов, чудаком и шулером. Сказать же достоверно, где, с кем и как, никто не мог. Да всем было совершенно наплевать на правду.

Выпускники скоро восприняли как должное безнаказанность своего любопытства. Побродив по давно не тронутому хозяйской рукой двору гостиницы, они направились к парадной. От лёгкого прикосновения дверь скрипнула, и визитёры провалились в почти кромешную черноту коридора.

Ни отдающей теплом лампочки, ни запаха керосина или тлеющего фитиля – там не оказалось ни следа недавнего присутствия. Особняк был заброшен. Оставшаяся мебель в нём давно заросла пылью, а полотна живописцев свисали со стен, окинутые паутиной, которая теперь выглядела привлекательнее тех картин. Транжиря спички, ребятня обошла оба этажа, но комнаты одаривали их лишь сквозняками. Четверть часа выпускники напарывались на баррикады да торчащие пороги, и никто не следил за временем…

Стоящий в дозоре толстопуз с уже нескрываемой боязливостью призывал приятелей поторапливаться, когда дом сотряс крик. Сначала он был коротким и одиночным, затем повторился затяжной чередой из нескольких голосов. Дозорный предпочёл не выяснять, что там так напугало его подруг. Сверкая пятками, он рванул прочь из страшащей темноты, однако спотыкнулся, едва переступив порог. Несколько секунд парень в забвении провалялся на ступенях, пока один его страх не взял верх над другим. Велосипедный звонок разрезал округу, и трусишка, зажмурившись, ринулся обратно в прихожую.

Его напуганные грызунами одноклассницы к тому моменту взяли себя в руки, но появление почтальона вернуло всё на круги своя. В творящемся балагане только один человек не нарушал царившую в доме тишину: её серые глаза были распахнуты, на лице играли солнечные блики. Лиза в исступлении обходила подвальный этаж, а остальные школьники даже не предполагали, что эта недолюбливаемая всеми умница ещё находилась в доме. Да чего там… девушка сама не до конца в это верила. Обойдя горы макулатуры, какой был забит подвал, она вышла к бойлерной – там возвышался шкаф в полтора её роста. Из замочной скважины торчал ключ, и, взволнованно смахнув со лба завитки бледно-рыжих кудрей, выпускница повернула его до щелчка.

Глава вторая

Фуражки, шапки, котелки – в шкафу лежали десятки головных уборов. «И всем этим владеет один человек?!» – устроив примерку, Лиза не сдержала чувств, но восклицание её осталось без внимания. Предчувствуя взбучку от почтальона, школьники удирали к морю, и никто из них не заметил в фундаменте блеска, перед которым Лиза не устояла. То окно не было заколочено досками, как все остальные. С десяток метров, пройденных от него вдоль пристроек, вывели бы ребят к занавешенному плющом спуску в подвал, но шебаршение гравия за воротами всё усиливалось.

Почтальон явился под гул первых автобусов, на этот раз без сопровождения. Он заметил распахнутую дверь гостиницы ещё у калитки и ругал себя за рассеянность, пока следы школьников на грунте не оправдали его в собственных глазах. Мужчина обошёл дом, после решил для успокоения осмотреть весь участок, правда, махнул рукой на эту затею. Он с безразличием поплёлся к своей лазейке в подвал, но благовоние лаванды у входа подкосило-таки ему ноги. Почтальон узнал те дамские духи. Без сомнения, он узнал бы их, пройди ещё десять или тридцать лет с тех пор, как они обожгли ему сердце. Мужчина стоял напротив своего отпертого шкафа и не видел в нём беспорядка. Грубые черты его лица разгладились, под глазами рассыпались морщинки. Он так рухнул в воспоминания, что не заметил, как у ворот особняка прорычал грузовик. За визгом клаксона последовали скрип калитки, сопение, шарканье подошв под дверью. Однако мечтатель пропустил мимо ушей и это, ответив на оклик «Утро доброе, Тимур!» мимолётной растерянностью.

Визитёр двинулся вниз по лестнице, не дожидаясь приглашения. Он спускался неторопливо, и приметы этого человека, всё более различаемые с каждой пройденной ступенью, гасили во взгляде почтальона блеск. Его гостем оказался коренастый блондин под сорок, аккуратно одетый, но неприлично заросший щетиной и взмокший до пятен на рубашке. Приветственная церемония мужчин ограничилась кивками. Минуту они молчали, каждый о своём: почтальон никак не мог оправиться от лавандовых грёз, а гость с досадой разглядывал висящую под окном газетную вырезку.

«Вот и конец… что же я сделал не так?!» – блондин произнёс это твёрдым басом, но от сказанного плечи почтальона поникли. Он понял, к чему клонит его товарищ, наизусть нашёптывая статью со стены. Лица обоих пестрили там под заголовком «Гордость почтовой службы»; теперь же блондин смотрел на фото, держа в голове другую правду: поджоги шестьдесят первого года лишили его половины редакции, вынудили перенести архив в подвал заброшенной гостиницы, а конкуренция не дала спуску. Во взгляде мужчины не было и намёка на авантюры по этому поводу. Выдержав паузу, он достал из кармана брюк конверт, вытянул оттуда пару билетов и, хвалясь, помотал ими перед почтальоном:

– Один журнал оценил кое-что из моих фотосъёмок. Знаю, ты и без подработок у меня не обеднел бы, но с тобой я достаточно долго продержался на плаву. Это чистая правда, и горевать теперь не о чем. Мы с супругой улетаем, Тимур. Там, у порога, сложен последний номер нашего «Горизонта», и завтра на развозе я составлю тебе компанию. Сделаем это вместе, как тогда, после школы, на побегушках у моего деда, царство ему небесное.

– Он всегда видел тебя на месте главного редактора, а ты просто делал фотографии да ухлёстывал за сотрудницами, – поправив на полу покосившиеся папки с макулатурой, почтальон боднул гостя и побрёл наверх.

– На секундочку, лучшие фотографии, любезнейший! – в голосе блондина заиграл смешок. Он пошёл за товарищем, перенял у него связки газет и, положив их на ступени (как тот наказал), смущённо добавил: – Знаешь, а этому месту идут женские духи…

Глава третья

Убрав ото рта ладонь, Лиза глубоко вздохнула. Семь минут бедняжка просидела за радиатором, подстраивая дрожь тела под звуки мышиного шастанья. Семь минут длиной с вечность. Стыд и страх в равной мере заполняли её мысли, но потом Лиза увидела, как вытянулось лицо почтальона после реплики гостя. При дневном свете черты мужчины показались выпускнице мягкими и моложавыми. Такими они были и на снимке из статьи тринадцатилетней давности, которая висела на стене. Лиза не могла вспомнить, где прежде видела эту газету, но точно знала, что ей не показалось. Девушка без оглядки покинула подвал, затаилась за поливной бочкой во дворе, и, когда море сползало с берега, чтобы вновь на него рухнуть, разговор двух приятелей у ворот был слышен ей.

Мужчины прощались, и вскоре почтальон вернулся на задний двор, вертя в руках всучённую ему блондином коробку. На глазах у Лизы он распаковал её – под запиской «Это тебе в благодарность от моей жены!» внутри лежала очередная фуражка. Мужчина взахлёб рассмеялся: «Никак моя последняя премия…» Оставив головной убор у крыльца, он побрёл к ведущей на крышу пожарной лестнице и у самого её подножья вздрогнул. Подвальная дверь была распахнута и цеплялась за бутоны вьюнов. Глаза почтальона снова заблестели. Многое в них было написано. Многое, совсем тогда непонятное Лизе. Она всё ждала какого-то поворота, осмысленности в происходящем, а мужчина просто взобрался на крышу и стал наблюдать за пробуждением города. Десять, пятнадцать минут ожидания… почтальон не изменил себе.

На море начиналось волнение, и, надув щёки, Лиза окольными путями покинула особняк. Она спустилась к берегу, босыми ногами прошлась по песку и вышла к набережной, где ветер оказался сильнее. Только там Лиза ощутила на макушке тяжесть головного убора. Котелок из подвального шкафа уберёг её причёску от непогоды, и девушка не смогла вспомнить, как умудрилась его надеть. Она испуганно бросила взор через плечо – почтальон, ещё заметный за дальностью расстояния, стоял на прежнем месте и тянул перед собой руки. Тянул не к девушке – к стае чаек, которая кружила в небе, подбирая хлеб от своего благодетеля. Это повторялось, пока кулёк почтальона не опустел. Но и тогда птицы не покинули его, а смирно расселись на крыше.