Истории забытого города. Роман-мозаика

Истории забытого города

Роман-мозаика

Никита Ковалев

© Никита Ковалев, 2025

ISBN 978-5-0065-4241-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

1. КОМНАТА НОМЕР ЧЕТЫРЕ

Глава первая

Есть такие места, о которых не любят говорить. Шрамы от их прошлого не скрыть обоями и не закрасить байками. Обросшие дурной славой, они живут своей жизнью, и время там не бежит, но мучительно струится изо дня в день.

Мне было двадцать шесть лет, когда в моём городе открылся оздоровительный пансионат для стариков. Выглядело это заведение образцово, но, по сути, за его стенами скрывался обыкновенный дом престарелых. С названием не заморачивались и повесили над дверью табличку: «Липовая роща». Липами на участке ещё не пахло, но, видимо, проектировщики смотрели в будущее. Директором заведения был чопорный человек старой закалки, который невзлюбил меня по той простой причине, что я любил его дочь. Он отказывался выдавать её, талантливую скрипачку, за студента-журналиста, а девушка слишком чтила семейные порядки, чтобы перечить отцу. Никто не ставил мне условий, но я и сам понимал, что уважение к себе нужно заслужить. Так меня занесло в «Рощу». Директор всеми силами выказывал на собеседовании недовольство, однако мою кандидатуру на пост смотрителя всё же одобрил.

Хотел бы я соврать, что у меня был колоссальный опыт ухода за стариками, но это не так. Возраст брал своё, я относился к работе слишком серьёзно, и мои маститые коллеги качали на это головой. Такие понятия, как жалость и сострадание, они считали проявлениями слабости, оттого за холодными взорами скрывали не менее холодную деликатность. Советы, какими меня пичкали, сводились к одной мысли: «Отрабатывай зарплату, не ища на свою голову проблем». Что ж, днём придерживаться этого правила было просто; всё менялось с наступлением темноты. В сумерках по тускло освещаемым коридорам витала неопределённость. Кто-то из стариков то и дело просыпался, чтобы отойти в уборную или выпить воды, в остальном же стены спален таили играющие на нервах вздохи и постанывания. Девятое дежурство, проведённое на посту смотрителя, стало переломным в борьбе моих чувств и разума.

После отбоя я тогда по обыкновению совершал обход, как вдруг луч моего фонаря провалился в черноту одной из комнат. Оттуда доносился плач. Вошёл я не сразу, а, давая подопечному время успокоиться, несколько секунд умышленно перебирал в коридоре ключи. Не скажу, что того маленького седого старичка обрадовала моя компания. Чувство было взаимным, но для меня всё сводилось к вопросу выбора: притвориться сейчас или оправдываться после. Я подтащил к койке старика стул – тот с удивлением принялся разглядывать черты моего лица, будто угадывая, с какой стати я к нему заявился. Кроме того, он то и дело поглядывал на мои карманы, ожидая, что я всучу ему успокоительное. В здешних местах это было проверенным средством лечить разыгравшиеся чувства, но вместо таблеток я протянул горемыке платок. От такого у старика перехватило дыхание. Вытерев слёзы, он сел к окну и, не дожидаясь расспросов, начал свой рассказ…

Глава вторая

«В определённый момент Балтинск – город, где я провёл шестнадцать лет жизни, – едва не исчез с карты Калининградской области. Отдельную роль в этом сыграла лежащая невдалеке от него тюрьма, но… начну с того, что моя семья владела гостиницей – двухэтажным особняком на окраине, веранда которого упиралась в море. Планировка здания состояла из восьми жилых комнат, прачечной, двух санузлов, кухни и подвала; на заднем дворе родители держали курятник. Не скажу, что гостиница постоянно изобиловала жильцами, хотя три-четыре комнаты в неделю мы сдавали стабильно. Всё изменилось осенью тысяча девятьсот шестьдесят первого года. В борьбе властей с тунеядством ключевую роль тогда сыграл запуск крупнейшей в области обувной фабрики. Затея обещала обеспечить Балтинск рабочими местами, но лодырям такая политика не пришлась по душе. Для многих тюрьма оказалась предпочтительней честного заработка, и улицы охватила череда протестов, поджогов и грабежей. Как бы цинично это ни звучало, но благодаря начавшимся беспорядкам дело моей семьи пошло в гору.

За считанные дни весь второй этаж гостиницы заполнился квартирантами… Пятую комнату, слева от лестницы, снимал подслеповатый цветочник лет шестидесяти, от которого ушла жена. В свободное от подработок время тот мужчина только и делал, что слонялся по дому, подбирая слова для мемуаров. Он не был душой компании, правда, не упускал случая по вечерам забыться за выпивкой и собиранием сплетен. Как правило, досуг с цветочником разделял квартирант из шестой комнаты. Широкоплечий, полный и рыжеусый, тот мясник не мог прожить дня, никому не насолив, причём делал он это так бесхитростно, что виновником всегда становился кто-то другой. Самым ярким тому примером была привычка торговца пользоваться при стирке чужими корзинами. Естественно, хозяева выбрасывали его вещи, а мясник потом часами ни с кем не разговаривал. О том, что из нашего курятника периодически пропадала птица, я молчу… Этот смутьян не был плохим человеком, но, зная его характер, не удивлюсь, если он так и остался бездетным холостяком. Хотя верить, конечно, хочется в лучшее.

В седьмой комнате проживал средних лет мужчина, который то ли действительно был проклят немотой, то ли симулировал её по причине незнания языка. О прошлом того человека ходило много небылиц. Судачили о разном, но его роскошный рояль, который мы с квартирантами полдня затаскивали на второй этаж, по крайней мере, доказывал состоятельность своего владельца. Многие видели в пианисте пьяницу и неудачника, погубившего карьеру. Я же до сих пор не могу забыть его потухший взгляд, полный особой грусти, какую порождает боль от дел сердечных.

Далее, справа от лестницы, восьмую комнату занимал худощавый почтальон лет сорока, коллекции головных уборов которого могла бы позавидовать любая модница. Не припомню, чтобы тот оптимист хоть раз появился на людях с неприкрытой макушкой. Он выдумал уйму легенд, толкующих ценность его фуражек, но, как говаривал мясник, «никто ещё так не церемонился с утаиванием лысины». Отмечу, что от моих родителей почтальон получал особые жесты симпатии. Связано это было не только с его пунктуальностью в отношении квартплаты: работая от зари до зари, он досаждал нам только после ужина, да и о свежих новостях мы узнавали первыми.

Дольше всех на втором этаже пустовала комната номер девять. Одни возмущались стоимостью тех двуспальных апартаментов, других не устраивал вид на задний двор, однако, повторюсь, «бунт тунеядцев» сыграл моей семье на руку. Супружеская пара, потерявшая в ходе беспорядков квартиру, пожаловала к нам на закате шестнадцатого октября, дату я помню точно. Мужчина выглядел на сорок пять – сорок семь лет, женщина казалась моложе. Продрогшие от дождя погорельцы выхватили у моего отца ключи и, миновав его деньрожденское застолье, удалились к себе.

Не буду гадать, почему, выбегая из полыхающей квартиры, пара спасла именно тот клетчатый бордово-чёрный чемодан, какой мне даже не было дозволено отнести в её спальню. Наверное, каждый брак имеет право на тайны… Всю первую неделю я после школы помогал супругам с перевозом их уцелевшего имущества. Они расплачивались со мной щедро: когда деньгами, когда помощью с уроками. Работала парочка в театре, и зачастую не получалось разобрать, ругаются артисты взаправду или просто репетируют. После их появления гостиница окончательно уподобилась сумасшедшему дому.

Фото автора

Глава третья

Случалось, что наше заведение посещали личности, для которых на первом этаже предусматривалась персональная комната. Она соответствовала своей мизерной стоимости, но заселяющие её пьяницы привередливостью не грешили. С бодуна они кое-как натягивали одежду, а затем, спотыкаясь о пороги, улепётывали восвояси, почему лица их не задерживались в моей памяти надолго. За исключением одного.

Эта история началась спустя месяц после появления у нас четы артистов. В то туманное утро я возвращался из школы, когда у ворот наткнулся на мужской силуэт. Незнакомец стоял ко мне спиной, почёсывая прикрытую шапкой проплешину на затылке; у его ног врастали в землю саквояжи. Он вздыхал, повесив подбородок на изголовье калитки, и не переставал бубнить себе что-то под нос даже после моего оклика.

Измалёванный шрамами и наколками, высокий, худощавого сложения молчун одним видом навевал тревогу. Вся гостиница сразу поняла, кто он и откуда пришёл. Неизвестно, получил заключённый свободу благодаря реабилитации или просто отсидел срок, но вряд ли ему было куда идти. Никто из жильцов не обрадовался такому соседству, да любви к себе бывший арестант и не ждал. Он с благодарностью взял у моего отца ключи от четвёртой комнаты и, никого не трогая, ушёл обустраиваться.

Боюсь представить, почему в свои шестьдесят с небольшим лет наш гость выглядел на все восемьдесят. Ходили слухи, что от рук того человека погибла уйма людей, но, по-моему, те люди убили его в ответ – убили его свободу. Со временем квартиранты смирились с прошлым старика. Кто-то даже баловал его сигаретой и приглашал за стол, правда, чувствовать себя своим среди нас он так и не стал. С наступлением темноты горемыка слёзно бормотал Всевышнему покаянные молитвы. Это длилось почти месяц, и никого в доме не смущало, что окно его комнаты выходит на западную окраину города. Каждую ночь прожектора с тюрьмы мучили бывшего заключённого, а я осмыслил это лишь в день его отъезда, когда занимался уборкой. Старик ушёл так же, как пришёл, – в гробовом молчании. Больше я о нём ничего не слышал.

Глава четвёртая

После того случая комната номер четыре как таковая перестала существовать. Родители забили её барахлом из подвала, превратив в кладовую, самому подвалу решено было дать второй шанс. Отгородив бойлерную от основной части помещения, мы пустили туда проводку, «позаботились» о грызунах и насекомых, освежили покрытие стен, после чего дело осталось за малым – заручиться поддержкой прессы. Объявление о поиске квартирантов не замедлило попасть в газеты. Наш постоялец-почтальон похлопотал – ну, вроде как по старой дружбе. Спустя несколько дней в гостинице раздался телефонный звонок.

Кажется, я не сказал, что был обделён братьями и сёстрами. Кроме того, в нашей обители холостяков да кровопийц я был единственным ребёнком, поэтому заселение в гостиницу молодого боксёра меня осчастливило. Парня ждали к ужину и прождали зря. Он объявился немногим после полуночи. Несколько минут они с моим отцом оживлённо о чём-то переговаривались, но, когда я выглянул за дверь, свет в коридоре уже погас. Мне пришлось ни с чем вернуться под одеяло…

К семи утра гостиница стояла на голове. Очередь в уборную, борьба за последний кусок мыла, негодование мясника от пропажи его носков – всё шло привычным чередом. Переодеваясь к завтраку, я подошёл к окну, – скованный ноябрьской зарёй горизонт был неуютен и тосклив: всё та же скупая растительность, всё те же городские огни, мерцающие в полукилометре от гостиницы. И только наш подвальный квартирант, трусцой наматывающий круги вокруг особняка, казался в пейзаже лишним. Парень на секунду осветил свою смолисто-чёрную макушку у веранды, после чего пропал из виду.

Когда, одурманенный запахом яичницы, я залетел на кухню, мужчина из девятой комнаты уже сидел за столом. Он то погружался в газету, то переводил внимание на вертящуюся у плиты супругу, от очарования которой, признаюсь, я и сам терял голову. К тому времени половина квартирантов позавтракала, а другая половина ждала своей очереди. Это явление описывало важнейшее из правил нашего заведения: «Не трепать друг другу нервы перед началом рабочего дня». Наверное, роняя после томного «до» крышку рояля, музыкант из седьмой комнаты просто выказывал недовольство подобными устоями. Но этим проявления его гордости ограничивались. От мясника отделаться было сложнее. Он не выносил одиночества, и, если в порыве чувств ему не удавалось найти человека, который выслушает, похлопает по плечу и поддержит добрым словом, под раздачу попадали все. А в тот период поводов терять самообладание у лавочника хватало. Трудяги не шли к нему в помощники, опасаясь норова начальника; желающие, в свою очередь, не устраивали его самого. Работать мужчине приходилось на всех фронтах: от привоза и разгрузки товара до исполнения прихотей покупателей, и он уповал на чудо.

Когда однажды за прилавком мясника я заметил нашего соседа снизу, мне стало ясно, что чудо всё-таки произошло.

Глава пятая

Знаете, есть люди, от одного присутствия которых захватывает дух. Они не стремятся произвести на тебя хорошее впечатление, не гонятся за похвалой и чужды притворств, но вселяют какую-то дикую жажду жизни. Невообразимо, как за пару дней тот боксёр умудрился завоевать симпатию всех обитателей гостиницы. Колючий акцент выдавал его происхождение, правда, разговоры о личном литовец любил не больше, чем остальные квартиранты.

Каждый из тех людей хранил секреты и воспоминания, говорить о которых не полагалось. У цветочника они умещались в небольшой зеленовато-бежевой коробочке из-под туфель, актёрская чета прятала их в клетчатом чемодане под кроватью… Все тайны литовца были связаны со стоящей на его тумбе фотографией брюнетки.

По вечерам, после ужина, он частенько, оправдываясь нуждой вынести мусор или иной подобной отговоркой, покидал гостиницу. Однажды я за ним проследил. Что вы думаете, парень просто стоял у обрыва и смотрел на море…

Когда он возвращался, о недавней суматохе на кухне напоминала только сохнущая посуда. Постояльцы разбредались по комнатам, ну а мы с литовцем устраивались на лестнице и, болтая о том о сём, слушали, как музицирует наш сосед из седьмой комнаты. Парень любил музыку, все мы её любили.

По обыкновению неунывающий и чуткий к моим проблемам, придя с работы в тот вечер, боксёр выглядел подавленным. Сначала причиной я посчитал отъезд за город его начальника (мясник уехал навестить родню), но ни усталость парня, ни наитие на него тоски по дому были тут ни при чём. Виной всему стало радио. Кряхтя в чьей-то спальне, оно разносило по гостинице весть о новых кражах в городе, и от каждой реплики диктора лицо моего друга всё больше мрачнело. Я видел литовца последним в тот вечер. Без шуток и неуместных пожеланий доброй ночи я пробубнил ему что-то вроде «Да не волнуйся ты, ничего с вашим магазином не случится» – он даже не попытался возразить, лишь рассеянно потрепал меня по макушке и ушёл к себе.

А поздно ночью пошёл снег. Схваченный лёгким морозцем, он не таял, не смешивался с гравием и не впитывался в землю, а всё валил, уже к утру заметя гостиницу. К тому времени, как мы с отцом взялись за лопаты, площадка вокруг особняка была не расчищена, не протоптана. Это меня насторожило, когда следов присутствия литовца я не нашёл и в доме. Ни родители, ни квартиранты вообще не видели его тем утром. Диван парня был застелен, его спортивная форма висела на трубах (высохшая с прошлого утра), и только раскрытый на столике блокнот наталкивал на подозрения. Я не терял надежды, что у кого-то хватит извилин разобрать намалёванную там литовскую письменность. Но я не успел заняться этим вопросом: в дом ворвался почтальон. Руки у него дрожали, язык заплетался от волнения и нехватки воздуха. Тыча пальцем куда-то в пустоту, мужчина стянул с вешалок одежду и, протягивая её моим родителям, тараторил, что они должны ехать с ним.

Глава шестая

Оставленный за старшего, я стоял на крыльце и смотрел, как грузовик почтовой службы растворялся в метели. Женщина из девятой комнаты тогда чуть слышно шмыгала носом, приникнув к груди супруга; ворчливый цветочник, закусив губу, с сожалением качал головой. А пианист… знаете, когда я погнался за родителями, не имею понятия, что делал пианист и понял ли он хоть слово, коснувшееся тем утром его совершенного слуха.

Чёрные прогалины на желтовато-сером небе постепенно светлели. С выходом на асфальт автомобиль почтальона набрал скорость, однако, срезав путь через знакомый гаражный закуток, я добрался до лавки мясника даже раньше него. Увиденное там нисколько меня не смутило: запертые двери, поблёскивающая за решётками витрина, у крыльца нетронутый снег. Я с недоумением огляделся по сторонам – пролетевшая вниз по улице машина милиции расставила всё по местам. Она застыла в сотне метров от мясной лавки, там же дребезжал грузовик почтальона. В самом сердце суматохи, у покорёженной, но неотпертой двери ломбарда, заносилось снегом бездыханное тело моего друга. Тёмные засаленные волосы его слегка подрагивали на ветру, в глазах отражалась творящаяся вокруг неразбериха, где все только и делали, что злились: родители – на меня, криминалисты – на метель, участковый – на зевак. Молчал лишь я.

Убийц боксёра поймали в течение недели. Двое сдались в больнице, умоляя врачей заштопать их переломанные кости, третий выдал себя по пьяни. Мерзавцев упекли в ту самую тюрьму, лежащую за городом, прожектора с которой каждую ночь били в западные окна нашего особняка. Что до бедного литовца, его отправили на родину, если можно так выразиться. Я слышал, боксёр нашёл упокоение на маковом поле. Под бескрайним небом. Неподалёку от дома.

Глава седьмая

После случившегося продажа гостиницы была предопределена. Родители никого не выставляли за порог, но твёрдо дали понять квартирантам, что им пора искать новое жильё. Тем декабрьским вечером люди, которых я искренне считал семьёй, собрались за столом в последний раз. Впредь наша сплочённость ограничивалась всё менее пылкими улыбками, пока все не стали друг для друга просто соседями.

Мясник съехал от нас первым, снял квартирку неподалёку от своей лавки, хотя регулярно давал о себе знать. Не то чтобы при встречах… скорее посредством слухов и сплетен – такой уж он был человек.

Следом за ним гостиницу покинул загадочный обитатель седьмой комнаты. Он пожертвовал рояль школе, всучил родителям добротные чаевые и, поскрипывая чемоданами, сгинул в сумерках января тысяча девятьсот шестьдесят второго года.

Окончив строчить мемуары, вскоре из нашей жизни исчез и цветочник. Ни с кем особо не попрощавшись, он содрогнул коридор тяжёлым вздохом и ушёл. Видно, жена сбежала от того невежи не напрасно… Что касается расставания с супругами из девятой комнаты, от объятий очаровательной артистки я взлетел на небо. И не смейтесь!

Почтальон разделил с моей семьёй последние дни нашего хозяйничанья в особняке, по обыкновению никому не досаждая, живя любимой работой. Он уехал на рассвете; оставил мне симпатичную фуражку на память, а родителей ограничил расчётом по квартплате и свежим номером газеты, где объявление о продаже гостиницы больше не значилось.

В промозглый мартовский день всё было кончено. Прошлое оставалось там, где ему и место, а отцовский автомобиль уносил нас прочь от заляпанного грязью отшиба, от холодного моря. Прочь из города, которому я отдал шестнадцать лет жизни…»

Фото автора

С этими словами на глаза старика навернулись слёзы. Он приник к подушке и, как мне показалось, сразу уснул. Была поздняя ночь. Находясь под впечатлением, я ещё какое-то время не мог собраться с мыслями, но вот на посту раздался звонок, и мне пришлось возвращаться к работе. В дверях старик тихонько меня окликнул. Он немного помолчал, а затем произнёс фразу, смысл которой я сразу не разгадал: «Как странно, времена другие, а место всё то же. Стены побелили, но память в них осталась». После сказанного этот человек вновь отвернулся к стенке и засопел. Ответить ему мне было нечего. Я на цыпочках вышел в коридор и, разглядев привинченную к двери табличку, ошарашенный, пошёл от той комнаты прочь. Комнаты номер четыре…

2. ИСТОРИЯ О ВЕНГЕРСКОМ ПИАНИСТЕ

Глава первая

Человек в смокинге брёл по улочкам Будапешта. Брёл с отрешённостью скитальца и кротостью ребёнка (как бывает у всякого, позабывшего черты родных краёв, но не разлюбившего их); и сгорбленные фонари, точно раскланиваясь, освещали ему путь. Та ночь была прекрасна. Наверное, столь же прекрасна, как и ночи много лет назад, когда мужчина в чёрном был счастлив. Он витал мыслями далеко от того времени, может, даже от тех мест, и ни усыпляющее сопение пароходов, ни визг электрички не могли стереть с лица мечтателя умиление. Восхищённый каждым жёлто-рыжим бликом на глади Дуная, он проходил набережную, как вдруг ему под ноги опустился клочок афиши. Выискивая поблизости урну, путник, не брезгуя, потянулся к листовке, на ней – поблёкшей за давностью лет – чуть заметно проглядывались слова: «Только сегодня! Ковач Бернат даёт концерт…»

Вытянув от прочтённого лицо, мужчина насторожённо осмотрелся по сторонам. Город окутывало безмолвие, и только полуночники колобродили в закутках, проматывая деньги на выпивку и развлечения. Человек в смокинге не был похож на этих несчастных. Хотя бы потому, что не рвался поспеть за жизнью, а просто наслаждался ею. Белоснежные перчатки элегантно покрывали его не обременённые мозолями руки, костюм идеально сидел, а чёрные, точно гудрон, туфли блестели от гуталина. Но компанию этому джентльмену составлял лишь весенний ветер, смиренно сгребающий с земли фантики, брошенные какими-то невежами. Мужчина кинул досадившую ему листовку в урну, после чего с улыбкой продолжил путь.

Фото автора

Глава вторая

Куранты на ратуше города отбивали за полночь. Двое патрульных в своей каморке лениво раскидывали друг перед другом карты, но вот бурчанию их патефона саккомпанировал звон шагов. Отложив игру, мужчины приникли к окну – по другую сторону площади, в отсветах фонаря на зданиях, растянулась тень. Вскоре она сползла под ноги человека в смокинге, и внимание патрульных обескуражило его. Путник сбавил шаг, в какой-то момент и вовсе остановился. Точно улавливая их мысли, он несколько секунд изучал своих наблюдателей, но, опомнившись, безответно пожелал им доброй ночи и был таков.

Возможно, полицейским стоило затеять погоню или хотя бы подать вид, что их заботит присутствие бродяги, но они оставили всё на своих местах. Тот из них, что был моложе, откинулся на спинку стула и принялся тасовать карты; его седовласый напарник ещё какое-то время поглядывал под фонарь, где в последний раз человек в смокинге дал о себе знать. По рассеянности сержант сдал две партии подряд; на третий раз шарканье отыгравшей грампластинки вернуло ему ясность ума… но масть снова не легла. Сухо выругавшись, мужчина потянулся к чайнику – тот был пуст, и второй полицейский не сдержал смеха. Парень отхватил за это выговор, однако отходчиво закусил губу, когда его наставник занялся патефоном. Сержант не без трепета перебирал их коллекцию винила, а на его губах снова и снова вырисовывались слова «супруги Ковачи», «супруги Ковачи»…

– Есть! «Третья концертная запись супругов Ковачей», – сержант возбуждённо запустил искомую пластинку; от излившихся с неё звуков рояля и женского соло у него под глазами рассыпались морщинки. – Бернат и Эмилия. Да. Так их звали…

– Эй, шеф, они вроде выступали в нашем городе, верно?

Втянув громадный живот, сержант изумлённо рухнул за стол. Даже в тусклом свете керосинки он увидел, как глаза напарника блестят от любопытства, и в его голосе мелькнула наставническая стать.

– Вроде выступали? – склонившись над буржуйкой, сержант усмехнулся:

«Приятель, сейчас это пустые слова, но в середине пятидесятых годов их считали едва ли не самыми известными бардами Венгрии. Он был пианистом, она вокалисткой. Выходцы из кабаков. Однажды Ковачи не отказали богатею, ищущему для своего торжества музыкантов, и после того концерта супругам предсказали, что впредь им не придётся выступать за гроши. Так оно и случилось. Я не забуду, как вечерами мы с женой прогуливались по улицам, а вездесущие мотивы Ковачей составляли нам компанию. Да, это было чудесное время. Но однажды над городом сгустились те проклятые сумерки пятьдесят девятого года…

Говорят, несмотря на славу, пара вела незаурядный образ жизни. Детей у них не было, и пока Бернат проводил свободные минутки за составлением пособий для музыкальных школ, Эмилия преподавала вокал. Тем вечером, после занятий, она задержалась в классе: до последнего ждала, пока за одним из учеников придут родители. Но дверь проходной так и не скрипнула.