Самопревосхождение

– Я хотел бы вас… спросить..

Она смотрела на меня своими древними, всё понимающими глазами цвета голубиного крыла.

—

Спрашивайте. – Небольшая пауза, взгляд из-под тёмных ресниц в сторону, потом снова на меня. – Но для этого нужно, чтобы вы были… – её полные губы слегка прогнулись в улыбке, – немного более уверены в себе.

—

Если вы будете меня поощрять, – я подошёл к ней ближе, – обещаю, я быстро научусь. – И, взглянув на табличку, добавил: – Изольда… У вас красивое имя.

—

А теперь нужно узнать ваше имя, – уже открыто улыбнулась она, – чтобы я выписала вам электронную карту читателя.

—

Так сразу? Разве это возможно?

—

Возможно, если вы живёте в нашем районе.

—

Я живу в вашем районе.

—

Я знаю.

Я даже не удивился, так как давно понял, что женщины знают и подмечают всё вокруг гораздо точнее и больше нас. И если мы до сих по-прежнему считаем, что сами выбираем их, то это просто означает, что они разрешают нам так думать.

Получив читательский билет, книги и бездну обаяния, я стоял и всё ещё не мог придумать, как её отблагодарить, а она уже говорила с подкупающей искренностью и прямотой:

—

Просто «спасибо» будет вполне достаточно.

—

Я бы хотел вас… проводить, – наконец, произнёс я.

—

Куда? – живо откликнулась Изольда.

—

Куда вы собираетесь, туда и провожу, – уже гораздо увереннее сказал я.

—

Ну, хорошо, хорошо… Только…

Она что-то ещё говорила, совсем неважное, а я смотрел в её древние библейские глаза и чувствовал, как сгорает пространство между нами, исчезают предметы, и остаётся только горячий песок выжженной пустыни под ногами и жаркое небо первозданного мира над головой…

Позже она говорила уже в своём доме, тихо посмеивалась:

—

А я ведь почти поверила, что тебе ещё нужно учиться.

—

И была совершенно права, darling!

Вспоминая, как всё у нас началось, я взглянул на календарь и сказал Диане:

—

Сегодня среда. В пятницу приезжает Изольда, и мы должны хорошо подготовиться. Ты согласна со мной?

Диана положила лапы и голову мне на колени.

—

Завтра пойдём на рынок и купим всем что-нибудь вкусное, – продолжал я разговаривать вслух, привычно поглаживая мягкую шерсть вокруг её шеи. – А сейчас мне почему-то хочется проведать дом Софьи Алексеевны и Аси. Надеюсь, ты не возражаешь?

Диана, прекрасно зная дорогу, легко бежала впереди, и вскоре сад приветливо встретил нас тихим шелестом, как старый добрый знакомый, несмотря на то, что вокруг было холодно, сыро и пасмурно. Высокая липа, в тени которой когда-то сидела Ася и Сонечка рисовала её портрет, похоже, с каждым днём использовала всё больше оттенков ярко-жёлтого цвета, чтобы украсить свой всё ещё пышный, но уже предосенний наряд.

В доме С. А. по-прежнему висели тяжёлые гардины с замысловатыми ламбрекенами, на полу лежал большой ковёр с длинным ворсом, глубокое кресло из морёного дуба с художественной резьбой было придвинуто к письменному столу со множеством ящиков, полочек и балясин, но уже поблёскивали тут и там экраны ноутбуков, большая плоская панель TV взлетела под потолок, заняв пространство между старинным книжным шкафом и высоким трюмо; музыкальный синтезатор отодвинул рояль в дальний угол, а устаревшие модели мобильных телефоновбыли аккуратно сложены в плетёную корзинку и за ненадобностью выставлены в прихожую. Эпоха потребления явно давала о себе знать.

Мне захотелось ещё раз взглянуть на чудесный пейзаж, оставленный одним из гостей на выставке работ Софьи Алексеевны, которую месяц назад устроила Ася накануне своего отъезда в экспедицию. Именно тогда, в стиле небывалого флэшмоба мгновенно собралось множество людей чуть ли не со всего света и также быстро разъехалось буквально через пару часов, так и не успев привлечь досужего внимания обывателей. Однако на то время, что гости были здесь, казалось, трава стала зеленее, а небо более голубым, птицы запели свои лучшие песни, а ароматы на глазах распускавшихся цветов хотелось не просто вдыхать, но «пить как нектар», – заметил Захария, тот самый «Большой Друг» Сонечки, о котором мне часто рассказывали и Ася, и Арсений.

Захария мне сразу понравился, да и не мне одному. Только представьте: подъезжает к террасе солидный Land Rover, из него выходит человек, красивый той благородной статью, что нередко отличает зрелые годы восточных мужчин, в безупречно сидящем на нём светло-бежевом костюме, в туфлях из очень тонкой матовой кожи, подобранной точно в тон костюма, открывает багажник и… предлагает внести в дом несколько ящиков шампанского «золотой серии». Собравшиеся даже зааплодировали. Мужчины постарались сделать так, чтобы вылетающие пробки звучали как салют; женщины, чуть ли не с реверансами на старинный манер, разносили подносы с высокими бокалами, наполненными до краёв; дети прыгали, смеялись, по-моему, даже повизгивали от удовольствия вместе со зверями, крутившимися здесь же, – им тоже достались гостинцы, – словом, благородное собрание отмечало День рождения Сонечки так, как она бы этого хотела: с «шипением пенистых бокалов» и улыбками, освещавшими «друзей прекрасные черты».

Кто-то вошёл в дом и заиграл ноктюрн Ф. Шопена, гости произносили искренние слова о «красоте души» и «светлой памяти» С. А., потом соорганизовались в небольшие группы и разбрелись по дому и саду. Я же направился прямо к Захарию, стоявшему рядом с Асей, по дороге улавливая отдельные фразы беседующих:

…

«Техника магнитной электростимуляции мозга существует достаточно давно и уже опробована в армии»…

…

«А появление мутантов от соединения звериных сущностей с человеком даёт»…

…

«Например, пуленепробиваемую кожу и подчинение определённого рода приказам, что непредсказуемо и опасно»…

…

«Но ведь и электро-мобильный смог в смысле искажения окружающей среды и самого человека – это уже общепризнанный факт»…

…

«Тогда что вы скажете о “дизайнерских младенцах” или “ГМОдетях” как модификации зародышей? Это всё ещё модно?»…

…

«Вот поэтому и был выработан догмат об энергийной, а не сущностной причастности тварного бытия Богу»…

…

«Если чудо получает научное объяснение, это уже не чудо»…

Мне хотелось подойти к каждой «группе по интересам», и всётаки я шёл, нигде не останавливаясь, к Захарию. Он говорил негромко, размеренно, глубоким низким голосом:

—

«Пока Толстой жив, идёт по борозде за плугом за своей белой лошадкой, ещё радостно утро, свежо, не страшно, упыри дремлют, и слава Богу». Так писал Александр Блок к 80-летию Льва Николаевича.

Ася ласково улыбалась ему одними глазами:

—

Вот и у нас сегодня тоже 80-летие. Сонечка была бы довольна, если бы была…

—

Она здесь, девочка, – ответил Захария, нежно пожимая ей руку.

—

Но где же Ева? – спросила подошедшая вместе со мной, но с другой стороны, мама. – Она ведь ни за что не пропустила бы такого события.

Мы оглянулись вокруг, и мама первая увидела на всеми нами любимой липе удобно и прочно устроившуюся изобретательницу, которая очень правильно, по размеру, подобрала ветку и кокетливо (иначе не скажешь!) свесив переднюю лапку, не забыла распушить свой великолепный хвост.

Мама старательно улыбалась, украдкой вытирая слёзы, и Ася быстро проговорила, взглянув на меня и Захария:

—

Думаю, вам есть о чём поговорить, а мы, – она обняла маму, – пойдём, с вашего позволения.

Я смотрел на открытое, прекрасно вылепленное, со строгими чертами лицо Захария, его высокий лоб, выразительные глаза, неожиданно мягкие, полные губы и мысленно отмечал, не дерзнув произнести это вслух, значительность всего его облика. При этом, внимательно слушая его, думал и о том, что история, которую я рассказываю в книге, не может закончиться, она продолжается, начинаясь снова, и в этом саду, где собралось так много знакомых друг с другом и моими героями лиц, и уже от них, а не только от меня зависит, каким образом будет развиваться повествование дальше: как хроника побед и поражений меняющегося сознания или просто как игра и забава живого ума и сердца, – при том, что оба варианта равно справедливы с позиции самопревосхождения, они не отрицают один другого и даже допускают возможность появления совсем иных поворотов развития и оформления основных идей.

Когда-то, ещё до встречи с С. А., я лишь неясно начинал осознавать, что всё происходящее в моей жизни идёт как-то… неправильно, ожидал неизвестно чего, но обязательно «настоящего»… А случилось чудо – я встретил и заново узнал тех людей, которые иначе смотрят на мир, иначе живут, чем все другие, известные мне «особи», и я пленился ими навсегда. В начале пути мои сомнения в самом существовании таких людей, – хотя я видел, жил, разговаривал с ними, – были настолько велики, что я постоянно задавал нелепейшие вопросы:

—

Ну, а если у вас ничего не получится? Ваши единомышленники возьмут и поддадутся привычным соблазнам – им несть числа! – перейдут «по ту сторону добра»? Ваша «новая школа» разрушится и перестанет существовать? Вы сами не раз говорили, что её надо постоянно защищать от желающих уничтожить не только постройки, но и людей, и зверей, в ней пребывающих, – просто по принципу неприятия непохожего и непонятного своеобразия «чужаков»? – И всё в таком духе.

Они отвечали спокойно, терпеливо:

—

Мы не исключаем такого разворота событий.

Тогда я начинал снова, повышая голос:

—

Так что же делать?!

Они только улыбались:

—

Ничего особенного – оставить в покое всё, что не можешь изменить.

Или:

—

Делать то, что можешь, и будь, что будет.

—

Спасти себя, и вокруг спасутся тысячи…

И ещё многое, о чём я уже написал с достаточным количеством комментариев, так что и сам постепенно кое-что понял и успокоился. А у них никогда не было страха. Теперь эти же вопросы задаёт мне Николай Романов, ему – читатели, с которыми он общается, и всё идёт по кругу…

Те же, кого спрашивал я, часто ссылались на Захарию как на абсолютный непререкаемый авторитет, но я, естественно, воспринимал его абстрактно, лишённым реальных черт и контуров, тем более с таким-то именем! И вот теперь он выступил из тени на свет, превратившись в мужчину из плоти и крови, которого мне очень хотелось узнать ближе.

Я спросил, долго ли он намерен здесь пробыть.

—

Вплоть до нашего с вами отъезда в Швейцарию. У нас даже билеты в одно купе, если вы не имеете ничего против.

Вот так! Гора пошла к Магомеду.

—

Смотрите! – Захария говорил с едва заметным акцентом, который только усиливал впечатление от его речи. Он указывал на группу из трёх человек возле яблоневых деревьев. – Вот эти самые, очень умные, серьёзные молодые люди имеют смелость поднимать, – и он тоже поднял вверх руку, – втоптанные ныне в грязь «презренные» высшие ценности! Они смеют открыто говорить об упрощении, оглуплении мышления, исключившего из себя истинные, т. е. космические параметры. Молодые люди – не без основания! – посчитали, что в конце 20-го века произошла остановка в развитии перспективных проектов, ибо понятный набор смыслов и образов, связанных только с Землёй, оказался практически исчерпан…

К нам подходили разные персоны, кто-то включался в разговор, кто-то, послушав и покивав головой, переходил в следующие подгруппы, однако моё внимание было целиком приковано к Захарию.

—

Новые образы и символы, – говорил он, – ждут нас за гранью привычного опыта. В первую очередь это относится к глобальным вызовам бесконечности и наполненности Космоса, вызовам, которые просто не могут быть проигнорированы.

О, как же во мне откликнулись эти слова! Я и сам уже понимал, что космическое сознание делает мир не только манящим и более многозначным, но и более понятным, как это ни странно. Сам масштаб мышления способен снять у человека тревогу замкнутого пространства (даже если оно и называется «Дом по имени Земля»). Жизнь, ограниченная рамками любой одной замкнутой системы, вызывает «недогруженность мозгов», как говорят «высоколобые», и снижение человеческих ресурсов в целом, что в свою очередь приводит к уменьшению потенциалов развития, а также с неизбежностью оборачивается катастрофическими потерями: креатива, фантазии, воли и… способности к рождению Великих идей.

Теперь Захария прямо обращался к тому самому «очень умному молодому человеку», на которого он указывал и который уже стоял рядом.

—

Фактически на наших глазах разыгрывается драма тех, у кого в душе, вместо свободы и познания, – этих структурообразующих принципов развития, – возникает попятное движение к хаосу и страсть к разрушению, т. е. особое желание узреть, садистски пережить чужую боль и даже гибель, что неизбежно ведёт к своей собственной погибели.

Молодой человек, действительно очень серьёзный, в очках, с густой шевелюрой, чувствительными тонкими руками исследователя или пианиста, тихо вступил в разговор:

—

Кто-то явно хочет, чтобы это было похоже на проклятье или преступный заговор. Ведь конспирологию очень легко принять – тем самым человек снимает с себя всякую ответственность. Так удобнее жить, не правда ли? – когда во всём виноваты заговорщики, тайные общества, масоны и прочая.

—

Или наоборот, – охотно подхватил Захария, – пусть герой или святой мученик всё сделают за нас, а мы уж тут как-нибудь будем их благодарить и прославлять.

Молодой человек закрыл глаза и даже сморщился от удовольствия, а когда открыл их снова, то они уже сверкали вместе с линзами очков, как лампочки:

—

Искажения и упрощения великих идей Четвероевангелия… – Он посмотрел на нас, проверяя, хотим ли мы слышать то, что он намерен сказать, и добавил почти извиняющимся голосом:

—

Великих идей на свете не так уж и много, господа, а там они точно есть! – Потом продолжил гораздо более уверено. – Их недопонимание происходит до сих пор, да так, что они, эти идеи, оказываются не просто адаптированы к уровню обыденного сознания, но идут уже против самого главного смысла их создателя. Приди Христос ещё раз, его бы с лёгкостью могли назвать еретиком собственного учения, и эта мысль отнюдь не нова. Возможно, Ему по-прежнему пришлось бы скрываться от гонений книжников и фарисеев, теперь уже где-нибудь на севере или в Беловодье. – Молодой человек запустил руки в свою шевелюру, тряхнул головой и добавил убеждённо. – Думать, что Новый Завет – это несложная книга, понятная всем простым и смиренным людям, – величайшее заблуждение!

Захария, с большим интересом за ним наблюдая, спросил:

—

А что вы скажете, Пётр, на то, что христианское учение – очень суровая религия, бесконечно далёкая от того сентиментального образа, что постоянно воспроизводится человечеством?

—

Я скажу больше, – весело ответил Пётр, – врата его узки и узок путь, и лишь немногим суждено пройти его: «уже и секира при корне деревьев лежит, всякое дерево, не приносящее доброго плода, срубают и бросают в огонь». (Матф. III, 10)

—

Неужели дело «всеобщего спасения» так безнадёжно? – Захария, мягко улыбаясь, подталкивал Петра к разговору, явно желая услышать развитие его мыслей. И оно последовало.

—

И да, и нет. В Его учении совершенно ясно сказано, что нельзя освободить, спасти человека принудительно, без его собственного участия. Поэтому, наверное, ни одна фраза не повторяется в Новом Завете столько раз, сколько изречение: «имеющий уши, да услышит», означающее, что далеко не каждый на это способен. А, впрочем, – Пётр как-то очень тепло улыбнулся, – справедливо… и другое, трижды сказанное и обращённое к широкому кругу: «паси овец моих». Это о заботливых пастырях и кротких, послушных овцах, которым так нужно доброе слово.

В это время Петра позвали его друзья, он слегка поклонился, привычным движением поправил очки, сказал: «прошу меня извинить», – и быстро отошёл в сторону. Мы с Захарией молча смотрели ему вслед и не заметили, как подошла мама.

—

Кто этот интересный молодой человек? – спросила она.

—

Насколько я знаю, – ответил Захария, нежно беря маму за руку и внимательно глядя в её уже посветлевшие глаза, – физик-ядерщик.

—

Но он так похож на лирика. Хотя… Одно другому не мешает. Вы только посмотрите! – воскликнула она. – Ваня всё-таки привёл свою Фею!

Действительно, к нам плавно приближалась дама, вокруг которой прыгал, что-то кричал, хлопал в ладоши Ванечка. Рядом, упруго и весело, шёл, оживлённо разговаривая с другим подростком, наш обычно молчаливый и задумчивый Илья. Я тихо сказал: – Павлик…

—

Откуда ты знаешь этого мальчика? – тотчас спросила мама.

—

Я знаю его собачку.

—

Но здесь нет никакой собачки!

—

Она очень маленькая, у него на руке, – ответила за меня неслышно подошедшая Ася.

На даме было льняное свободное платье, не стесняющее движений. Матерчатую шляпу с широкими полями, перевязанную узорчатой лентой, она слегка придерживала рукой. Нина Евгеньевна – «Фея» двигалась и смотрела вокруг – на детей, на нас – доброжелательно и спокойно, но за этой собранностью угадывалась интенсивная внутренняя работа, а также не только врождённая, но и привитая, отточенная впоследствии простота, очевидно, так необходимая ей и в жизни, и в работе. Вскоре я смог услышать и то, как она говорит: тихо, но отчётливо, всегда внимательно слушая собеседника и каким-то, только ей известным способом, чрезвычайно располагая его к доверительному общению in private . «Хорошее качество для практикующего психолога», – тогда подумал я.

Мама очень по-светски встретила Нину Евгеньевну и стала представлять ей Захарию, Асю, меня, но не успела закончить представления, как вынырнули, словно из-под земли, только что кудато пропавшие мальчики, осторожно подхватили Нину Евгеньевну за руки и уже вместе с нею опять исчезли.

Захария задумчиво отметил:

—

Похоже, у нас появился новый специалист по работе с детьми.

В это время позвонил мой шеф и попросил сделать одну срочную работу, так что мне пришлось пойти к себе, и я уже не видел, как гости разъехались. По дороге меня догнала Ася, сказав, что немного проводит. – Надеюсь, теперь ты понял, с кем придётся иметь дело в Швейцарии?

—

Разве все эти люди – наставники и тренеры?

—

Не все, но другие, которые там будут, на них похожи. – И, опережая мой вопрос, она добавила:

—

Мы уже обсуждали это с тобой. Имеется в виду только сходство по внутренним духовно-душевным качествам, по энергетике и т. д., а не по анкетным данным.

Я это хорошо помнил, поэтому задал следующий вопрос:

—

А как вы их находите? Ведь никакой особой организации, как я понимаю, у вас нет.

Ася остановилась.

—

Дальше я не пойду, подождём немного. – Она привычно обняла ближнее дерево и прижалась к нему щекой. – Находим или они сами находятся – каждый раз по-разному.

—

Например?

—

Например, как все влюблённые: Ваня увидел Фею в лесу и влюбился в неё; Арсений пообедал с Мариной Александровной, спел ей несколько прелестных романсов и теперь не отходит от неё ни на шаг; Николай Романов прочитал твою рукопись и тоже влюбился, не глядя.

—

Постой, постой! Ты на что намекаешь? Николай влюблён в Лару!

—

Я имела в виду не то, что ты подумал. Это совершенно другая любовь, самая что ни на есть истинная!

—

И это единственный критерий? – недоверчиво спросил я.

—

А что, разве плохо?– Ася весело смотрела на меня. – Главный, но не единственный! Есть ещё родство душ и взглядов, общие ценности, творческие совпадения по интересам… или – дружба, порядочность, достоинство, «отвращение к насилию», или просто – желание быть вместе – разве мало?

Так как я молчал, она добавила:

—

Просто человек узнаёт, что есть на свете такие же, близкие ему люди, «beautiful people», которые его поймут и не высмеют, например, за высокие идеалы и глубокие чувства, и он даже сможет, без стыда и боязни, постараться воплотить их в жизнь.

Ася стояла рядом с деревом, и мне не показалось – я ясно видел – как оно наклонило к ней свои тонкие ветви.

—

Вот на этой высокой ноте позволь откланяться. Мне пора!

—

Подожди, Ася! Неужели у вас нет конфликтов, неудач, падений, в конце концов!

—

У нас есть всё! И ты когда-нибудь об этом напишешь – Но я ничего не обещаю!

—

И не должен. Тексты живут сами по себе.

Она ушла, а я подошёл к дереву, где только что стояла Ася. Это была молодая рябина. Я положил обе руки на её тонкий ствол, поднял голову вверх и отчётливо увидел, как её лёгкая подвижная крона с начинающими краснеть гроздями ягод стала склоняться всё ближе и ближе ко мне, пока не коснулась нежно моего лица. Природа говорила со мной, и моя вина – mea culpa, – что я недостаточно понимал её… «Смыслы создаём мы сами, – думал я с благодарностью, – а если и берём их из вторых или третьих рук, то для того лишь, чтобы выслушать, почувствовать и пропустить всё через себя».

Я уже знал, впереди было не только много работы, но главное, – и это ясно предчувствовалось, – наступало «время раздумий», а наша длинная, пасмурная, северная осень для такого дела весьма подходила. Так что к своим запискам я смог вернуться лишь в декабре.

*

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Зима

Слово звучит лишь в отзывчивой душе. П. Я. Чаадаев

Зимой в Петербурге темно и таинственно – от стремительно убывающего вначале и медленно нарастающего потом дня, – но и светло: от белого снега, мягко укутывающего землю, от лёгкого морозца, разрисовывающего ажурными стрелами деревья и кустарники, особенно, когда их тонкие ветви полностью покрыты инеем. Однако, в многолюдном шумном городе снег быстро тает и свет исходит, в основном, от разноцветно сияющих витрин и прочего убранства, а жители уже с середины декабря начинают с воодушевлением готовиться к встрече приближающейся череды любимых зимних праздников.

Я возвращался из командировки домой в день своего рождения, 19 декабря, предвкушая встречу с родителями, и, как обычно, шёл пешком по Невскому проспекту – от Московского вокзала до  Фонтанки – по пустынному ранним утром и оттого ещё более прекрасному моему городу, любуясь величавой строгостью его архитектуры, уверенно удерживающей вот уже несколько столетий всё окружающее пространство.

Диана ждала меня у самой двери и так переволновалась, что сначала не могла даже сдвинуться с места и почти не дышала. Я нежно её гладил:

– Ну, что ты, что ты, девочка, всё хорошо… – и она постепенно расслабилась.

Наконец, я смог раздеться, а мама появиться в прихожей со своей чуть насмешливой улыбкой и с Евой на руках:

– Нам тоже будет дозволено приложиться к телу?

Я обнял их обеих.

– Отец дома?

– Да. Приятно, не правда ли, задавать такой вопрос? – Мама кивнула сама себе. – И отвечать на него тоже.

Потом наклонила мою голову и шепнула на ухо:

– Тебе сейчас 34 года и 4 часа, – легко развернулась и убежала, бросив на ходу, – скорее мой руки, мы ждём тебя!

Я вошёл в просторную, знакомую до последней мелочи, нашу кухню-столовую, где все, кто здесь жил и приходил в гости, любили, по старинной русской привычке, чаще всего собираться вместе, увидел недавно вновь появившееся за столом, частично прикрытое газетой, бритое лицо отца на фоне неизменно уютной домашней обстановки и умилился почти до слёз, «мужских и скупых». Мама сидела напротив отца, подперев ладонями подбородок, попеременно глядя то на меня, то на мужа, похоже, с тем же выражением лица, что было и у меня, иногда вспыхивая вся изнутри, чуть прикусив губы и влажно блестя глазами.

Отец отложил газету и спокойно произнёс, посмотрев мне в глаза:

– Поздравляю. – И сразу:  – Какие у тебя планы на сегодня?

Я пожал плечами:

– Никаких. Скорее всего, буду дома.

– Тогда до вечера.

Он встал, взглянул на часы:

– Пора! Мама сама покажет тебе наши подарки. – И тут только слегка обозначил улыбку, похлопал меня по плечу, поцеловал маму и ушёл.

Мы немного помолчали.

– Новая работа, старые хлопоты, – сдержанно заметила мама и добавила уже другим тоном: