Хроники любви провинциальной. Том 3. Лики старых фотографий, или Ангельская любовь. Книга 2

Город и «Маяк» не остановились. Стране был нужен оружейный плутоний.

В 1999 году приняты средние допустимые нормы

За день– 0,03р

За год –10 р

Сегодня, когда учёные имеют огромный опыт исследований и изучения трагических событий, аварийная доза свыше 300 рентген считается практически смертельной. 400 рентген – это быстрый летальный исход для человека.

При облучении плода беременной женщины более, чем 10р – плод погибает, по наблюдениям исследователей и медиков.

Чтобы определить дозу, надо уровень радиации получаемой в час умножить на количество часов, в течение которых организм находился в зоне поражения.

В понедельник в Городе вернулись к работе многие, кто уезжал отдыхать и понятия не имел об аварии. И мгновенно на каждом предприятии, в каждом подразделении организовывался штаб ликвидаторов, почти стихийно без указаний сверху.

Сергей Дмитриевич прикорнул в своём кабинете в кресле, прикрыв ноги плащом. Идти домой не было никакого смысла. И не к кому. Он ждал звонка. Если не звонит – значит не может. И он только успокаивал Лео, когда встречался с ним, похлопывая его по спине: «Сын, сейчас надо подождать. Мать всё держит под контролем. Если молчит пока, значит, не всё понятно».

– Я понимаю, па. Всё, я на двадцать пятый поехал. Там сейчас Семёнов штабом командует. Надо кое-что собрать. Мне всё равно не понятно, как так прозевали: шланги текли. Датчики не работали. Пар шёл. Жёлтый туман какой-то? Это что – диверсия чистой воды?

– Не горячись. И по возможности никуда зря не суйся. Там сейчас заваливать воронку будут, по предварительным данным там около тысячи рентген сейчас. допуск не более минуты. Учти.

– Отец, я – не идиот. Хотя, нет. Именно, что – идиот. Когда мать обещала позвонить?

– Лео, я уверен, что она всё делает, что нужно для Стаси.

– Ладно. Мне к Семёнову надо и к Середе. Греч не верит в случайности. Я – тоже. Часа через два буду.

– Ты хоть чуток уснул, сын? Сейчас голову надо держать свежей.

– Какой свежей, па? Я даже сидеть спокойно не могу. Скорее бы мать позвонила.

Кира Михайловна работала в своём штабе по ликвидации, как и все начальники всех многочисленных спецотделов и служб, она была на ногах вторые сутки. Трубка телефона была тёплой от постоянных звонков-вопросов и звонков-ответов.

Снабжение медикаментами, персоналом, сводки от дозиметристов, наносимые поминутно на карту, доклады лабораторий о полученных первых анализах. Перераспределение больных по группам тяжести поражения. И подготовка прогнозов. Прогнозы – самое тяжёлое дело в работе врача в такие времена. На войне Кира Михайловна видела врага в лицо, слышала, сама отстреливалась из автомата от догонявших эшелон фашистов на мотоциклах, прорвавших оборону.

А тут враг был не виден, беспощаден и непредсказуем.

Вася позвонил и сказал, что Стаси лежит, отходя от наркоза после операции. Насколько можно было понять в этом крошечном беспомощном кусочке розовой плоти, погибла девочка. Внучка. Хотя на таком сроке беременности мальчики нечётко ещё проявлены

Таких женщин, потерявших деток, через операционную уже трое за сутки прошло.

Этот чёртов атом убивал в первую очередь младенцев – самое дорогое и беспомощное.

Позвонить Лёдику или Сергею у Киры Михайловны не поднималась рука. Васенька так радовался тогда, что сбылась, наконец, общая мечта всех обитателей соседних особнячков, притулившихся в густой зелени за решёткой особого посёлка Города, поздравлял её, как будущую бабушку. И она тоже была рада. На расстоянии.

И вот, радость оборвалась. И она, мать и бывшая жена, снова будет чёрным вестником для Лёдика и Серёжки, и они возненавидят её ещё больше…

В дверь вошёл знакомый мужчина из администрации Города.

– Здравствуйте, Кира Михайловна. Можно уже предварительный прогноз по самым тяжёлым получить?

– Зачем? Кому?

– Ну как. Должны же мы знать, сколько и как готовить мест в «Берёзовой Роще»?

– То есть, как это «как готовить»?

– Кира Михайловна, если много надо, то надо выделить трактор заранее. С ними напряженка сейчас. Грунт необходимо снимать во многих местах. Грейдеры нужны. А если немного, то, может, и вручную управимся.

– Сто пятьдесят примерно – это сколько? Много? – Кира Михайловна ещё раз просмотрела списки. – Может и двести.

– Это трактор нужен, Кира Михайловна. Нет у нас столько лишних рук сейчас. И на какое время?

– Слушайте, я – не господь бог. И я понятия не имею, как люди будут сопротивляться этой заразе. Понимаете? Это сугубо индивидуально. Понимаете? И, пожалуйста, не пугайте людей заранее. Тут все молчат, но все всё понимают. Копайте хотя бы не сплошными рядами. Ну, не знаю. И вообще – рано говорить об этом. Правда трое – совсем безнадёжны, – Кира Михайловна отошла к окну, чтобы скрыть выражение своего бессильного отчаяния.

– Ну, то есть, сто точно копаем? Остальные может и выкарабкаются, дай бог. Не всем одинаково попало, говорят.

– Копайте. Двадцать пока, – не оборачиваясь, Кира Михайловна махнула рукой, отпуская посетителя.

Звонок раздался как-то особенно требовательно и тревожно.

Неизвестно, каким чувством человек иногда чувствует, кто звонит? Души окликают друг друга, что ли?

– Алло? Кира? Привет. Какие новости?

– Привет, Серёжа. Плохие новости. У Стаси началось отторжение погибшего плода. Сделали операцию. Приходит в себя после наркоза.

– Надо что-то купить? Сока, фруктов? Она любит…

– Серёжа, не надо ничего покупать. И нельзя сюда ничего приносить. Она лежит в отдельной стерильной палате. Для неё сейчас всё внешнее несёт угрозу. Понимаешь? И приходить нельзя, и увидеть её – тоже нельзя.

– Всё так серьёзно? Но в смысле жизни-то…

– Очень серьёзно. Более, чем серьёзно. Они попали под самые сильные осадки, недаром выводить их оттуда Думенека самого послали. Там, говорят, до сих пор падает пепел. Их первыми вывели, но пробыли они там около десяти часов. Ну сам и посчитай… И пятнами всё везде сыплется. Сколько точно она получила – неизвестно. Пытаемся выяснить среднюю хотя бы картину по анализам крови. И, судя по всему, эта картина получается совсем хреновой, Серёжа. Объясни это всё Лёдику, как-нибудь. Я не смогу сейчас с ним говорить. Пожалуйста.

– Хорошо. Только ты мне скажи, а ещё ребёнка Стасенька сможет иметь?

– Серёжа! Если такое облучение, что ребёнок сразу погиб, то навряд ли. Там хромосомы – в клочья. Некого рожать просто. И ей самой бы выжить. Понимаешь?

– Да. Пока.

– Пока.

Всё становилось яснее ясного. Свою бывшую жену Сергей Дмитриевич прекрасно знал, и если уж она не могла говорить о чём-то более спокойно и подробно, значит дело действительно было очень серьёзным.

Лео хватался за всё, что могло представлять хоть какой-то интерес для следствия. Но спецы в один голос твердили, что к счастью взрыв был лишь тепловым.

Режим в зоне ужесточился.

Никто не знал, что это за весёлые и разговорчивые люди, по пригородным поездам в разные концы разъезжали тогда. Расспрашивали многих, севших на определённых станциях пассажиров о красотах этих мест, о том, куда и зачем попутчик едет, не по пути ли им? И где работает попутчик, чем занимается?

Тайну взрыва оберегали самыми разными способами, проверяя людей на соблюдение подписанных ими обязательств, данных когда-то при приёме на работу или при увольнении с таковой.

И случайными попутчиками людей тоже проверяли. И всякое бывало. Но в основном подавляющее большинство даже выведенных с территории людей прекрасно сознавали, насколько важен режим тайны даже за колючкой.

Лео старался так уставать, хотя тут и без особого старания ноги к вечеру гудели и голова пухла от постоянных проработок самых разных версий и вопросов. Комиссии одна за другой приезжали и оставались, требуя отчётов, доказательств, за этими делами праздник юбилейной годовщины Великого Октября прошёл в Городе незамеченным.

Первый тяжёлый лихорадочный рабочий шок сменился привычной усталостью и привычкой к другому, какому-то автоматическому, собранному и очень напряженному ритму жизни. Лео часто оставался ночевать в кабинете. Сергей Дмитриевич бессильно наблюдал смертельную муку, которая застыла в глазах сына. Они стали меньше говорить друг с другом, если Лео и заглядывал домой, то только для того, чтобы помыться под душем, быстро перекусить чем-нибудь и уснуть тяжёлым сном в своём кабинете.

В их со Стаси спальню он даже не заглядывал.

Поздними вечерами он иногда доходил до горздавотдела, и если в кабинете матери горел свет, то заходил к ней, устало махнув секретарше, чтобы сидела и не бегала докладывать, молча садился на стул и ждал.

Он и сам не очень понимал, чего он от матери сейчас ждал, просто она была единственной ниточкой, хоть как-то связывающей его со Стаси. Вася вообще дома не бывал, спал в больнице в своём кабинете и дозвониться до него было невозможно, да и совестно, больница сейчас выступала в первых рядах спасителя тех, кто рисковал собой., кто случайно попал под пепельный чёрный дождь

– Привет, – тихо здоровался он с матерью.

– Здравствуй, Лёдик, – мать снова опускала голову в бумаги, вычёркивала, что-то отмечала красным карандашом, вызывала секретаршу и давала той какие-то поручения. И ни в одном из них Лео не слышал ничего, что бы относилось к его Стаси.

– Ма, ты почему молчишь? – Лео жёстко до хруста сжимал руки, не понимая, зачем она-то его испытывает молчанием.

– Ничего нового, Лёдик. Я бы сразу сказала. Да и рано ещё делать какие-то выводы. Понимаешь? Нам нужны объективные данные по картине крови.

– А расчётов мало? Есть же объективные докладные?

– Есть, но они не совсем объективные. Выяснилось, что там были огромные пятна с уровнем до десяти рентген. И они собственными силами ставили там вешки, указывающие тропинки, по которым можно ходить, а по которым нет. И Стаси каким-то образом в этом участвовала. Разумеется, это было нужно. Но у них же кроме сапог резиновых, плащей и противогазов не было ничего. Защита, конечно. Но кто из них и сколько прихватил, может показать только время, картина крови. Понимаешь?

– Да понимаю я всё. А через сколько времени я могу к ней попасть?

– Лёдик, ты, как маленький. В детстве ты таким же был – один и тот же вопрос задавал тысячу раз.

– Ну и что? Ну почему мне нельзя к ней попасть? Она звенит? Хорошо. Я хотя бы не надолго – зайду и выйду. Я ей опасен? – Хорошо! Стерилизуйте меня в ваших растворах, переоденьте в стерильные штаны и маску на мою морду в десять слоёв навяжите. Что? Нельзя?

– Ты глупостей-то не говори. Стерилизуйте его… – мать усмехнулась. – Ты хоть знаешь, что значит стерилизовать человека на медицинском языке?

– И что? Разве не тщательно вымыть?

– Нет. Стерилизовать человека – это значит лишить его возможности продолжить род. Вот большие дозы радиации это успешно и делают. А то, о чём ты говоришь – это обеззаразить, просто обеззаразить.

– Да мне без разницы. Обеззаразьте меня как-нибудь. Мне кажется, что ты что-то от меня скрываешь, и Вася туда же.

– Да Вася ног под собой не чует от усталости. Спит по два часа. Лёдик, а ты уверен, что Стаси хочет тебя сейчас видеть?

– То есть? Конечно уверен, что хочет. А ты почему сомневаешься-то вдруг?

– Я не сомневаюсь. Я почти точно уверена, что – нет. Не хочет. Ей очень тяжело сейчас. Собственно, только сейчас все симптомы начинают проявляться по-настоящему. И ни одна женщина в мире не захочет показаться своему любимому в не очень-то приятном виде.

– А ты не думай. Ты у неё самой спроси – вот и всё! Ты же к ней заходишь, однако? А ты тоже везде бываешь, и навряд ли каждый раз стерилизуешься.

– Стерилизуюсь. Хорошо. Я посоветуюсь с Василием Петровичем. Но тебе надо будет сдать все анализы, чтобы мы были уверены, что ты – абсолютно здоров, хотя бы.

– Да легко! Наконец-то! Когда, куда и какие анализы сдать?

– Я поговорю с Васей. Он лучше меня знает все эти тонкости.

– Звони сейчас, ма. Я не усну.

– Лёдик, перестань меня шантажировать? Ну, не пять же тебе лет? На часы посмотри. Ему тоже надо отдыхать. И мне, между прочим, – тоже.

– Мама, ну один звонок только – и я испарюсь. Ну, пожалуйста. Ты всё можешь! – давно её сыночек так умоляюще не смотрел на неё и не складывал ладошки в лодочку…Кира Михайловна подняла трубку телефона.

– Вася? Не спишь? Да и я тоже. Ничего. Мы же и не такое переживали с тобой? Слушай, тут у меня Лёдик сидит. Он мне вторую неделю проходу не даёт, просит, чтобы мы разрешили ему Стаси увидеть… Я-то понимаю, но эти доводы на него не действуют. Он готов даже стерилизоваться ради этого, как он говорит… Да шучу я. Как думаешь, можно это в принципе осуществить? Ну, разумеется, конечно. Ладно, порешаем. Когда ему к тебе подойти и куда? Хорошо. Спокойной ночи, если они у тебя есть сейчас, спокойные-то. Двенадцать уже. Хорошо. Спасибо, Василёк.

– И что? Куда, когда? – Лео, впервые услышавший такое неформальное обращение матери к Васе, за собственной радостью пропустил это всё мимо ушей. Какая разница, как она там его называет, если ему разрешили, наконец, увидеть его любимую Стаську.

– Завтра подойди с утра пораньше. Часов в шесть, они там рано начинают сейчас. У тебя возьмут анализы, которые необходимы. Всё. спокойной ночи, сын.

– Ма, спасибо тебе, – и впервые за много лет сын обнял её и прижался так, что она тут же вспомнила, как пах её маленький сынишка тогда, когда не было ещё этой проклятой войны. Сейчас он пах ещё и слезами, которые старательно скрыл, быстро отвернувшись и выйдя из кабинета.

Кира Михайловна долго провожала глазами фигуру сына, похудевшего, стройного, легко и быстро удаляющегося в свете ночных ярких фонарей прочь.

Дверь в палату бесшумно открылась. Как предупредила сестра на посту, Стаси спала где-то в этой полутьме.

Глаза привыкли к сумраку палаты и слабенькому свету от прикрытой маленькой настольной лампочки. На высокой кровати, где-то среди этих белых простыней должна была лежать Стаси. Его любимая милая Стаська. Лео разглядел остриженную голову на большой подушке и руку привязанную бинтом к основанию кровати с иголкой капельницы, бесшумно отмеряющей каплю за каплей, исчезающие в трубочке, прикрытой простынёй. Вторая рука лежала поверх одеяла и была тоненькой и почти прозрачной, синие жилки просвечивали сквозь кожу и кое-где были видны зеленоватые синяки.

«Отчего эти синяки?» – механически подумал он, закрыв на минуту глаза и втягивая глубоко воздух.

Как не готовил его Вася, увидеть Стаси такой он не предполагал.

Остриженная головка её, идеально гладкая, как у ребёнка и была, как у большого ребёнка, она казалась ему неестественно маленькой. У Лео защемило в груди, и он глубоко вдохнул, чтобы справиться с первым шоком от увиденного. Под глазами у Стаси были огромные тёмные круги, Ни бровей, ни ресниц не было. А губы её, такие любимые и милые, сейчас были потрескавшимися и в мелких лохмотьях шелушащейся кожицы.

Он сидел неподвижно, боясь разбудить её, сжимал глаза, чтобы зажать эти чёртовы слёзы, которые сейчас были совсем недопустимы. Ему так хотелось прижаться к её руке, поцеловать в голову, ощутить прежний любимый запах волос…

Маска, натянутая на всё его лицо, тихо впитывала слёзы. Случайно, забывшись, Лео швыркнул носом. И тотчас её глаза распахнулись, как ему показалось, заняли собой всё её бледное личико. Он понял выражение «одни глаза остались», как говорили иногда про него мам и бабушка в детстве, когда он тяжело болел.

У Стаси тоже остались одни глаза, которые смотрели на него, не узнавая его за этой маской и Васиной шапочкой врача.

– Привет, солнышко, – тихо прошептал Лео, стараясь, как можно мягче вернуть её к действительности.

– Лео? Ты зачем здесь? – Стаси свободной рукой натянула на себя одеяло, закрывшись до самого носика, заострившегося сейчас и выделявшегося светлым пятном на лице, слегка освещённом лампой.

– Как зачем? Я без тебя совсем не могу. А эти перестраховщики меня к тебе пускать не хотели. Но я их убедил, наконец.

– Тебе не надо здесь находиться. Это небезопасно, – Стаси, не мигая, смотрела на него и узнавала постепенно любимые черты, которые так давно не видела.

– Я тут полностью простерилизован и переодет в стерильное. Только целовать тебя не разрешили. Только через марлю эту дурацкую. Я теперь каждый день буду приходить, когда вечером народу тут меньше.

– Лео, тут и для тебя опасно. Не только для меня.

– Несколько минут ничего не решают. Как ты, солнышко моё?

– Не очень. Голова всё время болит. И противно подташнивает.

– Тебя тут нормально кормят, хоть? Мне запретили приносить с собой абсолютно всё. Ты очень похудела, я сразу в темноте этой тебя и не узнал.

– Ты меня и при ярком свете бы не узнал. А есть мне сейчас ничего нельзя просто.

– Как это?

– Так. Но меня нормально кормят. Видишь? – Стаси кивнула слегка в сторону капельницы.

– Это тебя так кормят?!

– Да. Сейчас только так можно. Как вы там с папой?

– Мы? А что – мы? Как все. Работаем. Спим немного, снова работаем, и так – по кругу. Сейчас главное – как ты, моя любимая? Может быть надо что-то из Москвы заказать…

– А какой сюрприз ты привёз из Москвы? Ты когда приехал?

– Двадцать девятого и прилетел. Только в десять вечера. Опоздал я, Стасенька. Прости меня.

– А сюрприз? И как это – прилетел? На чём? Ты же поездом должен был ехать? – она медленно, но как-то одновременно сразу задавала все вопросы, которые с трудом вспоминались ею

– Нас сразу же всех собрали, на самолёт военный и сюда привезли. Очень просто.

– А сюрприз?

– Сюрприз? – Лео сжал зубы. – А не было никакого такого особого сюрприза. Просто ещё одну звёздочку приделали, будь она проклята.

– Почему, проклята? Ты – подполковник теперь?

– Нет. Я не подполковник, я просто идиот. Я никогда себе не прощу, что остался там на это обмывание этих звёздочек. Если бы я приехал – ничего этого бы не произошло.

– Ну, что ты говоришь, Лео. Всё это никак не связано между собой. Оно само произошло.

– Нет, любимая. Если бы я послушался твоей цыганки и был в эту ночь с тобой – ничего бы этого не произошло. Я же чувствовал, что что-то не так у меня на душе? Чувствовал. Но уступил приятелям. Вся наша рота собралась. Ну и вот. Я бы все звёзды мира бы отдал, чтобы вернуть ту пятницу. Всё бы отдал. Только никому теперь этот мой подарок нафиг не нужен. Мне прямо в ухо кто-то нашёптывал, а я не слушал. Это и раньше у меня так бывало. Я просто дурак. Не слушаю свою интуицию, или ангела своего. Он так настойчиво и тихо мне шептал весь вечер, что я делаю совсем не то… Прости меня, лапочка моя. Ни разу он меня не обманул. А я тебя обманул. Сволочь я.

– Лео, ты не при чём. Это совпадение. Просто совпадение. Папа тоже меня отговаривал, Везти никак не хотел. Я сама упёрлась. Хотя тоже понимала, что не стоит его так расстраивать. И вот. Как он?

– Сам не свой ходит. А когда тебе можно будет нормально питаться?

– Не знаю. Всё зависит от анализов. Они мне ничего не говорят, значит, дело обстоит не очень хорошо, насколько я знаю Василия Петровича.

– Но он сказал, что воспаления лёгких не допустили. Сильно вы там замёрзли, пока отмывались?

– Замёрзли? Я не помню. Перенервничали сильно. А теперь ты иди, Лео. И позови мне сестру. И завтра не приходи, мне тяжело пока разговаривать.

– Хорошо. Только помни, что я тебя люблю. Очень люблю. Я обязательно приду и просто посижу рядом, а ты будешь спать. Ладно?

– Ладно, Лео. Иди. Папе привет, – и Стаси закрыла глаза, не желая видеть, как за ним закрывается дверь.

Всю ночь в бредово перемежающемся с бодрствованием сне Стаси снилась эта закрывающаяся дверь, за которой был свет, в котором растворился Лео, а ей этот свет нестерпимо резал глаза.

Василию Петровичу с трудом удалось привести Лео в себя, налив ему граммов сто спирта.

– Я тебя предупреждал, Лео. Ты же не слушаешь никого. Прогнала – и правильно сделала. Ей сейчас силы нужны, чтобы выжить. Хорошо, хоть, воспаление купировали как-то. Температура же вспыхнула! Организму надо спасибо сказать. Кстати, что она тебе сказала о ребёнке?

– Ничего. Я эту тему вообще не трогал, – у Лео шумело в голове.

– А может и зря. Мне кажется, что именно это для неё – основной шок, что она теперь ребёнка не сможет никогда родить. Как мы все обрадовались тогда! Господи. За что нам всё это?

– Можно, я завтра снова приду, Вася?

– Поживём – увидим, как она ваше свидание перенесёт. Судя по тому, что она тебя практически выгнала – не очень. Я тут с ней, пока шёл период внешнего благополучия, так сказать, много по ночам разговаривал, чтобы она засыпала, хотя бы. Она уснуть не могла. Знаешь, о чём она меня попросила?

– О чём?

– О том, чтобы я ей помог… как бы это помягче-то выразиться? Ну, короче, отвязаться от тебя.

– Отвязаться? Так и сказала?! Она меня возненавидела.

– Да нет. Она тебя любит больше, чем себя.

– Тогда в чём дело?

– А дело в шляпе, Лео. Если Стаси выживет, детей она иметь не сможет. А мы же там всем колхозом ликовали. Козу завели, понимаешь. Вот её и обуяла идея похоже, чтобы ты с ней развёлся и женился, и родил себе кучу ребятишек, и чтобы все были счастливы. Вот так. А она, если выживет, уедет к себе в деревню там какую-то.

– В Берлуши?

– Вот-вот. В них самых.

– А что же ты мне сразу, до того «как», всё это не рассказал, Вася?

– Думал, что вдруг она увидит тебя и переменит своё решение? Значит, не переменила, насколько я понял. Она просила меня помочь ей каким-то образом спокойно расстаться с тобой. Понимаешь? «Я, – говорит, – сейчас просто мыслящая пустая коробочка на двух ножках и с двумя ручками. Совсем и навсегда пустая. А Лео должен продолжить свой род и быть очень счастливым. Это неправильно, если из-за меня они все будут несчастны и в доме не засмеётся его ребёнок».

– А почему, Вася, ты всё время говоришь «если выживет»? Она что, может и не выжить?!

– Лео, всё на волоске висит, и всё зависит от сил её организма. Несколько человек уже выписались. Понимаешь? Люди разные. Органы разные. Ну и доза разная, разумеется. Один на пятне стоял, а другой только рядом. Один в маске всё время, а другой так открытым ртом эту заразу и заглатывал рядом. Кстати, Стаси там этими масками может и не одну жизнь спасла, солдатики говорили. Содой заставляла их рот полоскать и носы промывать. Зоны эти ограждали они с офицериком дежурным. Тоже лежит у нас парень. И тоже много хватанул. Но ему-то аборта не делали. Этим ещё всё усугубляется же. И ещё она йодные шарики с собой взяла – несколько коробочек купила в аптеке. Так, говорит, на дурака купила, чтобы показать пацанятам, как они выглядят и дать попробовать, йода же у нас всегда не хватает. Пригодились. По крайней мере на день щитовидку немного подстраховали. А, может, кого и от смерти спасли. Не знаем мы ничерта про эту дрянь – радиацию эту. – Василий Петрович говорил и говорил, чтобы Лео потихоньку понял и принял, насколько положение Стаси серьёзно, перемежая свои разговоры о болезни, намерениями Стаси, разбавляя одну мысль другой, менее резкой, как ему казалось, но не менее ужасной для самого Лео.

– Вася, ты вот тут юлишь, частишь, и меня заговариваешь. Ты мне прямо скажи – какая доза у неё? Про остальное я сам уже прочитаю, раз вы такие нерешительные. Что толку прятаться, надо же что-то реально делать? Может быть в Москву её вывезти? Я организую.

– Они там меньше нашего знают.

– То есть вы – ничего не знаете, а они ещё меньше вашего? Так, что ли, по-твоему?

– Ну, не совсем так. И нечего нас сравнивать. Мы сколько людей уже на ноги поставили? Некоторым даже допуск вернули. Это тоже, знаешь, – не баран начихал. И крыс выхаживаем. Так что – не надо тут…

– Каких крыс?

– Каких, каких. Смертельно облучённых крыс выхаживаем в институте. А там пока только думают.

– То есть, есть способы излечения даже для смертельно облучённых? – голова Лео, привыкшая логически разрешать многие вопросы, крутила лихорадочно мысли, ища выход в безвыходном лабиринте трагедии.

– Так прямо я тебе ничего не говорил.

– А косвенно? Не томи, Вася. Просто скажи всё, как есть.

– Просто? Ладно. У Стаси сейчас процесс гемопоэза…

– Чего-чего? Давай по-русски, – Лео нетерпеливо тряхнул головой.

– Ты знаешь, что такое наша кровь?

– Ну?

– Лапти гну. Кровь – это всё. Эта система доставки кислорода к лёгким, питания к тканям, защиты от внедрившихся бактерий и вирусов. Это сложнейшая и важнейшая система организма. И вот из-за этой треклятой радиации разрушен механизм образования рабочих тел этой самой крови. Тромбоцитов, лейкоцитов, эритроцитов, фагоцитов и прочих цитов. Ну и соответственно доставки нужных веществ к нужным органам. По сути она сейчас задыхается, практически не сопротивляется инфекции, голодает и не дай бог ранку какую-нибудь получит, а мы тут тебя пустили, дай теперь бог – пронесёт. Сейчас принудительно вливаем ей раствор питательный, чтобы хоть как-то заставить что-то эти самые оставшиеся ещё в живых «циты» разносить в ней и ослабить кишечное поражение, если оно есть. А оно есть, тошнит же? Пару раз рвало. Ей сейчас главное пить и писать, как можно больше. Промываться.