Четыре сезона в Японии

«Поезд придет завтра».

Аяко переложила лук на сковородку и снова взялась за нож, ловко орудуя им левой рукой – несмотря на отсутствие нескольких пальцев, – потом поднесла ко лбу тыльную сторону правой.

Что-то ее даже пот прошиб!

«Надеюсь, он доедет без проблем? Один на поезде, да еще из самого Токио…»

«Все, хватит!» – громко скомандовала она себе, со стуком кладя нож на столешницу, после чего тщательно вымыла и насухо вытерла полотенцем руки.

Аяко села за стол, взяла кистевую авторучку[20], чистый лист бумаги и принялась писать сегодняшнее меню своим красивым плавным почерком. Выполнив это, она почувствовала себя намного спокойнее: процесс написания иероглифов всегда оказывал на нее благотворное действие. Исписанный листок с меню Аяко отнесла в ближний конбини[21] и сделала у них на ксероксе в достатке черно-белых копий.

Все будет отлично! Что ей волноваться? В конце концов, ведь он же ее внук!

* * *

– Что-то стряслось у тебя нынче, Ая-тян?

Аяко повернула голову. Сато-сан, как всегда, был первым посетителем ее кафе. Сидел перед стойкой, держа перед собой чашечку свежесваренного кофе. Сато любил кофе черный и крепкий. Наружность же его составляла полную противоположность напитку: копна длинноватых, убеленных сединой волос красиво обрамляла доброе, приветливое лицо; полные губы всегда улыбались, окруженные белой ухоженной бородой и усами.

Сато поднес чашку к губам, чтобы сделать глоток, однако замер, вскинув взгляд и, видимо, заметив сквозь пар тревогу на лице Аяко.

– Да нет, ничего, – ответила она, быстро опустив глаза к столешнице.

Аяко продолжила свое занятие: влажными руками брала из миски комок белого риса, придавала ему форму треугольного онигири, после чего закладывала начинку из умэбоси[22] и все это ловко заворачивала в нори. Такое угощение Аяко в течение всего дня вручала посетителям бесплатно.

Пожав плечами, Сато сделал для пробы глоток. И тут же сморщился, обжегшись.

– Ну ты nekojita![23] – хохотнула Аяко. – У тебя, гляжу я, точно язык как у кошки!

– И ведь каждый раз обжигаюсь! – поставил он чашку на блюдце, мотая головой. – Каждый божий день!

Они расхохотались, и Аяко, еще подрагивая плечами от смеха, окунула ладони в подсоленную воду, что делала перед каждым новым онигири, которые, слепив, выкладывала аккуратными рядами на блюдо, чтобы потом завернуть по отдельности в пищевую пленку. Глядя на смеющуюся Аяко, Сато покраснел. На лице у него явственно читалось удовольствие от того, что удалось ее развеселить.

– Этот вот тебе! – Она выбрала один онигири и отложила в сторонку.

Сато ничего не ответил, но слегка поклонился. Он откинулся на спинку высокого барного стула, скрестив руки на своей модной белой рубашке, из верхнего кармана которой высовывались очки для чтения в толстой черной оправе. Поглядел в окно, откуда открывался вид на простирающееся вдаль Внутреннее море.

– Ну, что-то все-таки случилось, – сказал он то ли самому себе, то ли Аяко. – Уж я-то вижу!

Аяко вздохнула, на миг оторвавшись от лепки рисовых треугольничков.

– Просто… – начала она.

Но тут тихонько зазвенел колокольчик, привязанный ко входной двери, и Аяко привычно воскликнула:

– Irasshaimase![24]

– Здравствуйте, Аяко! – раздался жизнерадостный голос Дзюна.

Сразу вслед за ним в кофейню вошла его жена Эми.

Аяко кивнула Сато. Тот быстро кивнул в ответ и повернулся поздороваться с Дзюном и Эми.

– Ohayo[25], Сато-сан! – сказала молодая женщина.

– Ohayo! И вам обоим доброго утречка!

Не спрашивая, Аяко тут же принялась готовить кофе с молоком и одной ложечкой сахара для Дзюна и черный чай без молока и сахара для Эми.

Дзюн с Эми тоже подсели к деревянной стойке рядом с Сато, и тот предупредительно убрал с ближнего стула свою кожаную сумку, чтобы Эми смогла сесть посередине.

С появлением молодой – обоим по двадцать с небольшим – семейной пары угрюмое настроение, царившее в кофейне, мигом рассеялось. На лице Сато расцвела широкая улыбка, да и Аяко глядела уже не так сурово, как обычно.

На Эми была широкая шляпа-федора, светло-голубые джинсы и бело-голубая полосатая блузка. Дзюн одет был в неряшливую, заляпанную краской клетчатую рубашку и джинсы с большими прорехами. Аяко при виде его нередко задавалась вопросом: а не пора ли Дзюну приобрести новые брюки?

Однажды Сато уже пытался ей втолковать, что нынче такая мода – носить рваные штаны, на что Аяко возмущенно сдвинула брови:

– Ты что, хочешь сказать, они их такими покупают?! Уже драными? Но это же полное сумасшествие! – Она недоуменно покачала головой. – Будь я на месте Эми, то всё бы давно зашила, пока он спит. Вконец обезумели!

На что Сато тогда лишь покатился со смеху.

– Ну, как там ваш ремонт? – полюбопытствовал Сато, развернувшись на стуле, чтобы оказаться лицом к Эми и Дзюну.

Дзюн сделал глоток кофе и поставил чашку обратно на стойку.

– Неплохо. Пока, во всяком случае.

– Дело продвигается, – добавила Эми, энергично кивая Сато.

Тот огладил свою короткую бородку.

– Ну, как я уже говорил, – сказал он, – если могу чем-то помочь, только скажите!

– Вы очень добры, Сато-сан, – поклонился ему Дзюн. – Единственное, о чем я вас бы попросил, – это и дальше советовать мне столь же хорошую музыку, чтобы лучше двигалась работа.

Сато поводил ладонью в воздухе, смущенно отмахиваясь от комплимента, хотя в уголках его рта и затаилась гордая улыбка.

Аяко нахмурилась. Она не любила ту музыку, что предпочитал Сато. На вкус Аяко, она была чужой и резкой – Аяко больше склонялась к джазу или классике, а не к тому рок-н-роллу или электронной дребедени, которыми торговал Сато в своей лавке.

– А напомни-ка мне, пожалуйста, – обратилась Аяко непосредственно к Эми, – сколько постояльцев сможете вы принимать разом? То есть когда откроетесь, конечно.

– Ну, то старое здание, что мы реконструируем под хостел, не такое, скажем, и большое, – ответила Эми и принялась считать на пальцах: – Один общий номер для одиночных путешественников. Там пять двухъярусных кроватей. – Она тепло улыбнулась Аяко. – И еще две спальни для пар.

– А еще, – присоединился Дзюн, – у нас будет общее пространство типа комнаты отдыха, где гости смогут посидеть, что-нибудь выпить, пообщаться. – Помолчав немного, он продолжил: – Устраивать настоящую кухню не позволяет пространство, так что готовить еду у себя мы не сможем… Но надеемся, что все же сумеем предложить гостям горячие и холодные напитки. – Поглядев в лицо Аяко, Дзюн почтительно опустил голову. – Ну, на самом деле мы надеемся, что сможем рекламировать у нас в хостеле местные рестораны, советовать посетить хорошие кафе и идзакая, пока люди путешествуют по нашим краям и… м-м… Ну, в общем, как-то так. – И он умолк под убийственным, полным скепсиса взглядом Аяко.

Ее определенно не вдохновляла мысль, что у нее будет дополнительный приток посетителей.

– А еще, – добавила Эми, торопясь сменить тему, – у нас будут специальные стойки для велосипедов.

Сато понимающе кивнул:

– А-а, рассчитываете заманить к себе туристов, что едут на великах через Симанами Кайдо[26], да? – И, продолжая легонько кивать, он отхлебнул уже подостывший кофе. – Славно придумано! Славно.

* * *

Когда Эми с Дзюном ушли, чтобы начать свой новый трудовой день, посвященный ремонту и строительству, Сато тоже засобирался: пора и ему было открыть свою музыкальную лавку.

– Надеюсь, у них с хостелом все получится, – сказал Сато, закидывая на плечо ремень сумки. – Хорошо, когда в городе есть молодежь!

Аяко стала убирать со стойки грязные чашки.

– Не то что прочие юнцы, опрометью несущиеся в этот Токио! – На последнем слове Аяко закатила глаза, как обычно делают жители маленьких городков, не понимающие столь неодолимой тяги к мегаполису. – Надеюсь, их бизнес пойдет успешно. Особенно при ожидаемом пополнении.

Сато медленно крутанул головой, точно сова.

– Что? Эми беременна? – вскинул он бровь. – А по ней вроде и не видно… Кто это тебе сказал?

– Никто. – Аяко насмешливо фыркнула, тряхнув головой. – Мужчины такие ненаблюдательные!

– Да ладно! И как же ты могла об этом догадаться?

– Ну что ты? Это же очевидно! Неужто не заметил, как у нее щечки зарумянились?

– У нее всегда румянец был…

– Да, но не такой.

– Хм-м… – Сато поскреб кожу под бородой. – Не бог весть какое доказательство!

– А к тому же вот это… – Она взяла в руку нетронутую чашку Эми с еще горячим черным чаем.

– Ну, не выпила свой чай. И что?

– Сато, ты, я вижу, совершенно не разбираешься в женщинах, – поглядела она с насмешливым укором.

Может, Аяко так кокетничала с ним сейчас? Вот уж чего Сато никогда не мог сказать наверняка!

– Ну ладно, хорошо, поверю на слово. – Покраснев, он от смущения затеребил ворот рубашки.

– Когда женщина беременна, у нее появляется отвращение к определенной еде и напиткам, к каким-то запахам и вкусам. До сих пор Эми всегда выпивала чай до дна – ни капли в чашке не оставалось. А сейчас и вовсе не притронулась. Я все это время наблюдала за ней краем глаза. Так вот: при виде чая у нее на лице проступало отвращение. Ее даже от запаха чая воротило! – Аяко вылила оставленный напиток в раковину. – Вот тебе и доказательство! – с издевкой произнеся последнее слово, она покачала головой.

– Ну, Ая-тян… – Сато цыкнул зубом. – Ничего-то от тебя не ускользнет!

– Конечно не ускользнет, – снова нахмурилась она своим мыслям.

– Ладно, пойду я уже. – Сато снял с вешалки свой легкий сливочно-белый пиджак и перекинул через предплечье. Было уже слишком жарко, чтобы ходить в пиджаке, так что Сато, похоже, предстояло носить его в руках целый день. – До встречи!

Он дошел до выхода и уже взялся за дверь, заставив звенеть колокольчик, как его окликнула Аяко:

– Сато-сан! Подожди-ка!

Обернувшись в дверях, он увидел, как к нему, обегая стойку, торопится Аяко, сжимая что-то в руке.

– Вот твой онигири, – вежливо протянула она двумя руками угощение.

– Ах да! – Он поклонился в ответ: – Спасибо, Ая-тян!

– И не сообщай никому новость о беременности Эми. Слышишь? – покачала она указательным пальцем. – Может, она пока не хочет, чтобы кто-нибудь узнал.

Сато легонько постучал пальцем по носу – мол, договорились, – положил онигири в свою сумку, после чего развернулся на пятках и быстро зашагал прочь по длинной сётэнгаи. Его потертые найковские кроссовки сильно диссонировали со стильной хлопковой рубашкой и брюками.

Проводив гостя взглядом, Аяко поклоном поприветствовала торговца ножами из лавки напротив, после чего зашла обратно в кафе, чтобы перемыть чашки и блюдца да подготовиться к наплыву посетителей в обеденное время.

В час ланча у нее в кафе всегда было хлопотно и непредсказуемо. Сам бизнес или загруженность заведения зависели большей частью от погоды, а также от того, в большом или малом количестве являлись в город туристические группы. В Ономити – в отличие, скажем, от Киото – не было такого числа иностранных туристов, которые бы бродили везде, снимая на телефон храмы и святилища. Однако бывало много местных путешественников – японцев, которые, в принципе, занимались тем же самым, но в более спокойной, «ономитинской» манере, без суеты. Всё ж таки Киото[27] был большим городом – бывшей столицей как-никак!

Здесь постоянно бывали гости из числа поклонников режиссера Озу[28], едущих, чтобы своими глазами увидеть одно из мест действия его «Токийской повести». Также приезжали поклонники писателя Сиги Наоя[29], который часть действия своего романа «Путь во тьме ночи» поместил именно в Ономити. В кафе Аяко нередко осаждали вопросами всевозможные отаку[30], одержимые совершенно разными вещами: кино, литература, манга, велотуризм и прочее, – но все эти вопросы, как правило, касались Ономити в целом. Ей приходилось показывать на собственноручно нарисованных картах, как пройти к дому, где жил такой-то поэт или где такой-то писатель останавливался проездом. Бывало, ей даже приходилось делать фотокопии таких импровизированных карт, чтобы раздать их туристам. Но, похоже, все меньше и меньше молодых людей вообще знали, кто такой Озу, не говоря уж о паломничестве к тем местам в Ономити, что были связаны с фильмом. Со временем их городок старел и разрушался. Впрочем, отчасти в этом и крылось его тихое очарование.

Иногда, особенно теплыми весенними днями – в самый разгар цветения сакуры, – в городе случался многочисленный наплыв гостей. В такую пору народ выстраивался в очереди перед лавками с рамэном, а самой Аяко приходилось даже отказывать посетителям: ей не по силам было справиться с такой толпой ни в плане обслуживания, ни в отношении объема блюд, имевшихся у нее в меню на этот день.

У молодых предпринимателей, конечно, вызвало бы возмущение то, как Аяко вела свои дела. Она не занималась бизнесом ради прибыли. У нее хватало сбережений, чтобы спокойно жить в провинциальном городке с его низким прожиточным уровнем. Кафе для Аяко было благословенной повседневной рутиной. Здесь она встречалась со знакомыми, здесь ей всегда находилось что делать. Ей требовалось в течение дня занимать свой разум и тело делами, чтобы ночью удавалось более-менее поспать. Это была своего рода духовная практика: неизбежные мелкие бытовые хлопоты, не дававшие ей покоя, в то же время не позволяли задуматься о более крупных, жизненно важных вопросах.

Больше всего Аяко любила те дни, когда посетителей случалось немного и ей не приходилось обслуживать толпу народа, сбиваясь с ног. Порой ей даже удавалось сделать небольшой перерывчик в течение дня, чтобы почитать книгу или послушать джаз, самой выпить чашечку кофе в промежутке между утренним и обеденным потоками гостей. Или – в обычные дни, когда к ней наведывались только местные жители, – она могла вволю поболтать с ними о том о сем, послушать, что происходит в городе. Сама Аяко никогда не распространяла слухи, однако любила узнать, что рассказывают другие. Самым же интересным для нее было сопоставлять, насколько различаются рассказы разных людей об одном и том же событии. Она была проницательной женщиной, и ничто не ускользало от ее внимания.

Будь у нее другая жизнь, она могла бы стать судмедэкспертом или следователем отдела по расследованию убийств, опрашивала бы подозреваемых или осматривала тело на месте преступления, пытаясь разобраться, что произошло.

Однако в пору ее юности это считалось непозволительным для женщины.

Свое небольшое заведение Аяко обычно закрывала около половины пятого. Запирала дверь, с характерным грохотом опускала на окнах металлические роллеты, отчего эхо разносилось по всей сётэнгаи. И, отправляясь домой, она неизменно выбирала самый длинный маршрут.

Будь то снег или дождь, палящее солнце или пронизывающий ветер, ничто не могло удержать Аяко от прогулки к вершине горы. Этот путь она проделывала каждый день – шла длинной извилистой дорожкой, вьющейся по склону горы, срезала путь мимо Храма Тысячи огней и поднималась к самому пику. Оттуда, с самой верхней точки, с неугасающим восхищением обозревала и родной городок, и окружавшие его горы. В сырые или чересчур ветреные дни она порой надевала поверх кимоно старомодное шерстяное тонби[31] и брала с собой зонтик. В жаркие солнечные дни прикрывала голову соломенной шляпой и засовывала под пояс оби веер.

Вволю налюбовавшись окрестным видом, она неспешно спускалась вниз, обычно проходя по узкой улочке, прозванной у жителей Ономити Neko no Hosomichi – «кошачьей тропой». Придя сюда, Аяко доставала из сумки баночку-другую консервированного тунца и крабовые палочки, чтобы угостить здешних кошек.

Кормя их, Аяко ласкала и гладила каждую по очереди. Самые храбрые пушистики укладывались на спину на серой каменной мостовой, давая почесать себе брюшко. Для каждой кошки у нее имелась кличка, но абсолютным любимцем среди всей этой мохнатой братии был одноглазый черный кот с маленьким круглым белым пятнышком на груди, которого Аяко назвала Колтрейном – в честь своего любимого джазового музыканта[32]. И если Колтрейн выходил покрутиться вместе со всеми и давал себя погладить, значит, по мнению Аяко, день выдался удачным.

Вот и в этот день, когда Аяко, присев на корточки, наглаживала другую кошку, Колтрейн тоже появился, запрыгнув на низкую каменную ограду. Заметив его краем глаза, Аяко тихо улыбнулась.

– Привет, Колтрейн! – Медленно повернула к нему голову женщина. – Как насчет ужина?

Кот облизнулся и уставился на нее своим большим зеленым глазом.

Женщина покачала перед ним крабовой палочкой, и глаз у того раскрылся еще шире.

Колтрейн проворно спрыгнул со стены и приблизился к протянутому угощению. Внимательно обнюхал, откусил для пробы и лишь потом неторопливо принялся за еду. Положив ему остатки палочки, Аяко принялась ласково поглаживать кота.

Всякий раз, когда она гладила Колтрейна, ее мозг сосредоточивался на недостающих фалангах пальцев. У нее возникало странное ощущение, будто бы они есть. И это ее слегка обескураживало. Она ощущала под пальцами его густую прекрасную шерсть, и стоило ей отвести взгляд, казалось, будто пальцы все на месте. Словно они волшебным образом приросли назад. И это впечатление сохранялось, пока она не глядела снова на руку – и, видя короткие обрубки, вновь вспоминала об отсутствующих пальцах на руке и на ноге. Но если она снова отворачивалась, продолжая гладить кота, они как будто бы опять появлялись.

Покончив с крабовой палочкой, Колтрейн еще раз облизнулся. От этого кота Аяко всегда напитывалась жизненным оптимизмом. Он потерял глаз, но продолжал жить так, будто у него все отлично. Аяко почесала Колтрейна под подбородком и достала для него еще одну палочку – она всегда приберегала парочку на случай, если он припозднится к кормежке.

– Ну что, Колтрейн, – произнесла она, рассеянно поглаживая его по мягкой шерстке, – он приедет завтра.

Кот с аппетитом подобрал остатки и поглядел на Аяко, ожидая еще.

– Пока не знаю, что это будет означать для меня. – Она вздохнула. – Но так или иначе он приезжает.

Колтрейн вопросительно мяукнул своим необычно высоким для кота голосом.

– Да все уж кончилось! – показала ему Аяко пустые ладони. – Ни одной не осталось.

Кот с недоумением смерил ее взглядом.

– Да, ты все съел. – Аяко поднялась, и Колтрейн стал тереться о ее ноги. – Все кончилось, – повторила она, отсутствующе глядя вдаль.

Покормив и погладив кошек, Аяко спустилась с горы еще чуть ниже, к своему старому деревянному домику, где и провела остаток вечера, читая книгу и тихонько слушая музыку с компакт-диска на маленьком музыкальном центре.

Аяко мало куда выходила развеяться. Иногда отправлялась в идзакая поужинать с кем-нибудь из завсегдатаев своей кофейни: с Сато, начальником станции Оно и его женой Митико или с Дзюном и Эми. И то лишь после того, как они столько раз просили составить компанию, что Аяко уже неудобно было отказаться. Она не любила излишних возлияний, хотя с удовольствием пропускала пару бокалов сливовой наливки, ежели на то была компания. Но чаще всего Аяко проводила вечера дома, сама с собой. Она редко засиживалась допоздна: из-за раннего подъема вечером ее уже клонило в сон.

Однако этой ночью ей никак не удавалось уснуть. И хотя она в обычное время приготовилась лечь спать и выключила везде свет, мысли о приезде внука не давали покоя. Она крутилась и вертелась с боку на бок на своем футоне. Отчаявшись заснуть, Аяко вновь включила свет и встала. Вышла в коридор, сдвинула в сторону сёдзи[33], ведущую в другую спальню.

В универмаге она купила новый комплект – футон с постельными принадлежностями – и заказала доставку на дом. Шкафы в комнате много лет пустовали, но теперь Аяко поместила туда свежее белье и полотенца для внука.

Она поглядела на висевший на стене каллиграфический свиток.

Понравится ли ему у нее? Будет ли ему здесь уютно?

Аяко вздохнула.

Если и нет, ей уже ничего с этим не поделать. И все-таки она стремилась к совершенству.

К недостижимому совершенству.

Погасив свет в гостевой комнате, Аяко сходила налить себе стакан воды и открыла сёдзи, ведущую в маленький садик. Сев на террасе, залюбовалась японским кленом, окутанным в этот час мягким лунным светом. Затем ее взгляд прошелся по остальным частям сада, и Аяко мысленно сделала для себя пометки, что надо сделать там по мелочам в ближайшее время. Подняв взгляд к небу, она увидела россыпь звезд и луну, проливающие свой яркий свет на город.

Она медленно пила воду из стакана.

Был идеальный весенний вечер – не жаркий и не слишком холодный. Как раз такой, чтобы чувствовать себя комфортно. И все же для Аяко весна являлась самым тяжелым временем года. Это было время перемен. Время потерь и возрождения. Какой бы прекрасной ни была погода, Аяко ненавидела весну. И в особенности ей не нравилось то исступленно-восторженное настроение, в которое впадали все вокруг, стоило расцвести сакуре. Аяко предпочитала, чтобы все развивалось в нормальном спокойном русле, когда в мире царила стабильность. К тому же ей печально было наблюдать, как столь восхитительные цветки появлялись лишь на краткое, мимолетное мгновенье – и исчезали прочь. Вот они есть, живые и прекрасные, – и вот их уже нет. Как и самое дорогое в ее жизни…

Именно весной ее сын Кендзи покончил с собой. От этой мысли у Аяко снова защемило в груди. С внуком все должно сложиться по-другому. Она сделает все, что от нее зависит.

Наконец, когда женщина уже битый час просидела на террасе, ее все-таки потянуло в сон. Аяко плотно задвинула дверь, поставила к раковине пустой стакан и забралась обратно на футон, под одеяло. Веки у нее устало сомкнулись, но в голове продолжали кружиться мысли, точно в неприятном предчувствии. Она медленно погрузилась в тревожное забытье, и странные сновидения начали один за другим вырастать у нее в голове. То она убегала от жутких чудовищ, то в кафе роняла и разбивала вдребезги чашки с блюдцами, то пыталась поймать Колтрейна, а он выскакивал на оживленную улицу… Это была ночь совершенно сумбурных кошмаров, и Аяко несказанно обрадовалась, когда наконец настало утро.

Глава 2

二

– Ну же, Кё, взбодрись! Не навсегда же это, в самом деле!

Кё напряженно глядел на блестящие плитки пола, не в силах встретиться с матерью глазами.

Они стояли в вестибюле Токийского вокзала, у самых турникетов, ведущих к высокоскоростному поезду «Синкансэн». У Кё при себе был только легкий рюкзачок, перекинутый через левое плечо, – основная часть его багажа была отправлена службой доставки Black Cat еще накануне.

– Я так и не понял: зачем это надо? – пробормотал он, не решаясь оторвать взгляд от пола.

– Ты знаешь зачем, Кё, – резко ответила мать. – Мы с тобой это уже обсуждали.

Людей на вокзале было полным-полно, они перебегали туда-сюда во всех направлениях, пересаживаясь с дальних пригородных поездов на местные токийские линии, что развозили пассажиров по городу. Однако именно этот турникет к суперэкспрессу служил как бы воротами ко всей остальной Японии. Кё огляделся, все так же избегая маминых глаз, и в сознании у него люди на вокзале разделились на две категории: токийцы и приезжие.

Проще всего было выделить служащих, приехавших из мелких городов: они выделялись мятыми костюмами, небольшими дорожными сумками на колесиках и странным, чуть ли не испуганным взглядом тревожных глаз. На лицах у них – в отличие от Кё и его матери – выражалась паника перед царящей в городе суетой и огромной массой людей, крутящихся рядом. Одежда, которую носили эти провинциалы, была не самой новой и явно не из дорогих магазинов. Еще на них были безвкусные панамы и кепки. Функциональные, конечно, но давно вышедшие из моды. Как говорится, бел, да не сахар.

В противоположность им мать Кё была одета в строгий элегантный деловой костюм с белой накрахмаленной блузкой под пиджаком, ногти блестели безупречным маникюром, а длинные черные волосы благодаря шампуню с кондиционером выглядели идеально. Сам Кё был одет в щеголеватые шорты и футболку с эмблемой музыкальной группы, купленную на прошлой неделе на концерте. Волосы его были подстрижены по последнему слову моды столичной молодежи.

И подумать только – при всем том ему предстояло теперь жить среди провинциалов! Кё даже передернуло при этой мысли.

– Послушай… – уже намного мягче произнесла мать. – Мне на самом деле пора идти, не то я опоздаю на работу. У меня сегодня пациенты вереницей.

Кё мрачно кивнул, смиряясь с судьбой.

– И еще кое-что… – Мать достала из внутреннего кармана пухлый конверт и вручила Кё. На конверте ее рукой было написано полное имя юноши и адрес бабушки. – Там достаточно, чтобы купить билет на экспресс, а оставшееся отдашь бабушке, когда доедешь. Это чтобы покрыть ее расходы на твое проживание. А если тебе еще что-нибудь понадобится, просто дай знать, и я переведу деньги. Договорились?