У студёной реки

Так я ненадолго стал героем сцены и скромная Нина, которая была непосредственным свидетелем моего успеха, проявила ко мне благосклонность и поддерживаемая своими подружками, от которых ничего не утаишь, сама предложила, чтобы я её проводил до дома.

Проводы прошли в тягостном молчании.

Моя робкая попытка взять и понести портфель, Нина резко отвергла, и я так себя неловко почувствовал, что еще многие годы вспоминал с грустью это мероприятие, отчаянно робея перед девчонками, не решаясь пригласить кого-то из них на свидание.

Но чувства к Нине не угасали.

А весной, когда близился уже конец учебного года я, не решаясь сказать ей сам, отважился написать записку и передал её с подружкой, –веселой Наташкой, с которой получалось общаться легко, непринужденно. В записке было приглашение встретиться и погулять за поселком.

К месту встречи я пришёл задолго, а увидев подошедшую Нину, так и не решился выйти из своего укрытия. Я совершенно не понимал, что я ей должен сказать.

До меня никак не доходило, зачем всё-таки это нужно – встречаться с девочкой, а главное, меня пугало непонятное тревожное чувство, которое жило во мне и напоминало назревающую болезнь, которая рождала не недомогание, а растущий избыток сил и совершенно лишало способности здраво рассуждать.

Прошло 50 лет!

И в какой-то момент возникло желание посетить известный в стране санаторий и, несколько волнуясь, ну как перед первой поездкой в пионерский лагерь, я отправился в Белокуриху.

Определившись с распорядком и включившись в «гонку» прописанных по строгому расписанию процедур, явился я на вытяжку позвоночника, когда человека кладут, привязывают, погружают в воду и тянут, стремясь выправить подношенный каркас организма.

При входе в процедурный зал, знакомлюсь с милой женщиной, что работает на вытяжке, отмечаю, что это дама уже солидных лет, приятная в своей грациозной неторопливости и внимательном обхождении. И как иногда бывает, возникло чувство, словно с ней я давно, очень давно знаком.

Процедура требует участия персонала, мы любезно общаемся и растет расположение и доверие к Нине Васильевне, что бессменно несёт вахту в процедурном кабинете.

Заговорили о пользе лечебных источников и тут от Нины Васильевны слышу:

– «Здесь радоновые воды не так сильны. Вот у нас на Камчатке, есть замечательные малкинские и паратунские источники, источники в поселке Эссо, вот где круглый год и погреться можно, и полечить организм».

– Так Вы с Камчатки?

– Да, я девочкой жила на Камчатке, школу там закончила, – живо отвечает Нина Васильевна.

– Вот, так дела!

– И я жил и учился на полуострове, – ответил я Нине Васильевне, чудесным образом, уже понимая, что передо мной именно та, далекая во времени девочка Нина, с которой учился в одной школе, играл спектакль, и которую так я подвёл, не появившись на первом в своей жизни свидании.

Скажу сразу, что о том своём несостоявшемся свидании я помнил всю жизнь, раз, за разом испытывая неловкость от своего малодушия. С годами, конечно, это воспоминание стиралось, приобрело признаки «ветхого завета», а девочка Нина образ «святой», мною обманутой донны Анны.

Очевидно, что всё, что нас когда-то поразило в самое сердце, остается с нами навсегда…

И вот судьба свела меня вновь с той, которую выбрало сердце впервые в жизни, испытав увлечение и любовную тоску.

Видимо все же осталось недосказанное….

Нина Васильевна, внимательно посмотрела на меня после сказанных слов, и моему удивлению не было границ:

– 

Да, я помню, как ты не пришёл ко мне на свидание… помню, произнесла Нина Васильевна, с улыбкой, но укоризненно оглядев меня.

Вдруг, в образе милой, полноватой и уже очень взрослой женщины, проступили черты девочки Нины, её смуглое круглое личико, темная прядь волос и тугая коса с бантом, ясные и глубокие карие глаза, изящный поворот головы. И вспомнилась в деталях весна того далекого года, когда неосознанное желание любви как бы заблудилось и испугавшись неясности бытия, осталось только опытом несостоявшегося свидания.

ВОРОНка

Беспечным вечером, когда июньская жара спала, а духота еще не отступила, шли мы с дочерью двенадцати лет от рождения домой по улице на окраине города, где улочки заросли черёмухой и тополями, а дома старые одноэтажные – «частный сектор». И хотя подпирает уже бетонно-кирпичная громада города, эти кривенькие и малоухоженные улочки, имеющие свою самобытную прелесть и уютность, ещё хранят условия для жизни братьев наших меньших, которые здесь могут найти укрытие и пищу.

И вот идём мы довольные проведенным днём, идём, беседуем и вдруг я вижу сидящую у дощатого неказистого забора совсем еще молодую ворону, которая беспомощно озирается и не пытается даже взлететь. И это, при том, что весь этот неказистый район заполнен бездомными вечноголодными собаками, которых по какому-то недоразумению в данный момент не оказалось рядом.

– Женя, смотри, – воронёнок! – воскликнул я, показывая дочери птицу.

Дочь с восторгом смотрит на найдёныша, и мы движимые самыми добрыми намерениями пытаемся взять нескладного малыша в руки. Воронёнок сразу не сдаётся – пытается бежать, волоча крылья и раскрывая клюв, горланя свою, полную отчаяния песню. Но дело сделано, скоро он оказывается на руках у меня, – дочь немного побаивается дикой птицы. Что делать нам с находкой? – возникает вопрос: летать птица еще не может, а вокруг полно рыскающих в поисках пищи собак. Порешили – возьмем домой, а подрастёт, – отпустим, хотя до конца было не понятно, как воронёнок будет жить в квартире.

А дома нас ждёт, такая же чёрная как ворона, кошка, – благородная Котя, которая при виде воронёнка брезгливо отвернулась и обиженная, – уже на нас, ушла в дальний угол квартиры, наблюдая издали за нежданным гостем.

Воронёнок же напротив, вдруг видимо приняв чёрную кошку за свою маму-ворону, закурлыкал нежную песню и учтиво опустив голову, направился к Коте, демонстрируя своё нежное отношение. Котя косилась на птицу и, позволив той лишь только раз подойти к ней вплотную, стала отбиваться от назойливой гостьи, отмахиваясь мягко лапой. Но воронёнок не отставал, и нежно курлыча свою песню «любви» скакал за кошкой, видимо не понимая, от чего это мама бегает от него.

Вскоре решили, что воронёнок будет жить у нас на застеклённом балконе, где ему будет спокойно.

Взялись кормить приёмыша. Оказалось, лучше всего он есть мясной фарш, глотая комочки продукта с невероятным желанием и громко сопровождая процесс звуком, напоминающим гоготание. При этом воронёнок задирал голову и открывал рот так, что было видна черная глубина его утробы, открывающаяся подобно бездонной воронки. Сразу возникла мысль, что назвали птицу именно вороной из-за такой вот ассоциации с формой воронки.

Время шло. Наш гость исправно уплетал фарш, рос не по часам, а поминутно и уже пытался прыгать и махать крыльями. Между этими занятиями, несколько стеснительно выглядывая с балкона, когда открывалась дверь, воронёнок принимался преследовать Котю, надеясь добиться от кошки взаимности в общении. Но Котя, хотя и несколько привыкла к вороне, по- прежнему, презрительно фыркая, убегала от неё прочь.

Прошло несколько дней, и нужно сказать, воронёнок действительно невероятно быстро окреп и вырос. Пришло время отпускать птицу на волю. Понимая, что на воле воронёнок может погибнуть, не получив навыков по добыванию пищу, тем не менее не имея иного решения, отправились с дочерью отпускать нашего воспитанника на волю. Для этого, усадили его в старый чемоданчик и вынесли на окраину района к лесу, где и выпустили, открыв резко крышку чемоданчика. Воронёнок встрепенулся, встал, огляделся, и без предисловий рванулся ввысь, мощно раскрыв крылья. Черной молнией он понесся над кустами, деревьями и домами и в его полёте было что-то такое, что говорило о неумелости и некоторой неуверенности, но, тем не менее, отмахав добрые две или три сотни метров, воронёнок уселся на дерево и теперь сидел, оглядываясь вокруг.

Отдохнув, он снова взмахнул невероятно чёрными своими крылами и полетел дальше в свою взрослую жизнь, уверенно набирая высоту.

Мы возвращались с дочерью взволнованные домой, и говорили о том, что очень надеемся, что не помешали этому существу в жизни, а может быть даже, и спасли его.

НЕ СОСТОЯВШАЯСЯ ДУЭЛЬ

Александр неистово, меняя пистолеты, отправлял свинцовые градины в сторону старой березы, что стояла на окраине леса в преддверии обширного красивого луга. Луг этот теперь был покрыт снегом, и только отдельные кусты и стебли одиноко и обреченно качались на ветру, готовые уже сгинуть и отдаться на волю стылой поры. Поры, что на долгие месяцы сковывает и речку, что вилась невдалеке, и землю, только, что отдавшую свой урожай, и стволы берез, избавившихся от беспокойной листвы и движущейся по древесине влаги, что бы ни быть разорванной жестоким морозом.

Луг был необычайно красив в начале лета, в пору цветения. Здесь на опушке росла черемуха, цвела сирень, и череда теснившихся берез, выходила кланяться ветрам. Было невероятно прекрасно скакать на резвом застоявшемся в конюшне скакуне вдоль опушки, улавливая ароматы лета вперемешку с запахом кожи седла, сбруи, добротных новых перчаток и конского пота, наслаждаясь необычайной ширью здешних, таких знакомых, родных и любимых просторов.

На стволе березы был прикреплен листок с начертанным размашистым пером профилем ненавистного графа Толстого, но пули, раз за разом проносились мимо этого нахального вруна, нечистого на руку игрока и только одна из них ударила в ствол выше на целую сажень, но и это было успехом.

– Да стрелец из меня никудышный, подумал Александр и, разрядив в отчаянии последний заряженный пистолет, присел на оружейную коробку.

Присев, Александр сокрушенно рассуждал о том, что к дуэли с этим наглецом он не готов и хотя цыганка, к которой он заехал, покидая Петербург, нагадала ему, что нынче он не будет убит, все же было тревожно и холодило сердце в самой его середочке, как только представлял он грядущий поединок.

Вспомнил Саша цыганку в цветастом платке, черным от времени лицом, со сверкающими длинными подвесками-серьгами в растянутых годами практически черных ушах, что, глядя то в карты, то ему в глаза, время от времени отворачивалась к чадящей свече и что шептала-приговаривала. Закончив обряд, тихо и внятно произнесла своим трескучим голосом, что еще не пришло его время и многое в жизни еще случиться, а убит он будет и умрет в муках от руки белокурого красавчика.

Толстой – яркий брюнет, с изрядно побитой сединой шевелюрой вьющихся волос и если верить старой ведьме, то не он, а другой будет тем, кто убьет его.

Озябнув на ветру, и услышав, как нетерпеливо перебирает ногами продрогший привязанный к дереву конь, Саша встал и направился, ступая след в след своим ранее сделанным шагам назад к лесу. По шкуре коня пробегала дрожь и высоко поднимая голову, животное несколько неистово косило широко раскрытыми глазами, выказывая, таким образом, свое недовольство тем, что конечно не дело это, оставлять разгоряченную лошадь на холоде без попоны в ожидании и в нетерпении, что, наконец, они поскачут с хозяином к дому, теплой конюшне, согреваясь на ходу и выбивая из под копыт смерзшуюся землю с пожухлой травой и комья только ночью выпавшего снега.

В усадьбе, прошагав быстрыми шагами к себе наверх, бросив предварительно шапку и сюртук на кресло в вестибюле, раздосадованный и даже раздраженный всем этим навалившимся на него воспоминанием, Александр присел на кровать и взял разбросанные, исписанные с утра быстрой рукой листки. Глядя на рифмованные строчки, что убегая, вновь увлекли его за собой к таким понятным и приятным ему одному приятелям Онегину и Ленскому, которым он только нынче подарил жизнь и взялся их проводить по самого эпилога. Эпилог намечался, впрочем, нескоро, ибо еще и основной сюжет до конца не прояснился. Как раз в описании был эпизод с дуэлью и листе под вымаранными много раз строками был профиль его противника, – беспощадного к слабостям противников графа Толстого.

Арина Родионовна, оберегая быт Сашеньки, знала, что трогать что-то на столе или кровати с утра работающего, едва продравшего глаза Саши, нельзя. Тот мог провести в кровати и целый день, проснувшись к обеду и только к ужину, особенно в зимние дни, выходил в зал и столовую. Все писал, писал, говорил потом невпопад, кушал впопыхах, отрешившись – грезами еще дышало сознание. А то вдруг срывался на полуслове и летел, то ли за село, оседлав коня, то ли в гости к соседям, где мог провести время до самого утра за картами и разговорами.

Однако после возвращения тревога и отчаяние не давали покоя и выдернув из пачки новый лист и склонившись над столом Александр написал, как выдохнул:

В жизни мрачной и презренной

Был он долго погружён,

Долго все концы вселенной

Осквернял развратом он.

Но, исправясь понемногу,

Он загладил свой позор,

И теперь он – слава богу –

Только что картёжный вор.

Глупца философа,

который в прежни лета

Развратом изумил

четыре части света,

Но просветив себя,

загладил свой позор:

Отвыкнул от вина

и стал картёжный вор…

Выдохнув и несколько успокоившись, Саша вспомнил лицо графа Толстого, когда у князя Шаховского сидя за столом, он, проигравшись в штосс, уже изрядно, – третий раз к ряду, отметил, как плутовато кося глазами, граф Толстой спрятал в рукав карту и извлек из нее другую, тут же предъявив как выигрышную.

– Граф, да Вы плут! Карту вот только, что передернули! Это бесчестно! – воскликнул Александр.

– И что! Это право не преступление! А Вы, не горячитесь ли чрез меры молодой человек?! – вытаращив свои темные на выкате глаза, бессовестно парировал граф. Граф был нахален, все его существо дышало жадной плотью, требуя все новых впечатлений от жизни. Будучи шумлив и мало предсказуем в своих порывах, граф был непонятен и от того опасен. Он мог щедро одарить добрым словом, а мог, и делал это часто, просто оскорбить или того более, влепить пощечину за малейший промах или грубость.

– Вы плут! Бессовестный плут! – если изволите, я готов ответить за свои слова, выкрикнул Александр и вышел стремительно из комнаты, понимая, что эта его выходка не останется незамеченной и следует ждать последствий.

Граф Толстой, скривившись после слов сопляка Пушкина, которому двадцать лет только миновало, вдруг подумал, что стреляться с ним совсем не хочется. Сказывали, что талантлив в стихосложении мальчишка необычайно и сам Державин его отметил и сказал, что растет великий русский Поэт, которому он передает свое главенство в русской литературе. Это в шестнадцать-то лет от роду!

С Державиным Толстой был согласен. Стихи и поэма «Руслан и Людмила» уже были изданы и даже завистники, поджимая губы, сознавались, что талант пробивается к солнцу значительный. Правда, самого Сашу Пушкина воспринимали не серьезно. Многие просто не любили. Вертлявый, горячился излишне по пустякам нескладный малец, часто терял лицо, кривляясь и злословя, волочился за каждой кружевной юбчонкой и все норовил схватиться с любым, кто как-то перечил и ставил ему на вид.

– Не серьезен, так и растратит свои способности, – следовал вердикт-пожелание, ибо очень для многих было завистливо видеть, как кристаллизуется и прорезается, уже сверкает гранями талант мальчишки.

Тем не менее, понимал граф, отвечать как-то было нужно, не потеряв солидного уже лица, и проучить выскочку то же следовало. Устав уже от бессмысленных схваток, наученный горьким опытом, тем не менее, граф следуя сложившемуся о нем суждению, старался не прощать обидных слов. Статус требовал!

– Вот каков сопляк! Еще из штанишек не вырос детских, а туда же, меня Толстого на дуэль вызывать! Я покажу тебе дуэль! – пронеслось в голове.

– А вы знаете господа, что с Пушкина, когда впервые задержали и привели в жандармское отделение, начальник охранки приказал для острастки снять штаны и выпороть юного выскочку, чтобы одумался и впредь власти не перечил. Так вот и ходит выпоротый Пушкин и срывает злобу свою на добропорядочных подданных его Величества Императора.

Слова эти разнесли сразу по всему Петербургу злые языки, и если бы только граф Толстой зимой 1820 года был в Петербурге, быть дуэли. Но случай развел их в тот раз. А затем Толстой пробыл зиму в Москве безвыездно, встречи не случилось, но Пушкин затаил обиду и только ждал того, как они пересекутся, чтобы бросить в лицо обидчику перчатку.

Но весной после обидного разбирательства по поводу «скверных» стихов и эпиграмм, Пушкину прописали высылку на «юга» с условием не являться в столицу и Москву до соответствующего разрешения. Крым, Кишинев, село Михайловское приняли на долгие шесть лет опального и разобиженного поэта, который лелеял в сердце гнев на сумасбродного графа, тем более что тот не оставался в долгу и, прознав о порывах «мальца», ответил не менее язвительной эпиграммой:

Сатиры нравственной

язвительное жало

С пасквильной клеветой

не сходствует нимало, –

В восторге подлых чувств

ты, Чушкин, то забыл!

Презренным чту тебя,

ничтожным сколько чтил.

Примером ты рази,

а не стихом пороки

И вспомни, милый друг,

что у тебя есть щёки.

В Кишиневе Пушкин «рвал и метал», задирался и не раз дело доводил по дуэли, как бы репетируя разборку с графом.

Стреляться с графом Толстым было равносильно самоубийству. Были известны проделки графа, а число им убитых на дуэлях превысило десяток, при этом сам любитель рискнуть собственной жизнью ни разу не был ранен. При этом зловредный нрав графа, его послужной список, исчислявшийся множеством реальных и мнимых подвигов, требовали осторожности, что прочем молодому поэту было несвойственно.

–Сгоришь, Саша, как моль на свече, – предостерегали друзья, пытаясь вразумить гордеца.

Репутация же у графа Толстого была действительно оглушительно неприличною, но не без героического пафоса.

Отличившись в младые годы на поприще пьяных дебошей и дуэлей, отметившись даже полетом на воздушной шаре над Петербургом, спасаясь от жандармерии и крепости гвардейский поручик граф Толстой отправился в 1703 году по протекции в кругосветное плавание на судне «Надежда» в качестве члена посольской миссии камергера Николая Резанова в Японию. В противном случае ждал юного Федора Толстого гулкий и сырой каземат, разбирательство и суд за дерзость в отношении полкового командира, которого по обыкновению он вызвал на дуэль за замечание перед строем полка.

– Где это видано, чтобы поручик дерзил воинскому начальнику, находясь при службе! – отреагировали на событие высшие чины и приказали арестовать Толстого.

Федор, понимая, что явно «переусердствовал», кинулся в бега и скоро с помощью покровителей нашел прибежище в составе посольской миссии заменив в ней своего дальнего родственника…тоже Федора Толстого. Подмены, как бы ни заметили, и вскоре опальный граф отправился по морю к новым приключениям.

В плавании, проявив весь свой необузданный нрав и впадая порой в дикое состояние от скуки, в число героев-первопроходцев граф не попал, будучи отчисленным из посольской миссии, как только судно прибыло на родные берега – на Камчатку: спровадили графа со скандалом с корабля за шалости, без средств и всякой поддержки. Не теряя присутствия духа, граф решил добраться самостоятельно до Русской Америки и, отметившись в этих крайних российских пределах, вернулся в Петербург, являя миру крепкий дух, покрытое замысловатыми татуировками тело и полное отсутствие разумных границ здорового авантюризма.

Отбыв ссылку за проделки и непослушание в далеком гарнизоне, ведя неравную схватку с Бахусом и предаваясь картежным утехам, повзрослевший граф Толстой, пройдя героем войну со шведом и французом, достиг границ почтенного возраста.

Но колорита граф не потерял и после сорокалетия, проиграв в карты свою холостяцкую жизнь и женившись на известной в столице цыганке-танцовщице Авдотье Тугаевой, которая родила ему в скором порядке двенадцать детей. Вот беда! Одиннадцать из новорожденных умерли в младенчестве. И эта череда смертей близких потрясла графа, ибо число умерших детей соответствовало числу убитых им на дуэлях, и это был знак свыше. После таких потрясений попытался ходить Толстой в церковь, отмаливая грехи молодых лет и прося у Бога оставить в живых единственную дочь.

И вот минули шесть лет с той размолвки за картами у князя Шаховского.

Как водится, новый монарх, в противовес прежнему правителю, призвал многих сосланных назад в столицу. И Пушкин с багажом опубликованных романов и поэм, стихов и повестей, где уже и «Борис Годунов», «Бахчисарайский фонтан» и первые главы Онегина, проза и стихи южного цикла, и особенно божественное «Я помню чудное мгновенье.», вернулся в столицу.

После встречи и беседы с императором Николаем Павловичем, Александр первым делом исполнил долг чести. По его поручению в графу Толстому Пушкин направляет доверенное лицо – друг поэта Соболевский с вызовом на дуэль. Но графа не застают, и как-будто удалось узнать, что нет его в столице и не понятно, где его искать. Как будто граф спрятался.

А граф между тем действительно «хитрил», пребывая в состоянии полной нерешительности и нежелания нарываться на гнев поэта Пушкина. Сцепится с ним не было желания. Наоборот, не вдруг, почитав последние опубликованные работы Александра Сергеевича, крепко задумался Федор Иванович о том, что не было еще в России такого автора, который так широко, обильно талантливо льет на душу бальзам, лаская ум и душу, излагая мысли столь точно и красиво, что дух захватывает, и ищешь увлеченный продолжения, вчитываясь в новые и новые строки сего откровения. И слова находит такие, что как бы и известны, но звучат необычайно по-новому.

Кто так еще мог написать о нас, о наших чувствах и порывах, о запретных желаниях и мотивах невероятных поступков.

По просьбе графа ему доложили о планах Пушкина на вечер.

– Будет в салоне к шести. Обещал прочесть последние разделы Онегина по просьбе княгини Шаховской.

Собравшись, и готовый к серьезному разговору, граф Толстой отправился к Шаховским загодя.

У Шаховских еще было тихо. Переговорив с князем, граф, теперь ожидал прибытия Пушкина и тот, вероятно в нетерпении, что с ним часто, бывало, прибыл и, войдя в гостиную, увидел своего противника. Но прежде, чем грубо встретить обидчика, после возгласа Графа Толстого о том, какое счастье видеть гения и героя российской литературы в столице, оказался в лапах, а затем и крепких объятиях Толстого.

Несколько отстранившись от опешившего и уже было закипевшего в своем негодовании поэта, граф воскликнул:

– Знаю, зол ты на меня брат Пушкин! Достоин я, конечно, доброй порки и готов её от тебя получить, но стреляться с тобой не буду! Дорог ты нам, брат! Давай как-то мириться!

И слеза, хрустальная и совершенно не естественная, сверкая, скатилась со щеки на костюм.

Пушкин, стоял обомлевший, не находя слов, ждал, не веря в подобный исход так долго копившегося негодования.

Но граф, не отходил и теперь, несколько деланно изображая заинтересованность, взял поэта под руку и стал спрашивать о том, что еще нового неопубликованного привез поэт в столицу.

Попытки Пушкина вырваться из вдруг возникшего «плена» оканчивались неудачей, и ему пришлось отвечать. Несколько невнятно бормоча, он сначала неохотно, а затем активнее стал рассказывать о написанном и планах, в которых было множество позиций. Особенно заинтересовало графа известие о подготовке рукописи Пугачевского восстания.

– Ну, ты брат, замахнулся. Тема то, горячая, но не простая. Дадут ли добро сверху? – указывая недвусмысленно в высокий потолок гостиной,– спросил Толстой.

– Надеюсь, мне это не помешает, – ответил Александр, отмечая, что уже собрались гости и с интересом слушают его беседу с графом Толстым, и вдруг ему стало понятно, что всеми глубоко забыта нестоящая и гроша, – та размолвка, что случилась у них с Толстым шесть лет назад.

Пушкин успокоился и уже увлеченный новыми расспросами совсем перестал горячиться и предался новым стремлениям, заговорил по-своему живо, в красках описывая то свои путешествия по югу, то говоря о создаваемых им литературных образах.

Толстой между тем совсем не отходил от Пушкина и по завершении чтения стихов и разговоров о поэзии, перейдя к светским новостям, поднял бокал за здоровье поэта Александра Пушкина, призывая всех выпить за успехи столь талантливого литератора.