У студёной реки

Я не стал рассказывать историю появления осоловёнка в доме, всё, представив так, как будто я заранее подумал о подарке и решил, что он будет именно таким – неожиданным и весёлым. Дочь поверила, помня то потрясение, которое уже однажды случилось, когда пришла из леса посылка с зайчонком на её день рождения.

Задержавшись у меня до позднего вечера, дочь многое рассказала о своей жизни, мы многое вспомнили, и стало понятно, что нам так не хватает друг друга и встречаться нужно чаще. От совёнка она отказалась, по-взрослому рассудив, что птица требует грамотного ухода, а мне он будет нужен, чтобы скрасить будни. Я согласился с ней, понимая, однако, что совёнка нужно вернуть в лес.

Как только закончились праздничные деньки, я выехал к лесу со своим гостем и, посадив его на плечо, стал прогуливаться вдоль лесной дороги, давая ему возможность улететь. Но совёнок упорно и цепко держался, и заворожено, оглядывая лес, не решался улетать.

В лесной глуши, что-то утробно заухало, и резкий порыв ветра шевельнул кроны. Снег с вершин сдувало, создавая беспорядочный вихрь, и снежные потоки хлынули с веток – лес ожил на несколько мгновений и вновь всё успокоилось.

До нас долетел упругий, но расплескавший силу порыв ветра, редкие колючие снежинки обожгли лицо и взъерошили перья птицы. Осоловёнок оживился, энергично потоптался на моем плече и вдруг крепко оттолкнувшись, взмыл и я почувствовал на лице упругую волну воздуха и легкое прощальное касание крыла птицы на лице. Долетев до ближайшей ели, осоловёнок мягко уселся на ветку и та, задрожав, сбросила с себя снег, припорошив едва заметные следы мышонка, что проследовал к норке нынче утром.

Я вглядывался, стараясь не потерять из вида своего недавнего гостя, и мне это удавалось теперь с трудом. И стало понятно, что из нежданного гостя – осоловёнка, мой гость превратился вновь в лесную птицу – совёнка: жителя большого леса и бескрайнего мира, в котором мы все незримо связаны.

ЗАЯЦ

Хотя и ладным лыжником ощущал себя Тим, но идти по рыхлому глубокому снегу было очень тяжело. Из-под шапки и распахнутого ворота валил пар. Пот застилал глаза, рукавицы намокли. Лыжи, его юркие быстрые на снежных склонах лыжи тащились теперь загнанными клячами. Вот у дяди Вити – лыжи. Он сам их делал. Лыжи широкие – охотничьи. Легкие, подбитые на поверхности скольжения мехом, эти лыжи несли охотника по сугробам, почти не проваливаясь. Мех же, ориентированный на поверхности скольжения ворсом с наклоном к пятке лыжи, удерживал надежно их от проскальзывания – назад, даже на крутом склоне, лыжи не катились совсем. На этих лыжах можно было спокойно подниматься вверх или даже стоять на склоне, направив носки лыж в гору. А вниз по склону лыжи летели без всякой смазки!

А вот примерно такие лыжи ходили здесь, отметил про себя мальчик, заметив впереди след на снегу. Тим встал на лыжню и теперь легко заскользил по ней.

– Санька, давай сюда, здесь лыжня, – позвал Тим приятеля, который в очередной раз завалился в стланике еще в самом низу сопки.

Санька был, конечно, слабым лыжником. Он тащился всегда сзади и Тим не любил с ним ходить кататься на дальние сопки. Вот и теперь он плелся сзади, хотя и шел по лыжне Тима, а не топтал нетронутую целину.

Задрав свою круглую большую голову со сдвинутой на затылок шапкой, он смотрел теперь снизу вверх, слушая Тима, хватал воздух широко открытым ртом и пытался встать и двинуться дальше. При этом Санька парил как стираное белье, вывешенное на морозе.

Дальше пошли по лыжне вместе. Поднявшись по склону почти на вершину сопки, Тим, вдруг совершенно неожиданно увидел зайца.

Зверёк сидел на полянке, совсем рядом от лыжни и до него было всего несколько метров.

–Ну, даёт, – пронеслось в голове, и Тим стал интуитивно двигаться украдкой, поднимая для атаки лыжную палку.

Заяц же сидел, и только, казалось, сейчас упадет без памяти от страха – столько было в его огромных глазах боли и ужаса. Но, тем не менее, заяц сидел на месте, и в этом было что-то невероятное. Тим, не веря в происходящее, подходил все ближе и ближе, совершенно теряя уверенность в необходимости нападать на зверька. А заяц, замерев и сжавшись в комочек, – вдруг рванулся, опрокинулся, закричал и Тим увидел, что его задняя лапа охвачена петлей из проволоки, а шерстка – белая с желта, вокруг проволоки окровавлена. Боль жалости рванула сердечко мальчишки.

Освобожденный из петли и одновременно плененный заяц был в руках: дрожал, а, собравшись с силами, отчаянно лупил-барабанил задними лапами в грудь и живот Тима. Лупил не слабо, норовя распластать когтями не только одежду, но и живот.

Спрятав зайца под куртку, прижимая его рукой, Тимка двинулся вниз по своей лыжне, неловко скользнул вниз по склону, теряя равновесие, балансируя и от того отчаянно плужа – притормаживая лыжами. Санька ждал, стоя на склоне, а, увидев зайца, спросил:

–Что будем делать с ним?

– Возьмем домой, – ответил Тим, одновременно понимая, что зайцу не нужен дом, ему нужен лес и снег, и его нора, но было жаль отпускать, хотелось его приручить, покормить. В данный момент просто не было воли и сил отпустить зайца.

С трудом, падая в снег, дошли до поселка. Тим свернул к своему дому. Заяц, отпущенный в доме, сразу нашел для себя укромный угол под кроватью и сидел теперь безучастно, не реагируя ни на морковь, ни на капусту.

– Сдохнет, – отреагировала на зайца мама.

– Дикий он, есть не станет. Нужно или отпустить, или…, – с усмешкой сказала она – …в суп. Дядя Витя, наш сосед, каждую неделю домой приносит зайчишек.

– Нет! – закричал Тим.

– Он живой, как ты можешь. Я его отпущу, пусть только подлечится.

Тим уже понял, что этот дикий заяц – зверь, и он не для игр. Единственное для него место в жизни – это заснеженный лес. Было, конечно, жаль, ведь Тим думал приручить зайца, что бы с ним можно было играть, но теперь было ясно – этого не получится и не следует делать.

К вечеру разыгралась пурга. Как всегда неожиданно и уже привычно монотонно задул ветер, забарабанило в окно, периодически гас свет. Помело снег по холмам сугробов, срывая с вершин живыми всполохами колючую снежную пыль.

Тим вышел в сенцы, отпустил зайца на пол, открыл дверь. Дверь открывалась вовнутрь, как все двери в поселке из-за обильных снегопадов, способных за ночь полностью завалить вход в дом. У порога сеней создалась стенка из снега, наметенного к двери за вечер. Стенка в виде тонкого языка наползала на дверь, и теперь лишенная опоры все же не падала, просвечивая голубизной, густеющей от вершины к основанию.

Заяц, сидя на полу, непрерывно смотрел в проем двери. Уши его быстро двигались вперед-назад. Тим отошел от зайца и только смотрел на него, старясь запомнить все, что происходило в данный момент с зайцем до мельчайших деталей. Он очень волновался и ждал чуда. А происходило действительно волнующие события. Заяц менялся на глазах. Вялый по началу, он резко оживился, подобрался, напружинился, и в стремительном прыжке, пробив прозрачную снежную стенку, помчался по двору, дороге, а затем по огородам к лесу.

По глубокому снегу зайчишка летел, совершая невероятный каскад прыжков-салютов, проваливаясь в снег с головой, вновь и вновь взлетая над поверхностью заснежного поля. Вскоре он скрылся из вида, растворившись в белоснежном пространстве.

Отец пришел домой поздно, и не заставши уже зайца, рассказал о том, что у Виктора – нашего соседа охотника, кто-то снова вытащил зайца из петли.

– Кто успел, то и съел, – добавил, усмехнувшись, отец.

– Кто успел, тот не съел, – довольный, со счастливой улыбкой повторил про себя Тим, уютно устраиваясь под одеялом.

Вот так гулко бьется сердце в ответ на ритмы сердечка какой-нибудь птахи по ошибке, залетевшей в дом или сарай.

И когда древний инстинкт охотника мы заменяем состраданием, выпуская птаху на волю, мы растем как личности и закладываем в нашу генетическую память иной смысл и иные начала нашего человеческого существования.

ВЕЧЕРНИЙ ПРОМЕНАД

Вечерело.

С реки потянуло прохладою – теплый летний день остывал, воздух посвежел и наполнился ароматом нагретых солнцем трав и стрекотом невидимых еще сверчков.

– Господи, – подражая бабушке, спохватился Тим.

– Корову нужно было забрать из стада! Опять прозевал! – пронеслось в голове мальчика.

Отчаянно карабкаясь по глинистому крутому склону берега реки, скользя и срываясь вниз, Тим устремился вверх, запихивая на ходу в банку очередного рака, выловленного в реке.

Дело в том, что у Тима была обязанность – встречать по вечерам из деревенского стада корову – гулену Варварку, но, обычно заигравшись, Тим упускал момент встречи с ней, когда тучное и сытое стадо деревенских коров из степных трав выходило к окраине деревни, а пастухи верхами последний раз за день обскакав, кружа на своих сытых лошадях, стадо, бойко отъезжали в сторону, как бы рапортуя – пост сдан.

Черная, белыми пятнами корова Варварка была добра, покладиста, но любила свободу и… посещать чужие огороды.

Выискивая Варварку по оврагам, ближним околкам и дворам Тим перебирал в голове все, что он претерпел от этой настырной животинки.

Однажды, в тот момент, когда бабушка Марфа выгоняла корову со двора в стадо, Тима угораздило оказаться в калитке. Варварка, имея крутые бочонком бока, не смотря на их ширь, тем не менее проходила почти свободно через калитку, но теперь рванув прытко в стадо к своим подружкам, Варварка застряла в калитке надежно припечатав мальчишку своим крутым и тугим животом к ограде. Варварка рвалась вперед, а Тим, прижатый боком коровы, оказался совершенно обездвижен еще тем, что корова наступила ему на ногу. Мальчишка заверещал, задыхаясь в тугих и крепчающих объятиях коровы и калитки. Бабушка, почуяв неладное, бегала вокруг задней части коровы – все никак не могла разглядеть Тима из-за живота Варварки и не понимала, что же происходит. Когда диагноз происшествия был все-таки получен, потребовалось заставить корову сдать назад, чтобы освободить мальчишку из плена, но корова никак не могла понять – что же от нее требовалось и продолжала настойчиво рваться вперед в родные пампасы. И только дедушка, выйдя из своей мастерской и обойдя двор уже с улицы, несколько надавав Варварке по морде, заставил ее отступить.

Тим знал основные любимые места Варварки, где она могла находиться и, обежав наиболее любимые из них, к своей радости нашел корову в ближнем овраге, где Варварка объедала кусты и щипала траву. Покосившись на появившегося рядом Тима, Варварка покачала большой, тяжелой головой и глубоко сочувственно вздохнула, продолжая неистово отгонять мух от своих бугрившихся боков и тщательно пережевывая добычу.

– Ну, пошли уже! − с обидой в голосе произнес мальчишка, испытывая изначально к корове мимолетное раздражение, сменившееся теплотой и заботой.

Гнать корову предстояло через улицу враждебной компании Степки Горелого. Противостояние мальчишек двух соседних частей деревни было обычным делом. Разделенные трактом, прошивающим деревню сквозным проходом, две компании жили по разные стороны дороги своей обособленной жизнью, признавая только местные авторитеты и обычаи, завоеванные и установленные как жесткими кулаками, так и твердыми, и хитростными характерами. Степка был одним из таких вожаков ватаги пацанов от 5 до 15−16 годков, которых «школьные», к которым по месту проживания относился и Тим, называли «погорельцами». Ходить по чужой улице было опасно – обычно такие походы заканчивались оскорблениями и побоями, тяжесть которых была непредсказуемо индивидуальна – в том смысле, что лупили всех с разной интенсивностью – как кому повезет. По чужим улицам ребята старались ходить группой и тогда, повстречав представителей враждебного «племени», многое решало численное соотношение сторон. Иногда такие встречи заканчивались только словесной перепалкой, но иногда перерастали в широкомасштабное побоище, которое могло не утихать несколько дней, то угасая, то разворачиваясь вновь.

Надеясь по-быстрому проскочить враждебный стан Тим гнал и торопил Варварку. Но корова, обремененная тугим выменем, наполненным парным кипучим и духовитым молоком, плыла по улице особо не желая спешить в родной хлев. И казалось, что все уже позади – виднелся край улицы, как из подворотни высыпала компания «погорельцев», а, заметив Тима, компания подбоченилась и, неспеша, стала «разворачивать свой боевой строй» поджидая приближающегося мальчишку со своей коровой. Быть битым Тиму не хотелось, но ситуация казалась безвыходной.

Решение пришло нежданно. Тим схватил Варварку за хвост и, хлестанув по крутому боку коровы хворостиной, побежал следом, убыстряя ход. Варварка от такого фамильярного обращения несколько удивившись, понеслась вперед грациозно выбрасывая мослатые свои конечности. Так и пронеслись мимо ошалелой мальчишеской публики Тим и Варварка, издавая внушительные топот и пыля по дороге тремя парами ног. Вслед им донеслись лишь свист, гогот «погорельцев» и чьи-то запоздалые реплики.

НАТИСК ОРГАНИЗОВАННОЙ ПЛОТИ

Вдоль западной окраины поселка протекал один из многих ручейков-речушек, которые можно было перейти, не замочив ног. Этот поток чистейшей воды по россыпи окатышей, перерожденных студеной водой в самоцветы, не имел названия, что не мешало ему нести воды звонких слюдистых родников с ближних косогоров через болотистую низину в соленый, забытый океаном лиман. Тем не менее, отгородившееся от лимана море все-таки раз в год по-родственному посылало свои шумные и хлопотливые вести с бесчисленной стаей лососевых. Как золотоордынская тьма, такая же непонятная своим постоянством стремления и многочисленностью рыба подходила к устью каждой речушки, реки и стремительным кипящим многоцветным потоком врывалась в устья своих родных мест, где она взялась мерить два, три года назад многочисленный километраж своего жизненного пробега. С берега при ясной воде можно было наблюдать, как втягивается цветистая масса косяка в узкую горловину реки, и вновь возникала хотя и внешняя, но очень близкая аналогия с шумным гикающим войском, врывающегося в крепость через взломанные еще более резким организованным натиском, крепостные ворота.

Ну и «рубка» пошла в самом узком месте!

Вода кипела, а река, переполняясь, подмывала крутячки землистого берега. Вот шумный всплеск – обрушился земляной мысок с ослепительно зеленой травой на макушке и тут же затонул, набухая и рассыпаясь на черные с переплетениями корней куски.

Однако рыба в наш поселковый ручей заходила крайне редко. Бестолково-активная составляющая деятельности, а также равнодушие и полное отсутствие экологической культуры хозяйничающих субъектов, привели к практически полной нерыбоходности водоема. В реке было все, чем отметила цивилизация и технический прогресс, здешние места. Преобладало, конечно, то, чего числилось в избытке – самых разных железок, маслянистых мазутных пятен, ломаной древесины. И вот среди этого хлама на самом мелководье была замечена небольшая горбуша. Отчаянно работая хвостом и извиваясь по-змеиному всем телом, она упорно продвигалась к углублению под крутым бережком, уткнув голову в гальку дна и буквально вспахивая его. Преодолев мелководье и найдя заводь, рыба замерла отдыхая. После короткого отдыха очередной рывок и, вот так медленно, от заводи к заводи двигалась эта упрямая особь к месту своего нерестилища. Но она, конечно, не предполагала, что на её пути люди бездумно соорудили завал, который не преодолеть даже самой настойчивой горбуше.

Тим, следуя по берегу за рыбой, понимал всю безнадежность ее усилий. Поэтому в очередной раз, когда горбуша выбралась на мелководье, он вошел в воду, с трудом схватил бьющуюся рыбу и, прижимая ее к себе, бегом понес вверх по течению за пределы завала. Далее уже была чистая и достаточная, для плаванья горбуши, по глубине река. Затея Тиму удалась, но увенчалась громким с брызгами падением в воду: сосредоточившись на горбуше и не смотря под ноги, он запнулся об одну из лежащих в воде труб и вместе с рыбой плашмя завалился в реку. Рыба при падении счастливо отделалась и, стремительно шевельнув хвостом, двинулась в заветное место, которое, было видимо рядом, так как река заканчивалась не далее, чем через пару километров, теряясь в болоте. Тим наблюдал последний рывок рыбы, лежа в воде. Поднявшись из реки, Тим еще постоял на берегу и отправился домой, чувствуя озноб то ли от холода, то ли от переживаний за маленькое существо, чья судьба оказалась так близко и так зависима от него.

СЕРДЦЕ ПОДСКАЖЕТ, – ВОВЕК НЕ НАКАЖЕТ

В детстве, в самые юные годы свои живём, не чуя ног, а ночью, устав от беготни за день, во сне мечемся, бежим, – продолжая бег дневной.

И так вечером в кровать не хочется отправляться, что только от безысходности всеобщего засыпания, следуя наставлениям мамы, откладываем дела, закрываем книжку и бредём нехотя к кровати, но засыпаем сразу, едва коснувшись подушки, едва успев проговорить про себя фразу: «Скорее бы утро…».

А с утра, едва глаза открыв, спешим в жизнь и без устали бежим куда-то, крутим педали, катим с гор на лыжах, на великах, ныряем в речку и делаем еще много дел по пути, порой забывая о ранее намеченной цели.

И впитываем, впитываем в себя события и опыт, всё то, что позже, много позже становится интуицией и памятью сердца.

В нашей начальной школе, что ютилась в одноэтажном домишке, в камчатском далеком северном посёлке, было уютно и проводили время, мы – ученики школы, вполне продуктивно.

Отзанимавшись положенные четыре урока, набегавшись вдоволь во дворе или в тесном коридорчике, если за дверьми привычно руководила вздорная камчатская пуржень, расставляя сугробы высотою под крышу по своему усмотрению, оставались на продлёнку, когда под присмотром дежурного учителя делали уроки, читали вслух дружно выбранную книжку, а ещё, увлечённо, полдничали.

Вкус свежих булочек с кипячёным молоком с желтоватой пенкой, помнится мне по сей день.

А школа у нас была забавная, всего-то на четыре класса с парой десятков мальцов.

Странность школы была тем определена, что в ней учились дети разных возрастов вместе: первый класс с третьим, а второй с четвертым. И такая мешанина давала порой плоды нежданные. Вдруг выяснялось, что первоклашка берется подсказывать третьекласснику, а второклассник решает задачки за старшего своего товарища.

Но особый трепет в нас малышах, оставленных на продлёнку, вызывало внеклассное чтение, которое увлечённо вели две девушки-практикантки из педучилища. Юные и неопытные наставницы, нами воспринимались как вполне взрослые и даже более строгие, чем учителя.

Внеклассное чтение вскоре переросло в драматический кружок с постановками сцен и танцами.

В свои девять-десять годков, тем не менее, уже выделяли мальчики девочек, и всегда хотелось в танце стоять рядом с избранницей. С этим были проблемы. Своевольничать не позволяли наши строгие наставницы, которые считали, например, что я должен непременно стоять в паре со своей одноклассницей Олей, нескладной такой девочкой с рыжими косицами и необыкновенно конопатым лицом. Девочка, на жестокий порой суд одноклассников, была некрасива, и порой наиболее хамоватые из пацанов дразнили Ольгу.

Ольга же, привычная и от того стойкая к нападкам, жёстко им отвечала фразой:

«Не тебе любить, не тебе судить!» и брезгливо поджимала губки, выражая своё полное презрение, горделиво отворачивалась и уходила от обидчика.

Фразу эту, видимо она услышала от своей мамы, которая знала, конечно, о проблеме своей дочери, и как смогла, научила отвечать на неприятные слова сверстников о её внешности.

И это действовало.

Пару раз, нарвавшись на жёсткий ответ Ольги, задевать её перестали, а потом и вовсе зауважали, так как оказалось девочка в уме решает такие задачки, что многие пацаны и на бумажке решить многие примеры были не способны.

Тем не менее, с Ольгой мне стоять в паре не хотелось, и даже не от того, что пацаны подсмеивались, а от того, что мне нравилась другая. Звали эту девочку Ниной, и проблема состояла в том, что меня второклассника она просто не замечала, так как сама училась в четвёртом классе. Мы с Ниной занимались в одном помещении, но сидели на разных партах: второй класс, то есть мы, занимали один ряд парт, а четвёроклассники сидели на партах другого ряда.

Нина мне нравилась. На уроках я наблюдал, как она старательно пишет в тетрадке или отвечает учителю у доски. В этот момент я всегда переживал за неё, страстно желая удачного ответа.

Чем она пленила моё сердце сказать трудно, но, как известно любовь порой, как бы слепа, хотя слепой быть не может, а её выбор часто просто не соответствует нашим логическим умозаключениям или ожиданиям.

Нина была смуглой девочкой с длинной тугой темной косой и большими карими глазами. Вела себя скромно, не отличалась бойкостью, училась без блеска, на переменках часто сидела у окна или одна гуляла во дворе школы.

В этот период своего взросления мы с пацанами иногда обсуждали девчонок, ведь у каждого, как выяснилось, была явная или тайная любовь.

Володька, мой более старший дружок, выделял Наташку, весёлую бойкую сверстницу и, не заметив во мне увлечения, порой выспрашивал, кто мне все-таки нравится из девчонок.

Я увиливал от ответа, а сам в свою очередь интересовался, как казалось, у опытного Вовки, чем ему так нравится Наташа. Как мне казалось девчонка обычная, как все, мало чем отличающаяся от других.

Ответ Вовки обескуражил:

– У неё очень красивые ноги!

Я стал пристально рассматривать Наташкины ноги, и, считая, что если и любить её за что-то можно, то, скорее всего за весёлый нрав, а каких-либо причин считать её ноги волшебно красивыми не находил.

Но, запомнив Вовкино наставление, еще некоторое время я присматривался к ногам девчонок, стараясь разобраться и пробудить в себе чувство прекрасного в отношении девичьих ног.

Но всё было напрасно: ноги были разные, чаще нескладные, иногда ловкие и быстрые, но вот истинной красоты я в них еще долго не мог разглядеть.

Как оказать знаки внимания приглянувшейся мне девочке я не знал, но случай дал мне шанс. Наши наставницы взялись ставить спектакль. Был составлен сценарий, который включал отрывки из разных известных сказок. Все выбранные для постановки сюжеты связывались таким персонажем как царь.

По замыслу постановщиков спектакля царь в завершении очередного эпизода представления выходил на сцену и, постукивая посохом, приговаривал:

«Жил был царь, у царя был двор, на дворе был кол, на колу мочало, его ветром качало. Не начать ли сказочку сначала?»

И так раз за разом по схеме докучной сказки-присказки действие продолжалось до очередного выхода царя со свитою.

В конце же представления царь выходил к краю сцены и заявлял, для убедительности разводя руками:

«Вот и сказочки конец, а кто слушал, молодец!», и ударял посохом в пол, утверждая сказанное.

Этим царём выбрали меня.

Учитывая, что персонажи в постановке были самые разнообразные: от щуки и петуха до Ивана-дурака, роль царя была вполне респектабельно внушительной, ну, практически главной. Посчитав, что получение такой роли заслуживает одобрения и озадаченный приготовлением царского костюма, я вечером поделился новостью и изложил задачу маме, так как без её помощи наряд царя мне было не осилить.

Проще всего было с посохом, я его быстро нашёл в сарае, использовав в качестве магической палки черенок от метлы. Черенок украсили цветною лентою, и этим был сделан первый шаг в оснащении образа царя.

Мама извлекла из чемодана свой цветастый с золотом халат и, поколдовав над ним, вскоре превратила в царский наряд с ярким поясом из платка.

Бороду пришлось делать из мочалки, царскую корону скроили из плотной раскрашенной бумаги, а завершил образ большой мамин перстень с красным камнем, который, правду сказать, очень плохо держался на моем пальце.

Нина получила роль матери Ивана-дурака и по замыслу должна была сопровождать царя в составе свиты, следуя за ним по сцене в преддверии новой сценки. А позже, возможно от моего внимательного к Нине отношения, постановщицы спектакля учредили роль царицы и образ этот как нельзя лучше подошёл именно Нине.

Мне это нравилось.

Я шёл впереди своей свиты гордый, увесисто постукивая посохом, басил, проговаривая текст, и всё поглядывал на свою царицу, как бы покровительственно, – так вот я вошёл в свою роль божьего избранника.

Спектакль ставили в поселковом клубе и афиша, извещавшая о событии, висела на главном стенде у поселкового магазина, именно там, где выставляли афишу с очередным кинофильмом в поселковом клубе.

Зал в клубе был забит сельчанами – родителями детей, поэтому успех постановки был обеспечен.

Образ царя, с грозно насупленными бровями, громким стуком посоха и сверкающим рубином на пальце, впечатлил зрителей не менее, чем проезд через сцену картонной печи с восседающим на ней Иваном.