скачать книгу бесплатно
– Можно в Брукхайн, где работала Лиза. Заодно, может, что-то разузнаем о…
Хотя, думает Фролов, какой в этом толк? Нужно в хранилище, к пульсару, к запертой в нем памяти Лизы… оставшейся, остывшей памяти, затерянной в эфире, замкнутой в потоковом пространстве. Можно восстановить рассыпающиеся осколки ее жизни, найти зацепки… тонкую нить, ведущую к убийце. Быстро и безошибочно.
– Еда там нормальная?
– Такой же живой белок, как везде, – Фролов понимает, что в горло ничего не залезет. Поэтому ему все равно. – Не знаю. Давно там не был.
Лишь бы отсрочить неизбежное. Час-другой провести в туманном неведении. Ему просто нужна цель. Когда убийца будет найден, придется встретиться с пустотой. Так или иначе, придется…
Садятся в машину, Денисов поручает лобовому стеклу высветить маршрут до Брукхайна. Пару минут ручного вождения, и автопилот дает знать о себе легкой вибрацией рулевого колеса. Но Денисов отклоняет предложение, продолжая удерживать баранку. Выходит на прямую, окантованную порослью вечнозеленых кипарисов, выжимает педаль газа, чувствует в крови крохотный прилив свежести. Дорога полупуста. Мощь машины вдавливает следователя в мягкое сидение. Прочь из центра.
Направляются в кафе Брукхайн. Хоть там можно, наконец, поесть. Последний раз жрал вчера в семь вечера: говяжий стейк под сливочным соусом, шампиньоны… больше похожи на клейковину… три фужера красного полусладкого…
Спустя пару поворотов, развилок, стоп-линий, заполняющих все лобовое стекло, машина въезжает в серебристый туннель. Электромобиль погружается в подземное пространство мелькающих огней, бликов, впечатанных в вездесущие вывески.
– Поставь что-нибудь из старого, – говорит Денисов. – Тридцать лет назад. Давай так.
Плексиглас быстро отзывается, преображает картинку. Уничтоженный Гражданской войной город: вывернутый наизнанку, пропущенный через чудовищную мясорубку. Искореженные здания… щербатые фасады грезят о счастливом прошлом, кривая арматура упирается в свинцовое небо. Тихий безлюдный ад, осаждаемый ядовитым ливнем.
– Тебе же не нравится вспоминать, – говорит Фролов.
Денисов молча кивает. Память возвращает его снова, снова – к самому себе, а это самое неприятное. Убежать невозможно.
– Мы искали обломки московского беспилотника. Такое было задание. Разведка что-то там разузнала, и поэтому… А в нем, ведь, ценные детали… Вошли в нейрогазовую пустошь. Нацепили противогазы, а у меня… мало у кого такие были, а у меня был скафандр. Очень им гордился… Но нас поджидали. Натравили радио-роботов, огромные махины. А потом еще подорвали залежи нейрогаза. Противогазы были такими старыми, что… Чудом спасся тогда. Надо было валить с войны. Но я хотел отомстить. И через неделю нас отправили на бойню… Чертова мясорубка… Давай, я тебе покажу. Что это такое было.
– Ты научился записывать память в поток? Не думал, что ты…
– Хоть раз ложился в капсулу? – Денисов усмехается. – Представь себе. Было пару раз. Хотелось попробовать. Записывал все, что есть в голове. Думал, может, хоть так станет полегче…
Все же, дает автопилоту приступить к работе. Двигатель сбавляет обороты, успокаивается. Фролов поправляет очки, дужка давит на переносицу.
Мертвенный город растворяется. Ядовито-зеленое небо исторгает блестящие молнии. Голова поднята, виден только этот бесконечный беспробудный серый свод. В уши бьет свист приближающейся бомбы… кажется, нейрогаз… медленно, медленно наседает… дает прочувствовать ужас, а еще…
Снизу (Фролову не хочется опускать взгляд) плещутся звуки сражения: оружейные выстрелы, грохот мелких бомб, истошные вопли потерянных солдат… боль в каждом звуке… стремительное стаккато, терзающее мозг.
Но взгляд неминуемо сползает на землю. Перекошенные лица, крохотные, грязные, с горящими глазами… по прерывистой команде натягивают старые противогазы, дряхлая резина натужно скрипит, обволакивая бритые черепа. Движения рук рваные, фальшивые… На горизонте высится громадина многорукого робота. Приближается. Исторгает из пасти свинцовый огонь.
На левом запястье сходят с ума яркие часы. Светятся красным, предупреждая о высоком уровне газа. Те, кто не успел натянуть защиту, падают в ядовитую грязь, распарывают воздух истошным воплем, который перерастает в болезненное рычание. Из последних сил пытаются нацепить резиновую маску. Тщетно. Пальцы не слушаются.
Фролов переводит трясущийся взгляд на павшего в трех метрах от него солдата… половина лица снесена крупным калибром (кашица мозга стекает по расколотому лбу). Несколько секунд… истинная вечность… и солдат резко вскакивает. Застопоренный глаз мертвеца, один-единственный, фокусируется на следователе. С хриплым криком набрасывается на Фролова. Стучит остатками зубов, пытаясь дотянуться до сонной артерии…
Фролова пронзает ужас, и…
Все обрывается. В кабину снова вливается тусклый отсвет разрушенного города.
– Вот такая у меня была жизнь, – говорит Денисов. – И я бы многое отдал, чтобы… знаешь, все это забыть. Но пока, остаётся только прокручивать все в башке, раз за разом… иначе схожу с ума…
Фролов чувствует облегчение. Не знает, почему.
Туннель выплевывает машину на поверхность. Дополненная реальность вспыхивает солнечным светом. Далекая звезда где-то там, прячется за толстым слоем дождевых туч.
– Так почему ты не сведешь эту татуировку?
– Знаешь, – говорит Денисов. – Это вполне могли быть ребята с подполья. Старик прав. Может, она, подрабатывала на производстве…
– Наркотиков?
– Да… что думаешь?
– Это на нее не похоже… Нет… она была совсем не такой.
Глава 5. Газовая болезнь
Третье ноября 2099 года.
В маленькой комнате №1320 дома 21Б по третьей линии Кировского района, на седьмом этаже поверхности, вдыхают тревожное утро два забытых, брошенных человека – двадцативосьмилетняя Женя и ее семилетний сын, Иван.
Воздух густой, горячий, над низким потолком гудит круглая таблетка очистителя. Движения впалой девичьей груди коротки. Тонкие руки, обернутые в темные шерстяные рукава, застыли на голых коленях.
Беспокойный сон маленького Вани превратился час назад в поверхностное забытье. Веки его едва заметно подрагивают, в такт неровному сердцебиению… воспаленные лимфоузлы пульсируют густым жаром. Вязкая боль смягчена дорогими лекарствами… но они уже почти не помогают… и теперь нужно глотать пилюли горстями, чтобы…
Время застывает в зацикленном гипнотическом пространстве. Девушка сидит за обрубком кухонного стола. Спина напряжена. Каменная статуя, вместо крови – песок. На расстоянии вытянутой руки дымится призрак умершей матушки. На ее морщинистом полупрозрачном лице задеревенела пренебрежительная ухмылка.
Женя охвачена смутной тревогой. Мать пришла не просто так. Что-то замышляет… Девушка боится смотреть в ее пустые глаза. На секунду жмурится, пытаясь прогнать наваждение. Заледеневшее приведение, сотканное из мучительных тревог и бессонных ночей, дрожит в разгоряченном воздухе, прошитое неяркими лучами уличной рекламы, а потом медленно растворяется.
За окном ширится блеклое утро. Из небоскреба напротив вскрикивает реклама:
– Сто участников, – Женя вздрагивает. – Десять испытаний. Победитель получает все…
Одиночество накатывает на нее. Его нечем утолить. Жизнь – бесплодная пустыня, а Женя как Моисей, которому не суждено узреть обетованную землю… Но сдаваться никак нельзя. Иначе, зачем все это?
Женя осторожно поднимается (заледеневшие мышцы почти не слушаются), натыкается на отполированное зеркальце, подвешенное над белоснежной раковиной, встречается взглядом с поникшим лицом, впалыми щеками… Глаза отливают зеленоватой серостью. На плечах покоится древний шелковый платок, который достался ей от бабушки, переехавшей давным-давно в Петербург из провинциального Саратова.
Девушка красива, хоть и не признает это. Никто никогда ей этого не говорил, кроме… нет, о нем вспоминать не хочется…
Большие глаза блестят на гладком полотне лица. Губы тонкие, рот аккуратный, полустертый.
Похожа на мать, но только внешне. Боится, что со временем тоже заразится этим безумием. Болезненная любовь к богу выжигает все вокруг. Любые чувства превращаются в мертвенную пустыню…
Однажды Женя разбила коленку по дороге на воскресную службу. Окровавленная кожа пылала, детские губки усердно обдували рану. Когда наткнулась глазами на каменное лицо матушки, увидела ее перекошенное от омерзения лицо.
– Не хнычь! Не позорь меня! Вставай! Сейчас же!
Жестокая, деспотичная стерва. Женя смотрела на ее мерзкую родинку… черную горошину, прилипшую к нижней губе. Боролась с желанием вцепиться в нее зубами и оторвать от морщинистого лица…
Мать умерла. Но Женя все еще чувствует: она рядом. Почему не уходит? Почему продолжает мучать?
Девушка касается лба. Холодная влажность. Обычно собирает курчавые волосы в пучок, но сейчас космы распущены, излиты на плечи. Руки застыли, внутри – переплетение холодных вен, реки боли, мертвенная синева. На ладонях красуются глубокие ожоги, выжженные попытками не-умереть. На шее теплится небольшая родинка в форме жирафовой головы. Такая же была у ее отца, которого она почти не помнит… только смутную тактильность: мягкие касания широких ладоней на детских плечах, поцелуй в макушку от далекого призрака…
Тихий свет, полунатуральный: часть рекламы, часть мрачного неба, вливается в крохотную комнату. Убранство плоско и безжизненно. Платяной шкаф, где прячется пара выходных платьев. Обеденный стол, не больше лестничной ступени. Крохотная кровать, на которой лежит болезненный Ваня.
Кроме… разве что больших часов с кукушкой. Странное наследство от матери. Очень древние, дореволюционных времен. Имеется ввиду не современная Гражданская война, а Революция 1917 года… Золото тихо отблескивает на пластиковую стену… теплые блики искусственного солнца, усевшегося на кончик маятника. Все еще ходят, наполняют комнату тихим треском, о котором так легко забыть. Каждые шесть часов из инкрустированного циферблата выползает изумрудная птичка. Больше похожа не на кукушку, а на щегла…
Неделей ранее Женя обратилась в современную клинику Компинк, которая начала тестировать новый метод борьбы с газовой болезнью. На официальное письмо клиника ответила быстро. Назначила встречу на сегодняшнее утро, в девять… И Жене теперь остается только молиться…
Ваня тревожно дремлет. Его бледный лоб покрыт мелкой испариной, бардовые щеки впали… губы сухие, синюшные веки почти что просвечивают. Совсем исхудал за последний год, ознаменованный газовой болезнь. Женя от злости сжимает маленькие кулачки: если бы я тогда знала, если бы он сказал мне, что…
мужикам нельзя верить…
что он участвовал в битвах, нанюхался этого гребаного газа, и…
Как он мог? Даже если – последняя сволочь, как он мог рисковать здоровьем будущего ребенка? Хорошо, если бы ничего не проявилось, и мутации так и остались бы спать в крови, как у многих в России, но…
Такие как он, дети, крохотные, болезненные создания, обреченные на жизнь, полную страданий… Матушка еще была жива, когда Ваня «заболел». Закашлял, захрипел по ночам. И, после короткого теста крови, стало ясно, чем он болен на самом деле… От такого не излечиться. Никакие лекарства не помогут. Только сейчас, благодаря Компинку, появилась надежда. Крохотная, но, все же…
Матушка верила только в церковь. Женя помнит тлетворный подземный массив на глубине сотого этажа: лифт натужно трещал на спуске, медлил, изливался печальным визгом на отметке «минус сто». Внизу только глухая толща земной коры. Может, там, где-то еще ниже, плещутся дьявольские души, ослепленные человеческой злобой, бессилием, страхом, жаждой бесплодной власти… похотью, с какой засматривались на раскрытые детские рты облаченные в парчу священнослужители старой церкви. Маленькие детские язычки с нетерпением ждали белковой плоти Христа.
Мало что разумеющий Ваня смотрел на объемные изображения святых, выпирающие из стен, летающие невысоко над красными коврами (ангельские лица одухотворены, отстраненны, в меру наполнены многозначительностью), наблюдал за мельтешением платьев, за распевными голосами служителей культа… они непременно усилены – громогласие бушевало под высокими сводами потолка, на котором горели живые проекции судного дня.
Картины изнывающих в адском пламени грешников мало кого могли оставить равнодушным. Невиданная жестокость… люди покинуты богом, оставлены гореть в страшном огне, лишены спокойствия.
Матушка молилась, чтобы ванино поветрие прошло, но генетическое заболевание невозможно победить пустыми словами, пусть даже сказанными в порыве истинной, страстной веры… Церковь молилась за всех российских бедных деточек, зараженных газовой – с шизофренией, прогерией, деменцией, аутизмом, биполярным расстройством, сердечной недостаточностью… причиной которых стал нейрогаз. Но громогласная молитва не могла достучаться до бога, застывала, терялась где-то в хороводе грешников на алом потолке… там, где вспыхивали блики адского пламени… и мучения детей вторили мучениям черноротых нечестивцев…
бедные, ни в чем не повинные дети, которые просто родились в это время, в этом месте…
Осознание того, что рано или поздно Ваню ждет та же чудовищная боль, неутолимая, не-прекращающаяся, приводило Женю в тихое исступление. Она работала, позабыв про себя… работала, чтобы купить сыну медикаменты, способные победить боль, старалась изо всех сил… но трескучий голос матушки все время жужжал ей в ухо:
– Ты плохая мать! Ты недостаточно работаешь! Ты не заботишься о своем сыне, как должно… Мне за тебя стыдно!
Старуха многое повидала на своем веку. Узрела двадцать пять лет назад в новом, отстроенном американцами Петербурге, настоящий рай, сошедший с небес, защитивший ее от волны нелепого, нестерпимого насилия. Им с крохой Женей дали эту комнату, взамен той, что была разрушена вакуумным снарядом.
Страх блестел в ее базедовых глазах: она частенько вещала об ужасах, которые испытала до прихода Строителей. О голоде, смертельной холодности городских стен, бомбах с нейрогазом, разрывающих пространство, превращающих целые районы в истошные ошметки… о блестящем горизонте, который не предвещает ничего хорошего… о шепоте беспилотников, невидимых адских птиц, несущих смерть, единую для всех, безвозвратную, тревожную, страшную, смутную… о жалости к себе и к своей судьбе, которая всегда несправедлива, всегда несет разрушение.
– Но могло быть еще хуже, слава Богу, – говорила, облизывая иссушенные губы. – И будет. Ты еще попомнишь мои слова, когда я умру.
Последний год был слишком долгим… Но Компинк дает шанс на спасение. Остается только добраться до клиники…
Женя неподвижна. Долгая холодная тьма обступает ее, обкрадывает реальность, превращает жизнь в скомканную бес-пробудность. Нейрогаз висит в грязном воздухе истошным знаменем болезненного забытья. Но Женя, в отличии от остальных, многое помнит…
Небоскреб просыпается, с сотого этажа над поверхностью, до сотого этажа под ней. Оркестр без дирижера играет нескладно, но пресный мотив прослеживается. Ванин подбородок (совсем как у упыря-отца) мелко дрожит. Отца, негодяя, подонка. Не посчастливилось встретиться с ним восемь лет назад. Тогда… Женя вспоминает, хоть и не желает этого… тогда в соседнем районе была вечеринка в честь семнадцатилетия Строительства. Мелкий бриз серпантина падал ливнем с блестящего потолка.
Заметила милого незнакомца. Ткань из углеводорода на его широких плечах. Когда заговорил, между ног разыгрался томительный зуд. Это была судьба.
Выбрались за границу города, поближе к стальному гиганту, потоковой вышке. Целовались. Пили сладкое вино. Он говорил, что американцы хотят мирового господства, поэтому построили это. Женя верила, хоть и не понимала, о чем он. Ей было все равно.
Через три месяца он сбежал от беременной девушки. Вскоре она узнала (козел прислал сообщение через интерсеть на ее работе, в прачечную), что годом ранее он попал под распыление при осаде Красноярска. Дрался за сепаратистов, сбежал с поля боя, когда остальные разрывали друг друга на части…
– Шлюха! Как ты могла! Так и знала, что вырастешь проституткой! Как мы теперь жить будем! Что люди скажут!
Слюна брызгала из перекошенного матушкиного рта. Но в глазах, Женя видела это очень ясно, в глазах: дикий страх, запоздалое сожаление.
Женя хотела сделать аборт, но матушка отговорила ее. Ведь, любая жизнь бесценна. В конце концов, не у всех детей проявляется газовая болезнь: Бог точно должен был уберечь ребёнка…
Этой ночью она так и не уснула. Уставший взгляд пробегает по тонким сухим пальцам, покрытым мелкими морщинами. Шепот пролетевшего рядом с окном дрона выхватывает Женю из небытия тревожных воспоминаний. Она хочет курить.
Крохотная девушка накидывает холщовый халат – тяжелая грубость ложится на плечи. Палец мягко прожимает маленькую кнопку рядом с окном. Проем вытягивается, превращается в узкую дверь. На маленьком балконе ветрено, пахнет утренней сыростью. Лепесток курительной трубки разогревается, вспыхивает бардовым огоньком… Женя не спит с пяти утра прошлого дня. Перекрученные суставы ломит от смертельной усталости.
Рассвет. Внизу деловито курсируют пешеходы. Запах жженой резины просачивается в мозг… Из темной подворотни, окутанной ледяной дождливой анти-материей, выворачивают черные воротнички крахмальной банды. Стремительный клин разрезает воздух, распугивает прохожих, выталкивает их на противоположный тротуар.
В крови Жени копошится отвращение. Эти бандиты используют нейрогаз, чтобы… они делают это ради денег… превращают ядовитые растения в смертоносные наркотики… Девушка стискивает хрупкие пальцы. Напряженные губы выдувают пары искусственного табака в холодный осенний воздух…
Глава 6. Кафе Брукхайн
Молчаливый автопилот ведет машину сквозь плотное движение, переплетение дорожных знаков, пешеходных переходов… к далекому кафе Брукхайн. Денисов развалился в водительском кресле, посасывает обрубок сигареты, выдувает дым в крохотную щелочку запотевшего окна. Мимо мелькают всполохи блеклых фонарей, окруженных рассветом.
– Как ты? – косится на Фролова глубокими серыми глазами. – Нормально?
Напарник пожимает плечами.
– Нужно принять это как данность.
Хотя у самого в мыслях: трескучая темнота… У блестящих клинков страха одно желание – потрошить, потрошить, потрошить, взрезать темную субстанцию болезненной памяти, которая всколыхнулась, проявилась на неразличимом снимке прошлого. Вот Фролов. Вот его далекое, недостижимое, тревожное, заблудшее детство. Вот интернатское юношество, полное бессмысленного одиночества. Потом холодные казармы полицейской академии, четыре года уголовного права и стрельб из табельного пистолета. А дальше работа, поток, работа, сестра, работа, тьма.
Убаюкивающая отстраненность. Но теперь… теперь все по-другому…
– Ты прав, – Денисов кивает. – Только как данность. По-другому никак. Знаешь, я, черт, каждый божий день вспоминаю Влада, школьного друга своего. Которого… ну, убило выстрелом в голову, прямо на поле боя, – молчит о том, что сам спустил курок – как негнущийся палец встретился со смертоносной сталью, и разгоряченное дуло выплюнуло тупоконечную пулю «дум-дум». – Перед этим он надышался нейрогазом. Терять тяжело, раны так и остаются… внутри, как бы… но жизнь продолжается… И, ты, не надо унывать. Мы его поймаем… поймаем убийцу. Ты всегда можешь рассчитывать на мою помощь. Особенно после того… в метро.
Фролов качает головой.
– И не вспоминай, – касается холодными пальцами мокрого воротника. – Иногда мне кажется, что…
Фраза застывает… неоконченная, будто брошенная.
– Не, ну, согласись, было весело, -грузин ударяет его в плечо.
Плечо слабо и податливо.
– Да уж. Особенно, когда ты чуть не истек кровью. Очень весело.
– Опять ты сгущаешь краски, – усмехается. – Бурчишь вечно, как старик… Давай, ну же, не все так плохо. У тебя появился шанс поквитаться за свою подругу. Не ахти, конечно, повод, но, какой есть.
Молчание скрашено музыкой, вызванной Денисовым. Что-то тихое и мелодичное. Фролов не разбирает слов.
– Спасибо, – говорит он. – Мы… мы сегодня поймаем его, и…
Звуки не вылезают из гортани. Слишком тяжелы, чтобы подняться из легких.
– А мне, вот, хочется сожрать чего-нибудь… чего-то натурального, – Белок уже в горле застревает. Фу, черт… Думал, за три-то года привыкну… Дорого как, собака. Вот теперь думай, на что бабки тратить. С этими пошлинами.
