скачать книгу бесплатно
На следующий день Марина опять заехала домой и забрала оставшееся пиво. Она решила, что сегодня будет последняя ночевка у Сарит – хорошего понемногу.
К вечеру 17-го января Макс вовсе пал духом: война не начиналась, друзья разъехались по родителям во всякие там хайфы и тель-авивы, пить в одиночку не хотелось. Хотя к этому шло.
Для начала он решил приготовить закуску, а там будет видно. Выйдя на кухню, поставил на плиту сковородку и достал из холодильника упаковку «американских шницелей» – этакие желтоватые котлетки, плоско слепленные в форме куриных ножек. Наименование «американский» в представлении Макса всё еще сулило какие-то блага. Хотя бы какой-то вкус. На деле же эти так называемые «шницели» более всего напоминали булку. Но они были дешевы, и Макс умел их грамотно приготовить: налить в сковородку побольше масла (не фритюр, конечно, на него не напасешься, но – не жалеть!), хорошенько раскалить и бросить туда шницели, чтобы забулькало. Своевременно перевернуть. Получается аппетитная хрустящая корочка. Для закуски сойдет.
Вернувшись с готовыми шницелями в комнату, Макс обнаружил Израиле?вича.
Это был знаменитый в масштабах кампуса хронофаг – пожиратель чужого времени, заторможенный и нудный. Гонимый жаждой общения, Израилевич заваливался ко всем без разбора. Бич русскоязычных студентов – его прихода боялись и старались поскорее изгнать. Поэтому он редко у кого подолгу задерживался и мог за вечер облагодетельствовать многих.
Каким чудом его вместе с остальными не унесло в эти дни из общежития – было загадкой. Возможно, причиной стало то, что семейство Израилевичей обитало на крайнем севере страны, в городке Кирьят-Шмона. (В СССР они тоже жили в каком-то Бобруйске.)
Мало кому удалось бы припомнить имя Израилевича: человеку с такой фамилией имени обычно не требуется. Но Макс учился с ним в одной группе и случайно помнил: Израилевича звали Борей. Сейчас он сидел на стуле, выложив на стол бумажник и записную книжку с адресами потенциальных жертв.
Гость имел примечательную внешность: при небольшом росте и коренастом сложении, в теле его имелась неуловимая диспропорция – слишком ли короткие ноги, а может, чересчур длинные руки – не разберешь. Картину довершали большая с залысинами голова, толстые губы и очки с мощными линзами. Говорил он в нос, речь его – замедленная и монотонная – походила на речь терминатора.
Да, Израилевич обладал солидным набором достоинств, но сегодня Макс был рад и такому обществу.
– Боря! – с порога возликовал он. – Ты очень кстати! Пьянствовать будем?
– Ну, не знаю… – прогундосил Израилевич своим знаменитым насморочным голосом. – Здравствуй, Максим.
– Привет. Так я не понял, ты пить будешь?
– Сначала надо посмотреть… Я потом решу.
Макс поставил тарелку со шницелями на стол и достал из шкафа бутылку водки.
– Водка? – разочаровано протянул Израилевич. – А я думал, что-то другое.
– Какое еще тебе другое? – Макс начинал злиться. – Ну, если хочешь – специально для таких как ты, – есть пиво.
– Покажи пиво, – продолжал гнуть свое Израилевич. – «Маккаби»? Местное… А иностранного у тебя нет?
– Иностранного – нет! – отрезал Макс. – Всё! Я начинаю, а ты – как хочешь.
Макс откупорил водку и налил стакан на треть. (Израилевич всё вертел банку пива, не решаясь открыть.) Смысла медлить не было, и Макс решительно влил в себя содержимое стакана. Грохнув о стол, он всадил в шницель вилку, откусил добрую половину и, тараща глаза, принялся интенсивно жевать.
Израилевич в священном ужасе наблюдал за приятелем. Затем он перевел взгляд на пиво в своей руке и, наконец решившись, потянул за кольцо. Раздался сухой щелчок – кольцо оторвалось, оставив банку закупоренной.
– Кажется, я порезался… – прогнусавил Израилевич, со всех сторон разглядывая палец с надетым кольцом. – Или не порезался?..
Ругнувшись, Макс забрал у Израилевича банку, поставил в эмалированную миску, приладил сверху нож и ударил ребром кулака – зашипев, пиво потекло через край.
– Можешь налить сюда. – Он придвинул Израилевичу стакан.
Израилевич налил на треть и, понюхав, неуверенно пригубил. Пошлепав губами, он сделал еще глоток и о чём-то задумался. Макс тем временем доел шницель и налил себе еще.
– Кажется, я уже пьяный, – сказал Израилевич и потер лоб. – Мысли путаются.
– Закуси. – Макс положил возле него вилку.
– Я больше яйца люблю. – Израилевич наколол шницель и с подозрением понюхал. – Но я их обычно в гостях ем. А до своих яиц руки не доходят…
Возникший на мгновение образ Израилевича, тянущегося к своим яйцам непропорционально длинными руками, побудил Макса незамедлительно влить в себя порцию.
Он включил радио: говорили о развертывании военной операции «Буря в пустыне».
– Боря в пустыне! – скаламбурил Макс, пытаясь взбодрить почти уже задремавшего Израилевича. – Про тебя, что ли?
– Не про меня, – отозвался Израилевич. – Я не в пустыне.
– Это – как посмотреть. Иудейская-то пустыня – вот она, вокруг нас.
Радио снова и вновь напоминало о правилах поведения при воздушной тревоге, о противогазах, герметичных комнатах и бомбоубежищах. Но после многократного повторения это уже не воспринималось.
Израилевич переместился на койку Ифтаха и, привалившись к стенке, всё-таки задремал. Макс налил себе очередную порцию и, держа в руке стакан, пытался определиться: пора? Или еще нет?
Внезапно радио смолкло, и на фоне эфирного треска отчетливо прозвучали два слова: наха?ш це?фа. В то же мгновение за окном оглушительно взвыла сирена.
Оба подскочили. Израилевич, ничего спросонья не понимая, таращился на Макса, глядя как тот, машинальным движением опрокинув в себя стакан, наколол шницель и оттяпал зубами половину. Израилевич тоже схватил одной рукой стакан с недопитым пивом, другой – вилку и воткнул ее в шницель.
Сирена не умолкала, тошнотворный вой выворачивал внутренности.
– Ракета летит четыре минуты, – сказал Макс. – Полминуты прошло.
Израилевич не знал, за что хвататься. Шаря по столу, он рассовывал по карманам вещи: бумажник, записная книжка… что там еще?!
Макс тем временем влез в ботинки и надел куртку:
– Готов? Идем.
В коридоре хлопали двери и слышался топот, перекрываемый адским воем сирены. Покинув здание, ребята пересекли двор, заскочили в соседний корпус и спустились на три пролета.
– Ялла, ялла! Давайте! Скорее! – поторапливал входящих человек, дежурящий возле толстой железной двери.
Убежище представляло собой бетонный ящик, вдоль стен располагались скамьи. Половину мест уже заняли, народ прибывал. Макс сел на свободную скамью, Израилевич плюхнулся рядом. С другой стороны от Макса сели две перепуганные растрепанные израильтянки и тут же принялись о чём-то возбужденно трещать.
Дверь закрыли и плотно притянули к проему с помощью двух огромных поворачивающихся ручек. Сирену стало не слышно, а может, она наконец умолкла. Студенты тоже притихли, испугавшись собственных голосов.
Постепенно все снова загомонили. Привыкая к ситуации, начали обживаться: кто-то встал и принялся шагать из угла в угол, кто-то, подстелив плед, улегся на пол.
У дальней стены рыдала и причитала американка: что-то о маме, о родной Калифорнии… Ее успокаивали.
Некоторые, надев наушники, что-то слушали.
– Надо было радио взять, – прогнусавил окончательно проснувшийся Израилевич.
– Тут, скорее всего, не ловит, – предположил Макс. – Мы под землей, кругом бетон.
Израилевич потер лоб.
– А как мы узнаем, что можно выходить?
Это был интересный вопрос. Вообще, интересных вопросов было много. Воображение рисовало лежащий над головами студенческий городок в руинах, среди которых стелется ядовито-желтое облако горчичного газа… Газ рано или поздно развеется. Но рано – или поздно?
Истерикующая американка теперь сидела, закрыв ладонями лицо, и раскачивалась взад и вперед. Две соседние с Максом девушки вполголоса переговаривались на иврите – Макс вылавливал лишь некоторые слова.
Израилевич заерзал и принялся рыться в карманах:
– Хочу проверить, всё ли у тебя забрал…
Выложив на колени бумажник и записную книжку, Израилевич извлек из внутреннего кармана вилку.
– Вилка, – сказал он, удивленно ее разглядывая. – Это, наверное, твоего Ифтаха вилка.
– Дай сюда, – сказал Макс, забирая вилку. Мельком взглянув, он сунул ее в карман. – Это моя вилка. Она не может быть Ифтаха уже потому, что Ифтах – израильтянин, а на вилке написано «нерж».
– Нерж? – посопев, произнес Израилевич. – А что значит «нерж»?
– «Нерж» означает, – терпеливо объяснил Макс, – что вилка сделана из нержавеющей стали.
Израилевич потер лоб. Затем поскреб затылок. Издал неопределенный звук.
– Всё-таки я не понял: почему у израильтянина не может быть вилки из нержавеющей стали?
– Ну ты и долбоёб! – не выдержал Макс.
В этот момент сидящая рядом девушка уткнула лицо в ладони, привалилась виском к его плечу и, всхлипывая, затряслась. «Еще одна истеричка», – ужаснулся Макс. Нужно ее как-то успокоить, но как? Иврита он не знает – не по растрепанной же голове ее гладить!
Тут ему показалось, что сквозь всхлипы пробиваются знакомые слова: «нерж», «долбоёб»… Девушка отняла руки от лица – по щекам катились слезы, но она смеялась.
– Это твой друг? – не унималась девушка. – Я тоже… я тоже хочу с ним дружить!
И она, вновь уронив голову Максу на плечо, мелко затряслась.
Вторая девушка недоуменно взирала на подругу. Макс встретился с ней глазами и состроил гримасу: ума, мол, не приложу, что можно сделать.
Тем временем первая девушка, слегка, вроде, успокоившись, вытерла слезы и обратилась к Максу:
– Как зовут твоего друга?
– Израилевич, – не задумываясь, ответил тот.
Девушка вновь пала ему на плечо.
В полседьмого утра убежище отперли снаружи (в течение ночи отдельные личности порывались сами открыть дверь и сбежать, но их дружно удерживали, взывая к благоразумию). Выяснилось, что отбой воздушной тревоги прозвучал через час после ее начала, несколько выпущенных Ираком ракет «Скад» попа?дало в Тель-Авиве и окрестностях, погибших, вроде бы, нет. Таким образом, студенты, оказавшись заложниками собственного страха, напрасно протомились ночь под землей.
Напрасно ли? Во всяком случае, Марина и Макс, выбравшиеся поутру из глубин подземелья, знали теперь друг о друге всё. Или почти всё. Помимо ленинградского происхождения их единило большее: вселенская тоска и извечный ее спутник – жажда.
Прежде чем направиться к остановке, Марина истребовала у Макса адрес и пообещала завалиться к нему «с бутылкой чего-нибудь». Тот не особенно поверил: одно дело обещать, а другое – по трезвому размышлению завалиться к фактически незнакомому человеку, да еще с бутылкой. В общем, Макс, хотя и был взволнован таким знакомством, не слишком рассчитывал еще когда-нибудь увидеть Марину.
Придя домой, он влез под душ (война войной, а горячая вода по расписанию), и с четверть часа простоял под раскаленной струей. Затем в облаке пара вернулся в комнату, упал на кровать и умер до вечера. А вечером, по своему воскресению, узрел чудо: пред ним явилась Марина – прекрасная фея из сказки, да не просто «с бутылкой чего-нибудь», но и с целым пакетом деликатесной снеди.
Девушку было не узнать: помыв и расчесав каштановые, до плеч, волосы и наведя легкий марафет, она преобразилась – мало что напоминало ту растрепанную, красноглазую и немного безумную узницу подземелья. Марина казалась несколько смущенной, но Макс заверил ее в своей искренней радости и выразил понимание момента.
– Водка, – прочел он на ивритоязычной этикетке. – Ноль семь. Самое то!
Марина принялась выставлять на стол яства. Максу оставалось лишь сидеть на койке и наблюдать за священнодействием.
– Позовем Израилевича? – предложил он.
На столе у Марины что-то звякнуло.
Макс, разумеется, шутил. Но правдивая доля шутки состояла в том, что ему было страшно: он боялся оставаться с девушкой наедине. Не стоило лукавить и притворяться перед собой – он отлично понимал: обстоятельства чреваты для него потерей невинности. Невинность же свою он не ставил и в грош (и отдал бы с приплатой), однако пугала сама ситуация, в которой он рисковал оказаться не на высоте.
Дело осложнялось тем, что нельзя было уразуметь, возможен ли у Марины какой-либо к нему интерес помимо алкогольного времяпровождения. Она успела поведать, в числе прочего, о бывшем своем замужестве, и в представлении Макса была человеком взрослым. Выходит, он ей не ровня: моложе лет на пять, живет в общаге и недавно лишь прибыл из «совка», что в глазах старожилов не могло не делать его человеком второго сорта.
О том, что женщина может банально хотеть секса, он, разумеется, знал. Но знал теоретически. Внутреннее же чувство сообщало ему другое: женщины в корне отличаются от мужчин, они устроены совершенно иначе, и, таким образом, присущие мужчинам животные побуждения им не свойственны. Стремясь погасить диссонанс, психика давно уже выработала защиту: общаясь с противоположным полом, Макс напрочь забывал, что перед ним потенциальный сексуальный объект.
Между тем Марина ему безусловно нравилась. Особенно после того, как он увидел ее истинное, очень даже симпатичное лицо (хотя какое из лиц – «убежищное» или нынешнее – считать истинным?). В общем, Макс пребывал в сомнениях. Но это, по крайней мере, не должно было помешать им с Мариной выпить.
Девушка закончила сервировать, Макс сдвинул стаканы и налил.
– Давненько я в приличной компании не пила, – сказала Марина. – Скажешь тост?
– «Приличная компания» – это, видимо, я? Ладно. Значит – тост. Так. За ху… Нет… За Хусейна с ними! – не придумав лучшего, Макс перефразировал полюбившийся с юных лет тост.
Чокнулись. Выпили. Взялись за вилки.
– «Нерж», – сказала Марина, – значит «не ржать».
Заржали: смущение еще витало в воздухе.
– Кстати! – Марина извлекла из сумочки книгу. – Почитать тебе принесла.
Макс взял: Венедикт Ерофеев, «Москва – Петушки».
– Вчерашний рассказ о твоих мытарствах между Гиватаимом и Гиват Хаимом эту книгу напомнил. Хотя речь здесь, скорее, о мытарствах души. И заканчивается духовной смертью героя. Я это недавно поняла, когда перечитывала.
Макс полистал. На глаза попались рецепты коктейлей: «Слеза комсомолки», «Поцелуй тети Клавы», «Сучий потрох»…
– Еще «Ханаанский бальзам», – прибавила Марина. – Мы, кстати в самом сердце Ханаана сейчас.
– Думаешь, стоит набодяжить?
– Обойдемся без политуры с денатуратом – не настолько у нас всё плохо. – Марина кивнула на бутылку.
Макс снова разлил в стаканы.
