Дело о бюловском звере

С тех пор во всех барышнях, будь то в больнице, на улице, в проезжающих пролетках, Иноземцев видел Ульянушку. Да что там, теперь он зашел так далеко, что все чаще слышал ее голос, а порой и разговаривал с ней. Точно взрезала скальпелем грудную клетку, вынула сердце и сжала. А сама смотрит, улыбается и еще больнее жмет.

Сам не заметил, как заработал неврастению.

– Иван Несторович, нельзя же так, батенька, – говорил ему Лукьянов. – Вы же доктор, диплом имеете. Эк вас развезло. Надо что-то делать, а не то погонит Троянов из больницы. Или, того хуже, в XIII отделении запрет.

Он снова очнулся. Долго сидел, пытался понять, как быть. Глянул на прикроватный столик, заваленный пустыми пакетиками из-под порошка, вздохнул. Потом налил холодного травяного чаю и залпом осушил чашку.

От настоявшегося горького напитка стало вдруг странно хорошо.

Сердце застучало, захотелось выбежать и непременно что-то сделать – комнатная духота давила, оказалась вдруг тесной. Сколько можно страдать! Ей-богу, как девица какая.

В окне светлел город: громада Царскосельского вокзала, дома, железнодорожные пути на том берегу канала приобретали все более ясные очертания. Иноземцев вскочил, потянулся к форточке и замер. Нет, он смотрел не на дома, а на свое отражение. До чего безобразный вид! Исхудал, волосы отросли и торчат в разные стороны. Заросшие щеки и подбородок делали его как никогда похожим на далекого восточного предка – чалму надень, и готов Авиценна собственной персоной.

Нет, так нельзя. Немедленно попросить согреть воды. Где-то были бритвы. Вынул из шкафа белье, визитку, собрал все в охапку, открыл решительно дверь и отправился к хозяйке – просить, чтобы служанка Варя отпарила одежду. И чтобы освободила прикроватный столик от чайника и лекарств и в комнате убрала.

К завтраку явился одетый, обутый, причесанный – Розина Александровна только руками всплеснула. Хотел даже узнать у хозяйки, что за травяной настой она заваривает, что ему удалось наконец воскреснуть из мертвых.

– Вы, Розина Александровна, настоящий фармацевт, – разулыбался он. Рядом, словно соглашаясь, громко хлюпнул чаем постоялец, которого Иноземцев видел впервые.

Тут распахнулась и хлопнула наверху дверь, за ней исчезла темная тень в высоком картузе. Столько времени прошло, что и в пустующую комнату за стенкой справа успели найти постояльца. Студент, определил Иноземцев.

– Так оно и езть, – кивнула хозяйка, усердно начищая кастрюлю. – Милий мальтчик. С фами мечтает познакомиться. Кафорит, злышан о фаш изключительный изопретательнозт.

– Какая уж там изобретательность, – отмахнулся он. – Ваши настои – вот истинные изобретения! Дайте поглядеть, что у вас там хранится?

Отставил чашку, глянул на аккуратный по-немецки рядок банок и мешочков с травами. Потянул носом, прикрыл глаза, замер. И позабыл, что же его так заинтересовало.

– Пора, пора, – выдохнул он. – Надо спешить, а не то действие вашего волшебного снадобья закончится, а я не успею произвести на нового заведующего должного впечатления. Пора.

На улице было по-осеннему пасмурно, небо затянули низкие тучи, но Иноземцеву казалось, что улицы светятся, сквозь плотную плеву облаков проникают лучи солнца и даже греют. Он торопливо шагал, то сжимая, то разжимая кулак в кармане. Может, сегодня снять повязку? Да спрашивать никого не нужно: сам себе доктор – вели, и снимут.

В больнице было непривычно шумно и оживленно, в поперечном флигеле на втором этаже и того пуще. Сиделки, сестры милосердия, фельдшерицы носились туда-сюда. Студенты ходили толпами, хохоча и нисколько не заботясь о больничном порядке.

Сослуживцы встречали Иноземцева изумленными возгласами, жали руку – искренне радовались выздоровлению.

Поулыбался направо и налево, забежал в докторскую. Нырнул в халат под щебетание совсем юной сестры милосердия Танюши, водрузил на макушку белую шапочку и устремился на осмотр.

– А к Алексею Алексеичу в V отделение не заглянете прежде? – догнала его Таня. – Вот он обрадуется! Нынче столько больных – все койки в обоих отделениях заняты. А еще эти студенты и курсисты повсюду. Алексей Алексеич операции проводит, учит всех. Сейчас Сергей Осипыч операционную готовить пойдет – будут новый нос Вишняковой приделывать, представляете? Каково, а! Новый нос!

– Это ринопластика называется, Татьяна. Пора бы уже знать, полгода у нас работаете, – бросил через плечо Иноземцев. И тут же остановился: – Вы липкую ленту взяли? – Глянул на поднос, который она держала, снова зашагал вперед. – А что Лукьянов… ему поручили операционную готовить?

– Сергею Осиповичу? Да, он на хорошем счету у заведующего доктора. А давайте мы сейчас пару палат оббежим и к ним пойдем?

– Вы же сами сказали: палаты переполнены. Вон штатные ординаторы зашиваются. Константин Павлович меня взглядом едва насквозь не просверлил. Да, и сегодня хочу гипсовую повязку снять. Надоела, мочи нет таскать гипсовую глыбу. И плечо ноет. Словом, недосуг.

И вошел в палату. Внезапно ощутив небывалый прилив энергии, стал проводить осмотры с таким самозабвением, что сам себе дивился. Усердно обрабатывал раны, штопал, Таню оставил совершенно без дела. Та топталась у него за спиной, поглядывая то за правое его плечо, то за левое.

– Дайте же я перевяжу, – бормотала она. – Дайте мне инъекцию самой сделать.

– Не мешай, – отмахивался он. – Лучше подай зонд. И сбегай за полукруглой иглой.

Оперировал прямо на койках, само собой, к неудовольствию сестер милосердия, которым приходилось ходить во двор в кладовые за свежими матрасами, относить перепачканное белье в прачечную, перестилать постели и отмывать полы. Иноземцев принимался горячо с ними спорить, втолковывая, что за больными убирать – их обязанность, и ничего с этим не поделаешь, а операционная занята, абсцесс требовал прокола.

– Разве ж я виноват, что больные после операций не желают выздоравливать, – бормотал он, осматривая пациента с extirpatio patellae. – Поглядите, начинается гангрена. Его бы в гангренозное перевести, но будет ли от того прок, если там так же сыро и воздух такой же спертый, как здесь? А вы не хотите полы мыть, а?

Помял пальцем почерневшее колено пациента, задумался. Как же нехорошо, что больница стоит на воде! От Фонтанки и Введенки несет сыростью, а от плесени у больных гниют раны. Неужто в самом деле нет средства избавиться от грибка, который здесь всюду: на стенах палат, в лаборатории, даже в операционной? Хоть топи круглый год. Но от печек дымно, а из-за гари зимой нечем дышать. И окна не открыть – рамы замерзают.

Вдруг он вскочил, приставил табурет к стене и под изумленными взглядами больных и сестер стал рассматривать почерневший угол.

– Татьяна Степановна, будьте любезны подать шпатель и тряпицу.

Соскоблил лопаточкой плесень в отрез бинта, аккуратно сложил несколько раз, сунул в карман халата. Спрыгнул на пол, поправил очки и вернул шпатель на поднос к использованным инструментам.

Тут в коридоре возбужденно загалдели.

– Студенты, – встрепенулась Татьяна. – Идемте скорее, хоть одним глазком глянем. Пожалуйста, голубчик Иван Несторович!

Он вымученно улыбнулся: не расслышал. А ведь палатная плесень, которая утяжеляет процесс заживления хирургических ран и способствует развитию гангрены, может быть использована для регенерации клеток. Если есть организмы, способствующие образованию гнили, значит, есть и те, что стимулируют сопротивление гниению. Бактерии! Возбудители чумы, сибирской язвы. Брожение с дрожжами прекращается при стерилизации… Но стерилизация убивает патогенные бактерии, а значит, убивает и микробы, которые отвечают за выздоровление. Карболовая кислота, хлорная известь, камфарный спирт и нитрат серебра – мертвые антисептики. Как было бы чудесно, если бы антисептиком стала живая клетка.

– Omne vivum ex vivo, – пробормотал Иноземцев, указывая на гангренозного. – Все живое от живого. Возьмите кровь на анализ больного Стеклянникова. А потом можно и на нос госпожи Вишняковой поглядеть.

Глубоко озабоченный мыслью о плесени и возможностях сопротивления организма, он дал Татьяне вывести себя в коридор.

Операция уже началась. К стеклам снаружи прильнуло с десяток студентов: внутри все переполнено. Иноземцеву с Татьяной пришлось изрядно потолкаться, чтобы протиснуться к столу. Колдовал сам Троянов – насупленный господин лет сорока, с бородой-лопатой, торчащей из-под белой шапочки. Ассистировал незнакомый Иноземцеву молодой человек, тоже невообразимо серьезный. Оба склонились над изрезанным лицом юной барышни. На лбу уже был выкроен треугольный кусок кожи, причем верхний угол уходил под волосы чуть не к самой макушке. На месте носа зияла кровавая дыра. Иноземцев отвернулся: некстати вспомнились бюловский людоед и его воспитанница. К горлу подкатила дурнота.

Татьяна, приподнявшись на цыпочки, с любопытством наблюдала.

– Поглядите, поглядите, Иван Несторович! – шептала она.

– Ничего хорошего не вижу, – буркнул он. – К чему было напрочь удалять остатки ее собственного носа, хотя можно было воспользоваться уцелевшими частями хряща?

Кое-кто из студентов с недоумением глянул на него, самый бойкий осмелился даже указать на перепачканный халат, но Иноземцев не удостоил наглеца ответом.

– Кожа щеки имеет менее напряженную клетчатку, богата жиром и более подвижна, чем кожа лба, а потому более пригодна для пересадки, это еще индусы установили. Шрам можно подтянуть к скулам, его и видно не так будет. Что сказать, – ворчал Иноземцев себе под нос, но вполне слышно для окружающих, – индусы в вопросах пластических операций ушли далеко вперед. Эти попытки изобрести что-то новое, увы, тщетны. Помилуйте, как же можно столь бесцеремонно воровать кожу с лица, калечить лоб или щеки, чтобы починить нос? Шило на мыло получается. Лучше бы занялись разработкой новых технологий ледников, чтобы использовать для вживления кожу тех, кому она больше не пригодится.

– Иван Несторович, – Таня от ужаса даже прикрыла рот ладонью, – это ведь кощунство!

– Кожа с черепа будет вечно нуждаться в бритве, – не унимался он. – Останется ли довольна эта некогда миловидная барышня, когда проснется после хлороформа и увидит, что на лбу у нее зияет рубец, части волос нет, зато изрядное их количество красуется на кончике носа?

Пара студентов прыснула, что заставило операторов[3] оторвать головы от стола и отыскать в толпе возмутителя спокойствия. Сам Троянов, как оказалось, обладал прекрасным слухом.

– Ваша критика, доктор, вполне уместна, – спокойно ответствовал он, и Иноземцев тут же покраснел от смущения. – Пока коллега орудует лигатурой, попробую объяснить, почему для госпожи Вишняковой был выбран этот способ, а не какой-либо иной. Для начала о ледниках. Увы, пока нет технологий, позволяющих осуществить мгновенную заморозку кожных покровов. Сохранение органической жизни в отпоротом лоскуте возможно при двух условиях: мгновенность заморозки и вакуум, иначе полное отсутствие воздуха. Потому-то самым распространенным видом трансплантации пока остается пересадка лоскута на ножке. Чем кожа щеки проигрывает коже со лба? Именно эластичностью. На щеке кожа тонка и подвижна, а ведь нам необходимо сконструировать перегородку, не так ли? Здесь может оказаться полезна и надкостная плева, чего нет в районе щек.

– Вместо надкостницы я бы использовал серебряную проволоку. – Иноземцев выступил из толпы и сделал шаг к столу. – Однако надобно работать над ледниками и возможностями консервирования лоскутов кожи. Равно как и над средствами, ускоряющими регенерацию. Иначе мы никогда не уйдем дальше пластики на ножке. А это, согласитесь, коллеги, негуманно и не слишком эстетично.

– Согласен, Иван Несторович. Когда вы откроете удобный способ хранения частей тела и откроете средство, ускоряющее регенерацию, я первым пожму вам руку и поблагодарю за новшество и принесенную пользу человечеству.

Троянов стоял и улыбался нахмуренному, погрязшему в размышлениях Иноземцеву. В операционной воцарилась странная тишина – спустя мгновение все глядели только на него. Но Иван Несторович не сразу это заметил, а когда огляделся и осознал, что натворил, каким тоном позволил себе говорить с заведующим врачом, открыто раскритиковав его при студентах, побледнел и хотел развернуться, уйти, но сдержался. Хотел извиниться, объяснить, что вовсе не желал быть грубым, что его интересовал лишь сам процесс операции, а вовсе не желание выставиться этаким умником. Но вместо слов извинений он ограничился коротким: «Я подумаю над этим». Студенты шарахнулись в стороны, когда он двинулся к дверям. Пораженная Таня не посмела пойти следом, хотя понимала, что с ординатором сегодня не все в порядке, какой-то он чересчур деятельный, болезненно возбужденный, точно принял каких-то пилюль.

Расстроенный Иноземцев до самого вечера промаялся, будто сам не свой. Разумеется, после этой невообразимой выходки в операционной из больницы его попросят…

Пробрался в лабораторию, уже давно принадлежащую не ему одному, уселся на подоконник, вздохнул, сунул руки в карманы. Пальцы наткнулись на нечто – ах, сложенная тряпица и соскобленная со стены плесень! Тотчас просияв, как ребенок, и позабыв о горе, Иноземцев взялся за микроскоп, давно без него пылящийся в углу.

После произведенной операции во флигеле сразу стало тихо. Студенты ушли, ушел и заведующий, оставив отделение на попечение штатных докторов, Лукьянова и двух сестер милосердия. В лабораторию порой заглядывали, но, увидев занятого у прибора Иноземцева, тихо покидали ее. Раз заглянул старший ординатор – попросить Ивана Несторовича остаться сегодня на ночь вместо него. Тот кивнул, внутренне обрадовавшись, что не придется плестись домой на Введенку.

Являлась и Таня, звала на ужин в буфетную. Но Иноземцев и головы не поднял, пробубнив: «Занят я, занят!»

И не сразу заметил, как наступила ночь.

Вдруг тишину больничного двора прорезал жалобный стон, крики и девчачий визг. Потом затопали и захлопали уже в коридоре. Дверь распахнулась, влетела Таня.

– Ой, Иван Несторович, там такой случай. Вы из хирургов один остались на всю больницу. Его сюда несут.

– Какой случай?

– Укушенный, Иван Несторович… да нет, просто растерзанный, – задыхалась Таня. – Его в справочной конторе не принимали. Дежурный доктор говорит, без толку – от такого не выживают. Некое чудище весь бок оттяпало. А потом еще и чуть с носилок не уронили, пока через двор несли. Я так напугалась!

Иноземцеву показалось, что он ослышался. Укушенный? Уже второй месяц эти укушенные, повешенные, полусъеденные всюду мерещатся.

– С ним был кто?

– Никого не было. Извозчик привез, говорит, какой-то паренек обнаружил на обочине, помог в дрожки перенести, денег на дорогу дал и ушел.

– Пойдемте, поглядим, – поднялся Иноземцев, стараясь не выдать дрожи в руках и голосе.

Тем временем в операционную внесли не то мещанина, не то чернорабочего. Изодранная домотканая чуйка, коленкоровая рубаха свисали клочьями, будто огромная, чуть не львиная лапа прошлась не раз, оставив ровные борозды от когтей. Но самое страшное – оголенный кусок мяса и свисавшие с правого бока петли кишок. Несчастный стонал, хрипел, вскрикивал, рана пульсировала кровью.

Иноземцев встал точно вкопанный. Перед глазами возникли картинки из прошлого, в ушах вдруг совершенно отчетливо зазвенел тот неповторимый дьявольский хохот, что издавал пятнистый круглоухий зверь. Чмокающая, лязгающая пасть сомкнулась и разомкнулась у лица ординатора, мохнатые лапы уперлись в грудь.

– Что скажете, Иван Несторович? – вывел из туманного кошмара голос фельдшера – тот всем телом налегал на плечи больного, метавшегося на операционном столе, как на жертвеннике. Таня удерживала лодыжки. Оба с ожиданием глядели на Иноземцева. – Пациент в возрасте, может долго и не протянуть.

– Несите хлороформ, – проронил доктор.

Тут сознание Иноземцева внезапно очнулось. Этого несчастного надо непременно воскресить! Ведь он только что повстречался с гиеной генераловой воспитанницы. Сестра милосердия кинулась в аптеку. А Иноземцев вдруг принялся хлестать раненого по щекам.

– Прошу вас, ответьте, кто на вас напал? Это важно. Был ли кто рядом с этим зверем? Как он выглядел? – Фельдшер недоуменно глядел, как пытал больного ординатор – мечущегося и бессвязно стонущего.

Иноземцев выругался, распотрошил одежду вокруг раны.

– Раздеть, закрепить ремнями. – И метнулся к умывальнику.

Когда анестезия была произведена, перетянул лигатурой сосуды, вернул на место петли кишечника и попробовал соединить рваные края кожи корнцангом. Похожая на неправильную звезду рана сошлась лишь отчасти, в центре осталась зияющая дыра. Очевидно, животное вонзило зубы в бок и принялось терзать из стороны в сторону. Благодаря одежде и сальнику в дюйм толщиной, зубы не коснулись кишок и других органов.

В памяти ординатора вдруг всплыл нос Вишняковой. А не прибегнуть ли к трансплантации кожи?

– Татьяна Степановна, будьте любезны ножницы и горячую воду. Снимем гипсовую повязку. – Иноземцев уверенно расправил плечи.

Разрезанная пополам полая трубка из гипса глухо ударилась об пол. Ординатор стал растирать онемевшую руку, то и дело замирая и рассматривая ее с внимательностью ювелира. Кожа иссохла, посинела, даже сосудистыми сеточками покрылась, чуть ниже локтя вился шрам зигзагом – эх, Богомолов зашил тяп-ляп.

– А ну и так сойдет, – вынес вердикт Иноземцев. – Выбирать не приходится.

И взялся натирать ее карболовой кислотой.

– Зачем вы, батенька, это делаете? – не сдержал удивленного восклицания фельдшер.

– Вам придется помочь, Сергей Осипович. Только сразу предупреждаю, без возражений. И без криков, Татьяна, – добавил ординатор, глянув на девушку исподлобья. – Можете называть следующее как хотите. Но для меня это и возможность спасти жизнь пациенту, что есть мой врачебный долг, и любопытный эксперимент. Итак, лезвием я обозначу необходимый участок кожи. А вам, Сергей Осипович, потребуется отпороть его от плоти со слоем сосудов и клетчатки.

– Вы в своем уме, батенька? – глаза фельдшера расширились от недоумения. – Рисковать, жертвовать собственной конечностью ради неизвестного, каких сюда тысячами приносят? Вы в своем уме? Вы хорошо подумали?

– Подумал.

– Иван Несторович, не могу я, батенька! Не просите, нет и нет!

– Можете. Без рассуждений. Быстро. Вы должны действовать очень быстро, – проговорил скороговоркой Иноземцев, схватил скальпель и рассек кожу, обозначив четыре ровных надреза на левом предплечье. – Иначе я сейчас напрасно вспорол себе руку. Действуйте же, черт возьми. Уже становится невыносимо больно. Татьяна, потом наложите повязку. Ничего страшного, поди, не со лба кожу взял. Чай, не цинготный, заживет.

Застигнутому врасплох Лукьянову пришлось взяться за второй скальпель.

Это оказалось самым невероятным, что приходилось делать фельдшеру за двадцать лет службы в больнице. Он относился с усердием к своим обязанностям – сопровождал докторов во время обхода, записывал рецепты, вел палатный журнал, выписывал требования по кухне, иногда ставил пиявок, пускал кровь. Но чтобы иссекать кожу для трансплантаций – это впервые! К тому же приходилось одновременно выслушивать замечания и наставления доктора, ибо иссечение лоскута требовало особых навыков.

– Вы сумасшедший, – от усилий и нервного напряжения Лукьянов отчаянно покраснел и покрылся мелкой испариной. – Какой ужас! Принудить к участию в таком безобразии! Да меня вместе с вами завтра же рассчитают.

– Не отвлекайтесь, не теряйте градуса, – обрывал его Иноземцев. – Нам нужна и подкожная фасция.

Операция была завершена только к утру. Иван Несторович отполз от стола, предоставив бинтовать пациента Тане.

– Пойду посплю. – Снял халат. – Зови, как очнется.

Отправился в лабораторию, плюхнулся за стол, голова упала на руки.

Не прошло и четверти часа, дверь отворилась, кто-то скользнул на середину комнаты. Иноземцев так сильно устал и был столь во власти сна, что и слышал, как вошли, но поднять головы не смог, та точно мраморной сделалась, как при катаплексии.

– Прости меня, – донеслось знакомое. – Прости, я не хотела.

Ах, да это ж вновь во сне Ульянушка явилась. И перестал предпринимать попытки вырваться из власти царства морфея. Давно привык к этой странной голосовой галлюцинации, являющейся к нему всякий раз, как смыкались глаза. И сюда, в больницу, явилась, неугомонная. Говорит что-то, говорит, слов не разобрать, рукой не коснуться. Остается только смириться и не слушать.

А потом громко хлопнула дверь. Иноземцев, вздрогнув, вскочил со стула – всего лишь ворвался сквозняк в открытую форточку. Стало светло, часы показывали полдень, в коридоре привычно шумели.

Потерев глаза, вздохнув, поплелся проведать укушенного.

От хлороформа больной отошел, но тотчас же, обессиленный обильной кровопотерей, провалился в небытие, давал отчет Лукьянов. Благо показатели были не столь плохи, и ординатор обрел надежду, что руку свою обезобразил, быть может, не зря.

– К нему посетительница являлась, – шепнула тихо Татьяна.

– Кто? – встрепенулся Иноземцев.

– Не знаю, – пожала плечами сестра милосердия. – Дама в сером платье и шляпке с перьями.

– Что сказала? Кто она ему?

– Ничего не сказала. Я зашла в палату, гляжу: над нашим укушенным дама склонилась. Я смешалась, отвернулась к одному из пациентов. Пока возилась, одеяло поправляла, та ушла.

– Это она, – Иноземцев сжал спинку кровати; его покачнуло.

– Кто «она»?

– Лица не видела? Молода, стара?

Девушка опять лишь плечами пожала.

– В справочной конторе всех посетителей записывают поименно, – прошептал невпопад Иноземцев. И ни слова более не добавив, бросился к двери. Тане и Лукьянову осталось лишь в недоумении переглянуться.

Но в конторе, где и без Иноземцева было полно народу: посетители галдели, спрашивали, толкались, дежурные доктора сбивались с ног, – о ночной гостье никто ничего не слышал.

– Да и кому было бы это надобно, – огрызнулся делопроизводитель. – Бродяга, с перепоя будучи, заглянул, верно, на чужой двор, его и покусали собаки! Зверь! Прямо уж зверь, – ворчал он. – Ага, гиена или тигр из зоосада нарочно удрал по его душу.

Иноземцев поплелся обратно во флигель. А в отделение уже явился главный хирург. Как увидел грозную, деловито вышагивающую навстречу фигуру Троянова, Иноземцев понял: не миновать урагана. Нет, не урагана – лавины негодования. Сжался, голову опустил.

– Сегодня можете быть свободны, – со снисходительной холодностью проронил заведующий. – Жду вас к завтрашнему утру.

И прошагал дальше.

Иноземцев как остановился, глядя ему вслед, так и простоял бы вечность, если б сиделка, проходящая мимо, не дернула за рукав.

– Чего это вы, Иван Несторович, опять-с замечтались?

Иноземцев перевел на нее уставший невидящий взгляд.

– Эх, Марья Андревна. – Устало потер переносицу под очками. – Пойти, что ли, вновь в охранку, заявить обо всем?

– Зачем это в охранку? – перекрестилась сиделка.

Иван Несторович лишь махнул рукой.

Глава X. Бюловский зверь

Наутро, глотнув холодного чая и тотчас поморщившись, Иван Несторович отправился в кухню за водой и… сахаром. Мята, отвратительно напоминающая хинин, облепила язык и небо, нужно было срочно нейтрализовать катастрофу во рту. Что ж за питье варит фрау Шуберт?

В кухне хозяйки не оказалось – обычно в это время она ходила за молоком. Вари тоже не было. А постояльцы спали в такой ранний час. Кашляя и чертыхаясь, Иноземцев решил самолично исследовать содержимое полок. Он вскрывал баночки, расшнуровывал узелки с засушенными шелестящими листьями и кореньями, пробовал все подряд на язык, но странной мяты, которую уже дважды хозяйка добавляла в чай, не нашел. Не то чтобы Иноземцев был неженкой и ему не нравился этот горький привкус. Не потому.

Иноземцев сел, призадумался.

Вкус этот будто знаком, даже не вкус, а запах. И то ли от воспоминания сего туманного, то ли воистину мята работала умиротворяюще-бодряще, но действие ее было уж слишком стремительным. Точно живой воды глотнул. Прошло сонное оцепенение, забурлила кровь, застучало сердце. Надо непременно спросить госпожу Шуберт, что за чудеса она творит с травами и не обманули ли бедную старушку в аптеке, подсунув нечто вроде листьев коки или индийского гашиша.

Хлопнула дверь, вернулась Варя. Охая-ахая, свалила бревнышки у печи. Через минуту вновь хлопок, и поплыл в окне знакомый картуз. А-а, сосед, стало быть.

– Опаздывает, – пояснила Варя, распрямилась и стала стряхивать щепки с фартука. – Проспал, видно. Его помощником аптекаря обещали взять, в вашу Обуховскую больницу.

– Да ну! – удивился Иноземцев, вспомнив скверный характер сослуживца. – Тяжко придется студенту.

А студент сей был каким-то суетливым, неуловимым, вечно спешил куда-то, опаздывал. Иноземцев глянул на часы, тоже засобирался.