Три страны света

Но было уже поздно: в комнату вошел высокий молодой человек с добрым и кротким лицом. Одет он был очень легко для зимнего времени. Очень потертая бекешь табачного цвета, а под ней, шерстяной вязаный красный шарф, служивший ему вместо сюртука, в руках фуражка с ушками и с кисточкой. Он неловко поклонился старушке и Кате, которая сидела к нему спиной. Катя привстала с работой и, не поднимая от нее лица, поклонилась шарманщику.

Шарманщик старался улыбнуться, но не мог: губы его окоченели от холоду.

– Милости просим, садитесь, – приветливо говорила повеселевшая старушка. – Катя, – продолжала она с неудовольствием, обратясь к дочери, – Катя, что же это ты, подай кружку!

Катя поспешно кинулась в кухню.

Шарманщик бил свои красные руки одну об другую, дышал на них, грел их над самоваром и в то же время следил за Катей.

– Палагея Семеновна, – обратился он к старушке, выговаривая слова не совсем чисто по-русски, – ваш дочь из лица похудела…

Старушка вздохнула и печально отвечала:

– Ох, Иван Карлыч, невеселая им жизнь-то! они у меня и без того слабые; да еще работа! оно, знаете, не расцветешь.

– Маменька! – чуть не рыдая, произнесла Катя, появляясь на пороге и указывая головой на перегородку.

Старушка печально махнула ей рукой и замолчала.

– Ваша здоровье, Катерина Петровна? – застенчиво спросил шарманщик, поглядывая с робостью в то же время то на мать, то на дочь.

Катя ответила; «хорошо-с» и скрылась в угол комнаты.

– Митя, хочешь чаю? – спросила старушка.

– Нет! – сердито отвечал Митя, но в ту же минуту прибавил более кротким голосом: – Не хочется, маменька.

Шарманщик, услышав голос Мити, привстал и уже хотел поклониться, но опомнился и сел опять.

– Налейте чаю, я подам брату, может, он и выпьет, – подойдя к столу, тихо сказала Катя.

– Отнеси, – радостно прошептала старушка и с упреком прибавила: – он не так на тебя сердится.

Катя взяла чашку и пошла к брату за перегородку; Положив голову на руки, Митя сидел у стола, по которому валялись краски и кисти; две нагорелые свечи тускло освещали портрет толстой купчихи и неоконченную копию. При появлении сестры Митя быстро поднял голову, и на его впалых щеках показался яркий румянец. Катя поставила чай и, встретив глаза брата, отчаянным жестом указала на другую комнату. Краска бросилась ей в лицо, и она закрыла его руками.

Митя, ломая руки и весь дрожа, с упреком смотрел на сестру: Катя быстро отняла руки от лица, вытерла слезы и с испугом посмотрела на него. Он был угрюм, и лицо его выражало упрек и отчаяние. Катя принужденно улыбнулась, поправила волосы, ласково кивнула головой брату и вышла. Проводив ее глазами, Митя вскочил со стула и кинулся к мольберту, стоявшему в углу с большой картиной, покрытой простыней; он судорожно сдернул простыню, схватил свечу, поднес к картине и отшатнулся немного.

Картина была только еще начата. Для одного творца ее доступны были неопределенные, бледные черты, обозначавшие фигуру женщины в полулежачей позе.

Митя долго глядел на начатую картину, и на губах его блуждала какая-то злая улыбка. Но вдруг его лицо стало смягчаться; он поставил свечу на стол, уселся с ногами на оборванный диван и не спускал с своей картины глаз, полных необыкновенного блеска.

Между тем у самовара старушка пресерьезно рассказывала свои сны шарманщику, который внимательно слушал ив то же время не спускал глаз с Кати, усевшейся за свою работу. Старушка усердно угощала и занимала шарманщика, который в свою очередь передавал ей все, что заметил в продолжение дня на улице.

– Вот уж богатые-то похороны я видел сегодня! что каретов, каретов-то, а позади за гробом народу сколько шло!

– Богатому, Иван Карлыч, с-пола-горя и умирать-то, – заметила со вздохом старушка и тихо прибавила: – ну умри я теперь, право лучше было бы: меньше им забот; да как вспомнишь, что траты-то им будет, так сердце кровью обольется.

Катя с упреком взглянула на мать и указала на перегородку.

– Старушка потупила глаза и завела совершенно посторонний разговор.

Пробило девять часов, шарманщик встал и раскланялся с Катей и со старушкой, которая побрела за ним в кухню и вышла проводить его в сени. Казалось, она хотела что-то сказать ему, и когда он уже начал сходить с крыльца, старушка робко произнесла:

– Иван Карлыч!

– Что вам нужно, Палагея Семеновна? – спросил шарманщик.

Старушка, запинаясь, сказала:

– Батюшка, нет ли у вас мне взаймы?

– Сколько желаете? – смущенным голосом спросил шарманщик и начал шарить в кармане.

Он вынул худенький носовой платок, развязал узелок, и два гривенника блеснули в темноте.

– Еще тридцать копейка меди есть, – заметил он, шаря в другом кармане, – это мне барыня выкинула из форточки.

Старушка закрыла лицо руками и дрожащий голосом сказала:

– Право, мне совестно; а что делать! хоть умирай! Митя болен, да еще картину к выставке задумал: расход большой, а работы заказной нет, да и время у него на свою картину идет… Ей-богу, иной раз подумаешь, да за что же это нас так бог наказал? за какие грехи тяжкие? Сегодня, голубчик Иван Карлыч, я взяла у Мити два рубля; он их отложил было на краски; ведь если красок-то не купить, так хуже будет: просто есть нечего будет; а вот скоро и за квартиру срок!

Старушка расплакалась. Шарманщик утешал ее, как умел.

– Ах, право, тяжело жить, – рыдая, говорила старушка, – и за что я их век заедаю?!

– Палагея Семеновна, ну, как можно! – восклицал пугливо шарманщик.

Пока старушка плакала в сенях, дочь ее также рыдала, стоя за перегородкой у брата, который ходил скорыми шагами и умоляющим голосом говорил:

– Не плачь, перестань, она ничего не узнает!

– Митя, Митя! мне страшно! – с ужасом сказала сестра.

– Ну, не надо! я все брошу! – в отчаянии закричал Митя, схватив себя за голову. – Я дурак, ну, где мне, нищему, быть художником!

И он, весь дрожа, сел у стола, взял палитру и краски и с язвительной улыбкой смотрел на неоконченную копию толстой купчихи.

Под окнами раздались печальные звуки «Лучинушки». Катя вздрогнула и, сказав решительно: – Я завтра не пойду! – выбежала от брата. Он бросил далеко от себя палитру и кисть и страшно закашлялся.

В это время старушка с принужденно веселой улыбкой вошла в комнату, но продолжительный кашель сына опять вызвал слезы на влажные еще глаза ее.

– Митя, полно работать, – нежно сказала она, – ляг… хочешь, я тебе грудного чайку сделаю? самовар не остыл еще.

– Не надо! – слабо отвечал Митя.

– Катя и старушка по-прежнему уселись у стола и молча работали. Наконец старушка посмотрела на часы и, зевая, сказала:

– Ого! скоро десять часов. Митя! Митенька! не хочешь ли поужинать?.. а?.. Чай, простыли, – продолжала она, рассуждая сама с собою. – Я чуть только протопила сегодня печку-то.

– Нет, я ничего не хочу! – отвечал Митя. Старушка покачала головой и, обратясь к Кате, спросила:

– А ты хочешь ужинать? Катя замотала головой.

– Ну, и я тоже не буду, – сказала старушка. – Оно и лучше: завтра, небось…

И старушка нахмурилась и договорила шепотом:

– Завтра, небось, придет опять Дарья к нему, надо позавтракать дать!.. Господи! кажись, я бы лучше согласилась, чтоб дочь моя умерла, чем этакой сделаться, как она. И что за охота Мите непременно ее брать? чай, есть и другие натурщицы.

Сильный кашель раздался за перегородкой, и Митя сказал:

– Что вы все бормочете? пора бы вам спать!

– Ну, что я такое сказала, Митя? – разгорячась, возразила старушка. – Уж нынче ты мне рот не даешь раскрыть, – продолжала она запальчиво. – Право, ты такой чудной стал! уж не приворожила ли она тебя? слова не дашь сказать о ней! уж как хочешь, а она нехорошая женщина! вот что!

Старуха спохватилась и со страхом ожидала ответа на свои слова.

– Как вам не стыдно! ну, не все ли равно трудиться? ведь она тоже себе хлеб достает. А вы как наладили на одно, так вот ничем вас не разуверишь. И что она вам такое… разве она что дурное делает?

Митя тоже горячился.

– Уж ты мне лучше не говори, не говори о ней, – вся покраснев, перебила его старушка. – Я вот что тебе скажу, – продолжала она решительным голосом: – если, боже упаси, что случится… Она уж хвастает и нос подымает у меня в доме… я брошу все!.. я в богадельню пойду, а уж жить с такой женщиной не буду! да, не буду!

И старушка застучала кулаком по столу и залилась слезами.

Катя во все время, пока разговаривала старушка с сыном, зажав уши, лежала головой на столе, и когда старушка заплакала, она вскочила со стула и выбежала в кухню.

Старушка продолжала всхлипывать и говорила:

– Ты, кажется, брат Катин, и на порог бы ее не должен пускать. Она, чего доброго, и ее такой же сделает. Я слышала, каково тихонько куда-то звала Катю танцевать! Митя! Митя! смотри! – возвысив голос, заключила старушка.

За перегородкой была мертвая тишина, никакого ответа. Старушка позвала Катю и очень рассердилась, заметив, что у ней красны глаза.

– Господи, уж мне нельзя слова сказать! ну, зачем замечать, что я сержусь! старый человек иногда неволен в своих словах!

И добрая старушка, при глубоком молчании сына и дочери, искренно обвиняла старость и сердилась от души на нее.

Пришло время ложиться спать. Катя постлала постель на диване для своей матери, которая этим временем стояла на коленях у образа, шептала молитву и усердно клала земные поклоны. Окончив молитву, старушка поправила себе подушки и нежно сказала:

– Митя, прощай!

– Прощайте, маменька! – глухим голосом отвечал Митя.

Катя поцеловала у старушки руку. Старушка заботливо перекрестила свою дочь. Кряхтя улеглась она в постель, а Катя в головах ее сделала себе из стульев кровать и тоже легла. Старушка, засыпая, рассуждала:

– Ну, вот мало, мало, а пойдет фунт мыла – сорок копеек, на реку два гроша, да поденщице четвертак, а еще, чего доброго, одним днем не управится. Катя, а сколько чистых рубашек у Мити осталось? а?

Катя, закутавшаяся в одеяло с головой, отвечала:

– Две!

– Ах, господи! надо скорее вымыть белье-то. Господи, господи! – позевывая, повторяла старушка.

Наконец в комнате настала тишина. Старушка и Катя уже не ворочались на своих постелях. Митя тихо вышел из-за своей перегородки и подошел к постели матери. Старушка вздрогнула и, открыв глаза, перекрестилась

– Ах, господи! Митя! – сказала она. – Я тебя испугалась, вздремнула.

И она, протирая глаза, старалась улыбнуться.

– Прощайте!

И Митя поцеловал мать, которая, обхватив шею своего сына, нежно его целовала в лоб и в глаза и шептала дрожащим голосом:

– Митя, голубчик, не сердись на свою ворчунью мать! ну, ты знаешь, я старый человек, да еще горе, я вот разворчусь да надоедаю вам!

– Маменька! не сердитесь вы на меня, – сказал он голосом, полным глубокого чувства.

– Чего сердиться?

И старушка еще жарче стала целовать своего сына, который также отвечал ей ласками. Она с радостью поглядела ему в глаза, пригладила его длинные волосы и с упреком сказала:

– Ну, что ты, Митя, все худеешь! ты береги себя, я уж стара, – тихо прибавила она, – ну, если что случится, что тогда будет с ней?

Она указала головой на Катю и продолжала чуть слышно:

– Иван Карлыч вот уж сколько раз мне говорил, что желает на ней жениться, и давно бы женился. Да уж мы, верно, такие несчастные. Ведь, право, отчего же это? а, Митя?.. Все шло хорошо, а как задумал он жениться, отец у него умер, банкрут оказался, магазин закрыли. Нищий просто стал, как и мы. А я было уж радовалась: думала себе, устрою Катю, легче тебе будет; ан нет, еще хуже стало!

– Жаль, очень жаль его; он честный человек, – задумчиво заметил Митя.

Старушка радостно улыбнулась, притянула Митю к себе и, указывая глазами на Катю, тихо сказала:

– Она что-то изменилась к нему! уж не оттого ли, что он обеднел? – пугливо спросила старушка.

– И полноте! – перебил Митя.

– То-то, голубчик, мне бы страшно подумать, что моя дочь такая. Она хорошо знает, что ее мать пуще всего не любит – это спеси да гордости. Она, верно, помнит, что я вам рассказывала, как я вышла замуж за вашего отца. Чем мне ни грозили: и что мои дети-то солдаты будут, а муж непременно пьяницей будет, только потому, что он был музыкант, а его отец был крепостной, да барин отпустил на волю; я на все плюнула! Меня тетка выгнала из дому, ничего не дала, а слава богу, дай всем такого счастья, какое я имела, как жила с ним! Если бы не вы, я его бы не пережила: так мне было тяжело одной. Ах, Митя, кабы твой отец был жив, не горевали бы мы так с тобой, жили бы весело!

И старушка украдкой вытерла слезы и с принужденной веселостию продолжала:

– Ну уж, Митя, как-нибудь пробьемся до сентября! авось, бог даст, справимся. Я бы и не пикнула: слава богу, сыта! да вот что: на вас-то глядя, у меня сердце надрывается. Ни платья, ни сапог, шинелишка холодная, а время зимнее, да ты же еще и кашляешь.

– Ну, что делать, погодите, маменька, вот если мне удастся картина, что я начал… о! я тогда не буду двадцать раз рисовать какую-нибудь тупую рожу, вот как теперь. Все одно и то же за какие-нибудь пять рублей. У меня будут покупать картины и заказывать, а если пошлют в Италию… ах, маменька!

И Митя в каком-то восторге обвил шею матери и заплакал. Долго мать и сын мечтали о будущем счастии. Пробило два часа.

– Митя, пора спать! – заметила старушка.

– Да, пора, прощайте!

И Митя простился с матерью и пошел за перегородку. Долго он еще сидел у стола с карандашом в руках и что-то рисовал. Глаза его блистали, румянец ярко играл на щеках, и веселая улыбка не сходила, с его губ. Портрет толстой купчихи и копия с него были брошены под стол. Свечи догорели. Митя с неудовольствием оставил карандаш и кинулся на диван, но, прежде чем заснул, долго еще кашлял…

Утром, едва рассвело, Катя встала, не спуская глаз с матери, еще спавшей, оделась, накинула старый салоп и шляпку и на цыпочках прокралась в кухню. Через минуту мимо замерзшего окна мелькнула ее тень. В это самое время дверь скрипнула в перегородке, и Митя высунул голову и пугливо оглядел комнату. Улыбка удовольствия разлилась по его изнеможенному лицу при виде пустой кровати сестры, и он проворно притворил дверь.

Пробило девять часов. Старушка перевернулась на другой бок. Митя высунул голову и тревожно смотрел на мать, которая, не открывая глаз, сказала:

– Катя, а Катя? вставай!

Митя на цыпочках прокрался в кухню и стал шуметь в ней.

– А, ты уж встала, ну?.. сейчас, сейчас… заболталась с вечера! – пробормотала старушка и замолкла.

Митя выглянул из кухни и, видя, что мать опять заснула, прокрался в свой угол и занялся около своей картины. Он так углубился в работу, что не слыхал, как старушка проснулась. Она сидела на постели и ощупывала голову и грудь.

– Катя, Катя! – слабым голосом сказала старушка.

Митя кинулся в комнату и быстро спросил:

– Что вам?

– Катю мне нужно! пошли ее ко мне, Митя! – и, как бы рассуждая сама с собою, она продолжала: – Верно, это я вчера в сенях простудилась?.. Что-то так тяжело!.. да где же Катя? – с сердцем спросила старушка.

– Я ее послал купить мне красок, – отвечал Митя из-за перегородки.

– Уж, право, Митя, мне, признаться, не нравится, что ты ее стал так часто усылать из дому: она девушка молодая, чего доброго, еще встретится кто с ней да… Ох! – вскрикнула вдруг старушка: – что-то колет в грудь!.. Митя, вынь хоть ты мне фуфайку из комода: такой холод здесь!

– Истопить, что ли? а вы полежите, – сказал Митя, выглянув из двери.

Старушка горько улыбнулась и сказала:

– Истопить?.. ах, Митя, Митя! у нас еще вчера дрова все вышли.

В кухне послышался шорох. Митя кинулся туда, а старушка радостно крикнула:

– Катя, что ли?

Ответа не было. Из кухни слышался шепот. Старушка с беспокойством стала прислушиваться, и вдруг на ее лице показались сильное беспокойство. Она стала одеваться И крикнула:

– Митя! да с кем это ты говоришь?

Митя, бледный, вошел в комнату: руки его дрожали, губы как-то странно улыбались.

– Кто? Катя? – спросила мать.

– Нет!.. это… Дарья приходила… спрашивать, нужна ли она сегодня? – задыхающимся голосом отвечал Митя, стараясь повернуться спиной к матери.

– Она не нужна сегодня тебе? – радостно спросила старушка.

– Нет, нужна, – отрывисто отвечал Митя.

Старушка тяжело вздохнула.

Через десять минут все было прибрано старушкой, которая охала, что Катя долго нейдет и что у ней боль в груди.

Митя, не отвечая на вопрос «куда он?», накинул шинель и ушел. Через четверть часа Катя возвратилась домой, а вскоре за ней воротился и Митя. Старушка, поворчав, улеглась на диван, жалуясь на холод. Катя села шить, прибрав все в кухне и в комнате. Кушанье не готовилось, потому что не было дров. Митя сидел за работой, по временам вставал и ходил скорыми шагами за своей перегородкой. Вдруг сильный стук раздался из кухни. Старушка вскочила с дивана и кинулась туда, Катя, побледнев, тоже привстала, и Митя поспешно раскрыл свою дверь.

– Что, дома? – громко, насмешливым голосом спросил кто-то,

– Дома, пожалуйте к нему! – холодно отвечала старушка, возвращаясь в комнату. – Митя, к тебе пришли, – сказала она.

Позади старушки шла высокая, стройная женщина. Черты лица ее были неуловимы: оно было изрыто страшными рябинами; глаза дико блестели под нависшими веками, густые брови были местами как будто выжжены; черные волосы резко выставляли глубокие рябины на открытом лбу. Она как-то надменно улыбалась, идя позади старушки.

– Катерина Петровна, здравствуйте, – закричала, смеясь, высокая женщина и сделала было шаг к Кате, но старушка заслонила ей дорогу и, указывая на дверь к Мите, сказала:

– Нет-с, сюда!

– Я знаю дорогу! – нагло отвечала высокая женщина и опять крикнула Кате:

– Ишь, какая гордая! не хочет и поклониться мне! ха, ха, ха!

Митя распахнул дверь. Смех замер на губах высокой женщины: потупив глаза, молча вошла она за перегородку.

Старушка с ворчаньем улеглась снова на диван, а Катя, закрыв лицо шитьем, сидела неподвижно.

Высокая рябая женщина была та самая натурщица Дарья, которую старушка так не любила. Благодаря болтливости соседок старушка узнала, что Дарья была очень коротка с ее сыном еще до ее приезда в Петербург… Она боялась дальнейших последствий этой старинной связи.

За перегородкой слышалось шептанье и грубый смех Дарьи, в котором было что-то дикое и натянутое.

Не прошло часу, как Дарья громко сказала:

– Я устала и есть хочу!

– Еще хоть десять минут, – умоляющим и тревожным голосом сказал Митя.

– Десять да десять минут – вот тебе и целых полчаса! – бормотала Дарья.

Старушка, нахмурив брови, поднялась, вошла в кухню, и скоро застучала тарелками.

– Катерина Петровна! мне, что ли, ваша матушка-то готовит кушать? а? – тихо спросила Дарья, потягиваясь и выходя из-за перегородки. – Уф! что-то устала, да и холод какой у вас сегодня!

И Дарья повернулась спиной к Кате и сказала:

– Потрудитесь-ка застегнуть мне платье.

Катя, побледнев, с ужасом глядела в кухню.

– Ну, что же?

И Дарья захохотала.

– Дарья! перестань! ты не в трактире! – грозно сказал Митя.

– Господи, уж будто я не вижу, где я! разве нельзя и смеяться при его сестре? ишь, как важно! за завтрак хочет, чтоб я два часа сидела, да еще и не пикнула! Ну-с, а вы устаете, Катерина Петровна? – спросила Дарья у Кати.

Митя быстро выскочил из-за перегородки и закричал:

– Замолчи!

Дарья вся вспыхнула.

Страшен был взгляд, брошенный ею на Катю и на ее брата.

– Ну, что вы раскричались? – сказала она с презрением. – Разве я хуже, что ли, вас, да и она… что такое?..

И Дарья указала на Катю. Катя затрепетала и, слабо вскрикнув, кинулась к брату, который, обняв сестру одной рукой, другой указывал на кухню и грозил натурщице.

Вдруг старушка вошла в комнату и застала эту немую и странную сцену.

– Дарья! – покраснев и задыхаясь от гнева, сказала она. – Прошу убираться из моего дому; здесь живут честные люди!

Дарья вопросительно взглянула на Митю.

– Маменька! – произнес он с укором и ужасом.

Это невольное восклицание страшно раздражило старушку, и, вся задрожав, она закричала, указывая на дверь:

– Вон отсюда!

Дарья вздрогнула и дико оглядела всех; на ее рябом и безобразном лице мелькнула на одну секунду какая-то робость; она потупила глаза; но вдруг, будто сделав над собою усилие, она тяжело вздохнула и гордо подняла голову; лицо ее все задергалось, и она залилась диким и презрительным смехом, который потряс всех. Заметив это, Дарья одушевилась, глаза ее заблистали, грудь поднялась высоко от ускоренного дыхания, и, злобно глядя на старушку и ее детей, она сказала:

– Так я, по-вашему, нечестная женщина? а? так меня вы выгоняете из вашему дому?.. Уж если на то пошло, так знай же, что твоя…

С раздирающим криком «молчи!» Митя в эту секунду кинулся к Дарье, схватил ее за плечи и вытолкнул в кухню. Захлопнув дверь, он стал к ней спиной, как бы защищая вход, но он едва стоял на ногах, дико глядя на мать и на сестру, рыдавшую на груди старушки.

Все это так быстро совершилось, что старушка едва верила своим глазам. Опомнясь от первого испуга, она стала утешать свою дочь, горько рыдавшую.

– Полно, дурочка, ничего! так ее и надо проучить! ишь, как нос подняла, и диво бы кто, а то натурщица! уж известно, что за птица натурщица!

– Отчего ж… – вырвалось у Мити, но в то время Катя упала на колени перед матерью, и он замолчал в каком-то новом испуге.

– Митя! – закричала старушка. – Господи! что это с ней?.. Боже мой! это все она, скверная женщина, перепугала ее!

Катя ломала руки, била себя в грудь и страшно рыдала у ног матери, которая тоже заливалась слезами, продолжая бранить Дарью и всех натурщиц.

– Митя! видишь, что она наделала? не позволяй ей больше приходить!

Митя, бледный, с блуждающими глазами, в каком-то ожидании смотрел на сестру. Он вздрогнул при словах матери и с презрением сказал:

– Это последний раз, что она была здесь!

Через час в комнате с замерзшими окнами все было по-прежнему. Бедным людям даже некогда предаваться долго своему горю. Катя, еще с красными глазами, шила у окна. Старушка бодрилась и тоже взяла свой чулок. Только Митя лежал за перегородкой и поминутно кашлял. Об обеде никто и не упоминал.

Старушка поминутно поглядывала на свою дочь, которая, заметив это, еще усерднее шила.

– Катя, хочешь кофею? – спросила старушка.

Катя с удивлением посмотрела на мать. Кофей в их хозяйстве считался роскошью. Теперь старушка желала сколько-нибудь развеселить свою дочь.

– Нет-с, я не хочу! – отвечала Катя.

Через несколько времени старушка сказала:

– Господи, что это так мне сегодня хочется кофею!

И побрела в кухню.

Катя улыбнулась вслед ей, поняв ее хитрость.

Вечером, как только послышались печальные звуки «Лучинушки», Митя накинул шинель и вышел из дому. Он шел очень скоро и через полчаса вошел в раскрытую калитку каменного дома. Пройдя пустой и огромный двор, он подошел к деревянной лачужке, спустился несколько ступенек по каменной лестнице и раскрыл дверь. Холодный воздух в минуту наполнил всю комнату. Митя закашлялся.

– Кого нелегкая принесла? – крикнул кто-то.

Пар поднялся вверх, и яркий огонь на тагане осветил грязную маленькую кухню. Безобразная горбатая старушонка, с седыми волосами, выбивавшимися из-под черной косынки, стояла у огня и что-то ворчала, шевеля подбородком, который выдавался клином.

– Дарья дома? – спросил Митя.

– А кто ее знает! – крикливо отвечала старушонка, мешая что-то в горшке. – Я сама не была дома. Машка, а Машка! дома Дарья? – закричала старушонка, заглянув на печь, которая была увешана сухими травами и какими-то кожами.

– Дома; а что? – отвечало точно такое же безобразное и старое существо, которое, сидя на печи, гадало в, карты.

– Мне нужно ее видеть, – сказал Митя.

– Лучше приди завтра: чай, не узнает и родного отца теперь! – со смехом отвечала та, которую товарка ее назвала Машкой.

Митя пошел к двери, Машка свесила с печи свое безобразное сморщенное лицо и весело сказала:

– Сестрица, а сестрица!

– Ну, что! – нехотя отвечала старушонка, занятая стряпаньем.

– Она, вишь, была такая печальная, все ревела… Я ей и купила вина, выпей, говорю, легче будет! Ха! ха! ха!

И обе старухи залились отвратительным смехом.

Митя в это время вошел в комнату Дарьи, которая сидела, опершись локтями на стол и закрыв руками лицо. Перед ней стояло вино и нагорелая свеча.

В комнате было грязно, стены посырели от сырости; кровать, стоявшая в углу, была вся измята; подушки были разбросаны по полу. На комоде стоял небольшой туалет. Зеркало в этом туалете было разбито в мелкие куски.