Обителей много

Колька молча кивнул и хотел развернуться и уйти, но Тута засеменила по дуге, перекрывая ему выход. На ходу она сыпала слова, точно пшено цыплятам:

– Уїхав батька! З'явився в ночи в десятий годині, сказав, дело невідкладно, в столиці або де, поливай тутечки, грит, картофан, поки не повернуся.

Кольку резануло знакомым «картофаном», пусть даже в пересказе противной Туты.

К горлу подступила горечь. Только не сейчас, пожалуйста, только не здесь, не с этой молью, шла бы она себе обратно в грядки, только бы она отвязалась побыстрее!.. Он почувствовал, как, несмотря на быстро поднимающееся солнце, по спине у него потек ледяной пот, лоб покрылся испариной, внутренности мелко задрожали.

Тута добежала до калитки, зачем-то бросила на щеколду остренький взгляд и тут же начала подбираться к мальчику по второй дуге, обходя его по кругу. Колька видел по телевизору, как кружат боксеры на ринге, выбирая удобную позицию, чтобы друг друга отмутузить. Она что, хочет на него накинуться со своими лейками?

В руках у Туты действительно были две огромные лейки с угрожающе вытянутыми ржавыми носами. Колька некстати подумал, что в предбаннике у отца Дмитрия есть более симпатичные лейки. И вообще, отец включал генератор, чтобы поливать огород из шланга, – так сподручнее. Но в его отсутствие, конечно, Тута выкручивалась по-своему.

Интересно, почему отец Дмитрий попросил приглядеть за огородом не кого-нибудь, а именно эту мерзкую тварь? Наверное, вздохнул про себя Колька, потому что отец никого не считал мерзким и ко всем относился, как и Бог, с одинаковой теплотой. Эх, отче…

Тута наконец поставила лейки на землю и подошла почти вплотную к мальчику. Он отшатнулся от нее и сделал несколько шагов назад. Тута мелко хихикнула, словно наслаждалась его замешательством, и снова зачем-то стала двигаться по кругу. Она ни секунды не стояла спокойно, даже тонкие ее кисти постоянно взвивались в воздух, отчего серые крылья приходили в движение. Ее лицо менялось в гримасах – мелкие черты складывались то в радостное возбуждение, то в озабоченность.

Колька с ужасом подумал, что она похожа на сумасшедшую.

Ему опять стало жалко Вадика: если с такой теткой жить, недалеко и самому двинуться. Он попытался обойти Туту сбоку, чтобы все-таки добраться до калитки, но она внезапно заявила:

– А тобi я давно хотіла сказати, Коля, и Хая Карповна уверрена, – неожиданно звучное «р» ударило Кольку по ушам, – уверрена, що ти не закінчиш нормально клас і що в той лицей тобі пути точно нема. – Она затряслась от смеха и стала перебирать тонкими пальчиками серую бахрому на поясе.

Кольку замутило. Только бы не вывернуло, только не здесь, не при этой… мальчик отчаянно искал опору и нашел ее – встал спиной к забору и выпрямился, как мог, словно струнка.

Моль тем временем подбиралась ближе и будто бы даже становилась выше: так ее питала паника в Колькиных глазах. Она потирала руки, и Колька с отвращением слышал, как шуршит сухая морщинистая кожа: ну точно, насекомое.

– Лицей той точно не для тебе, я ж по-доброму хочу упредити, щоб час і гроши ви не витратили даром, та и поездки у Одесу – тож гроши… мне Вадик всё-всё зараз сказал, всё-всё, что там усная беседа треба, а це, – она победно воздела руки вверх, – ти не зможеш.

У Кольки подкосились колени, и его все-таки стошнило. В тот момент, когда его выворачивало на траву возле забора, он порадовался, что с утра у него во рту не было и маковой росинки. Горькая желчь и вода, пусть так: всё лучше, чем продемонстрировать противной бабе содержимое желудка после обильного завтрака.

Тута, казалось, была совершенно удовлетворена. Она махнула рукой в сторону мальчика, словно его мертвенная бледность, испарина и тошнота были прямым доказательством никчемности и сводили к нулю шансы на поступление в лицей, и победно удалилась в сторону своих леек.

Колька выпрямился, вытер пот со лба и на негнущихся ногах побрел к калитке.

Домой, скорее домой.

Из дневника Кольки

18 сентября 2011 года

Очень не хочется идти завтра в школу. Йося не приходил, и мне было тяжело на сердце, я думал, что он придет и мы поговорим, и я ему отдам листок.

Я сидел и думал, почему люди хотят причинить боль другим. Даже не ту боль, которая физическая, когда бьют или дергают за волосы. А когда говорят очень обидные слова, бывает больно душе, это еще хуже, чем когда больно телу. И кажется, что некоторые умеют находить как бы ключик, ранить людей именно тем, что их может ранить сильнее всего.

Вот Вадик, он, наверное, очень несчастный. У него нет мамы и папы, я даже не представляю, что с ними. Но это дико страшно, когда нет мамы и папы, а тебя растит тетя Тата, и она такая странная. Она как будто всегда выискивает в людях плохое и старается им сказать то, отчего им обиднее всего. И Вадик, наверное, этому научился у нее. Если ты видишь сначала в людях плохое, то ты привыкаешь так жить. Мне так кажется. Мы же не целиковые, в нас есть и плохое, и хорошее. Но как ты человека будешь принимать, такое и будет проявляться для тебя чаще всего. Вадик всем всегда говорит плохие вещи, потому что ему самому с детства тыкали тем, что он плохо учится и плохо себя ведет. Наверное, он решил, что пусть всем вокруг тоже станет нехорошо. Тогда ему немного лучше, он как бы не один.

Я не обижаюсь на Вадика, потому что я вспоминаю тетю Тату и мне становится его жалко. Если бы я мог, я бы предложил ему дружить, и я мог бы точно ему сказать о том хорошем, что в нем есть. Но Йося сильно обижается. И, наверное, он сейчас очень расстроен, что Вадик дразнил нас подружками. Хотя мне кажется, что это глупости, на которые можно не обращать внимания.

Но, наверное, это то самое, ключик к Йосе.

Еще про грустное, у меня заканчивается медь. Когда папа мне покупал установку, он говорил, что в наборе идет небольшое количество реактивов и немного меди. И я почти всё потратил на первые опыты, осталось совсем немного. А где купить еще, папа не знает. Там какие-то сложности есть с тем, чтобы найти медь. Он сказал, что спросит у Дины, потому что она общается со строителями и у нее море знакомых в городе. Может быть, Дина поможет.

Я всё вспоминаю, как познакомился с Дининым руководителем. Мне нравится слово «руководитель». Дина иногда говорит «босс», но босс это что-то иностранное, и мне сразу представляется толстый дядька с сигаретой во рту почему-то. Но руководитель – тот, кто водит за руку. Мне сказу кажется, что это воспитатель, который ведет мелких за руки и следит, чтобы они не спотыкались.

И этот их Валера Антонович такой, как будто он очень хороший воспитатель. Вот у меня не было хороших. Только мама и папа, но они родители, а не учителя, с ними подругому. А Карцеровна не хороший руководитель. А ВА так говорит, что сразу хочется его слушаться. Он ведь расспрашивал меня про установку, может быть, как раз он сможет помочь с медью? Я бы сделал ему на память подарок. Надо посмотреть, хватит ли меди на еще хотя бы небольшую шишку.

Я еще всё время думаю о том, как важно, когда тебя слушают.

Я понял это, когда мне Йося сказал однажды: «Коля, когда я тебе говорю вслух о своем, то когда заканчиваю, уже знаю решение проблемы». А мне кажется, что это нормально. Мы иногда не можем решить проблему внутри, и если выпускаем ее наружу, она как плотное облачко между тобой и тем, кто слушает. И если он хорошо слушает, то облачко не улетает и не растворяется, а ты сам начинаешь его видеть. И понимаешь решение!

Мне нравится слушать, как говорят люди. Дина вот как начнет мне всё свое вываливать, а я только слушаю, и иногда почти вижу, как из нее вываливается тяжелое, усталость, а потом рраз – и как будто клубок распутался, и она успокаивается.

А когда я рассказывал маме про те сны, мне было не так, мне было неприятно, как будто она не дает облачку быть между нами, а сразу кидается на него, чтобы изменить его и сделать таким, как она видит. Наверное, мамы не могут подругому. Они старше, и они родили из себя ребенка, и до какого-то возраста они думают, что лучше ребенка понимают всё. А это может быть не так. Не знаю.

Папа слушает вообще так, как будто он дырявый. Ой, я так подурацки написал, как будто что-то плохое про папу. Я очень его люблю. Но он если я рассказываю что-то, как будто пропускает через себя мое облачко, оно улетает, а он такой потом: что, Коля? И мне приходится повторять, но он сразу отвлекается на что-то другое. Иногда кажется, что он боится услышать такое, во что не верит, поэтому удобнее делать вид, что этого нет. Я не мог решиться рассказать ему про сны. Потому что боялся, что он не станет слушать, пропустит, и оно улетит. И мне заранее обидно. Такая глупость.

Отец Дмитрий меня слушал понастоящему. И ВА слушал понастоящему, хотя с оДм. я говорю часто об серьезном: и про сны и про миры, и про Бога мы с ним говорили, и он всегда слушает до конца, а только потом начинает говорить сам. И всегда очень хорошо говорит.

А с этим руководителем мы тогда всего несколько минут пообщались, и ведь никакого серьезного не обсуждали, а у меня все равно было ощущение, что чужой человек меня хорошо понял.

Интересно, как он отдыхает, когда у него свободное время. Может быть, ему не с кем общаться, и ему одиноко, надо поспрашивать Дину, она с ним только работает или может подружиться. И я не знаю даже, сколько ему лет, но он выглядит старше папы, у него немного седые волосы по бокам.

Одесса, март 2011 года

Офис архитектурного бюро «Зигзаг» разместился в шестиэтажном доме на углу Сабанского переулка и Маразлиевской улицы. Офис занимал угловое помещение на третьем этаже. Дому было почти сто лет; Дина обожала «сдержанный» одесский модерн и всякий раз с удовольствием входила в роскошную парадную.

На первом этаже дома располагались продуктовый и аптека с дореволюционной вывеской, в парадной был лифт, – один из самых старых в Одессе – но Дина любила подниматься по широкой лестнице и гладить потемневшие от времени перила.

– Между прочим, – мимоходом заявил отец, когда еще во время практики она похвасталась тем, что будет работать на Маразлиевской, – в том квартале на Энгельса располагалась одесская ЧК, а затем – НКВД, да-да, в том самом квартале, по Сабанскому до Канатной. И кто там в ваших кабинетиках заседал, это большой вопрос.

Дина отмахнулась: ну какая разница, кто заседал здесь полвека назад, когда теперь там будет заседать она, Дина Стоянова, собственной персоной.

Окна кабинета Шиманского смотрели на парк, окна кабинета, который выделили Дине после того, как она стала главным архитектором проектов, – на переулок. Дине нравилось разглядывать из окна дом напротив: одно из любимых зданий современной застройки в городе. Вроде бы строгих и простых форм, но со стрельчатыми окнами и изящными башенками, дом устремлялся ввысь, к небу, словно стоял на цыпочках. Она любовалась этим домом задолго до того, как впервые попала в офис бюро. Еще студенткой она, бывало, бродила по Маразлиевской часами. Она считала, – и сейчас осталась при своем мнении, – что это самая красивая улица в городе. Она знала наизусть историю каждого дома по четной стороне, здоровалась с кариатидами как с родными, заходила во двор щелкнуть по носу мальчишку с рыбой и часами просиживала у ног главного украинского поэта9, глядя на новый модный дом с башенками. Она и не предполагала тогда, что получит работу мечты в офисе с видом на любимое здание.

Дина сидела на подоконнике, свесив ноги на улицу.

Строго говоря, этого не стоило делать: ожидался визит инвесторов по объекту «Ланжерон», и, возможно, статусу бюро могли повредить торчащие из окна третьего этажа ноги главного архитектора проектов. Но Шиманский с утра заперся у себя в кабинете, новая секретарша тихо сидела в холле, и Дина позволила себе расслабиться.

Март принес потепление, да такое, что окна всех домов распахнулись, а деревья, казалось, звенели от напряжения, готовясь выпустить и сразу раскрыть первые почки. Пахло талой водой. Дина любила запах воды, который сменял стылое напряжение зимы. Разом таяли льды и снега – в том году в Одессе выпало снега больше обычного, – и по улицам текли ручейки, а местами и целые потоки. Солнце уже начинало прогревать стены домов, гладить ветви деревьев, прохожие скинули шапки и распахнули куртки, еще немного – и побегут по улицам голоногие девчонки в гольфах.

Дина курила, стряхивая пепел вниз и чутко напрягая спину: не идет ли босс или не стукнет ли в дверь секретарша. Курить в кабинете было нельзя: для того было специальное маленькое помещение в другом конце офиса. Но Дина не выносила табачный дым, который клубится в замкнутом пространстве. Она могла курить исключительно на свежем воздухе. А если воздух мартовский, влажный, то вдыхание крепкого дыма превращалось в настоящее наслаждение.

Дина гладила взглядом бежевые стены дома-на-цыпочках и думала о Валере Шиманском. От родителей иногда прилетали невнятные (а порой и вполне внятные) намеки на то, что неплохо бы задуматься о мужике, – Дина стряхнула пепел и передернула плечами, – то есть они, конечно, не говорили так грубо, о мужике. Мама всегда заплывала ласково и издалека: с карьерой всё отлично, мы тобой страшно гордимся и так рады, что ты решила остаться работать в Одессе. Как хорошо, что ты собираешься покупать квартиру, и мы поможем, конечно, и кстати, а не пора ли тебе родить нам внука-другого? Хрясь.

– Родить им внука-другого, – думала Дина, лениво затягиваясь, – так, чисто между делом, между, например, оформлением договора с подрядчиком и командировкой в Цюрих. Нате, мамо, я вам внука закину по дороге в аэропорт.

Стоянов был еще более прямолинеен: увидев как-то в газете фотографию Валеры Шиманского, он спросил дочь, что она думает по поводу своего начальника.

Дина искренне не поняла, на что он намекает.

– Думаю, он чертов гений, – не моргнув, ответила она тогда. – Я бы душу продала, чтобы с ним работать, да не пришлось: и так позвал. Хотя, – Дина фыркнула, – я всё еще готова продать, если потребует задним числом.

Ханна мелко перекрестилась и напустилась на дочь: нельзя такое говорить, даже в шутку нельзя, а Стоянов спросил уже без обиняков:

– Ну а как мужик он тебе… как? Может, стоит задуматься?

До Дины еще пару секунд не доходило, о чем именно стоит задуматься, а потом она расхохоталась.

– Я думаю, – сказала она тогда родителям, – что единственная женщина, которая интересует Шиманского, – это архитектура. Да и вообще он… странный.

Конечно, она изучила биографию Шиманского еще до прихода в бюро на стажировку. Любой студент строительной академии знал эту фамилию и назубок знал связанные с ней объекты. И в студенческой среде, и после, когда Дина вращалась уже в «верхних» кругах архитектурного мира, ходили всевозможные слухи о личной жизни архитектора. То поговаривали, что он гей – как без того. Женат был по юности на однокурснице, потом она куда-то делась, с тех пор всегда один – выводы напрашивались сами собой. То говорили, что у него есть любовница в Вене, но он тщательно скрывает ее имя от прессы.

Как бы то ни было, Дина никогда не замечала со стороны Шиманского знаков повышенного внимания – ни в свой адрес, ни в адрес любой другой женщины (или мужчины). Шиманский виделся ей цельнолитой фигурой: из льда или холодного серебра; она бы не смогла выразить это словами, но чувствовала вокруг него защитное поле. Словно у него нет ни малейшей бреши в броне, которую пытались прожечь взглядами окружавшие его женщины, словно все их старания заранее обречены на провал. От Шиманского отскакивали (Дине даже казалось, она слышит еле уловимый серебряный звон) обаятельные улыбки, нелепые смешки, пущенные из-под прикрытых ресниц взгляды.

Она не лукавила, говоря, что считает его странным. В его официальной биографии было сказано, что он сирота. Ни слова не было написано о его детстве. Поговаривали, будто он воспитанник какого-то сиротского приюта, но какого точно – никто не знал. В Одессе он возник будто из ниоткуда, поступил в архитектурную академию, а когда его имя было уже достаточно известно в архитектурном мире, никого не интересовало, откуда он, собственно, появился.

Даже в мыслях она не называла его Валерой: только по имени-отчеству. Или по фамилии. Странным виделось ей сочетание Валера Антонович: что-то нелепое было в уменьшительном «Валера», но Шиманский никогда не представлялся Валерием, и даже на визитках ему печатали именно такую форму имени. Дина всякий раз на миг спотыкалась об это имя, как бывает, когда играешь в резиночки, а нога на долю секунды задевает туго натянутую резинку, и кажется, вот, собьешься, а то и споткнешься и саданешься об асфальт голой коленкой… Ей не нравились оба имени – и Валера, и Антон. Иногда она ловила себя на том, что мысленно подбирает боссу другие имя и отчество – как будто переодевает куклу, смотрит, какое платье лучше сядет. Подобрать не получалось.

У Валеры Антоновича были пушистые темные ресницы. Он носил очки со слегка затемненными стеклами – Дина не знала, какие там диоптрии, и есть ли у Шиманского в самом деле проблемы со зрением, или он просто пытается хотя бы отчасти скрыть странную для мужчины красоту. Иногда Дина замечала, что Шиманский снимает очки и смотрит в пустоту, покусывая дужку, как будто видит что-то, доступное ему одному. Ее пугало его лицо, и глаза в тот момент становились точь-в-точь двумя кусками льда, и что-то нечеловеческое виделось в хищном профиле. Но наваждение проходило, Шиманский вздрагивал, глаза теплели, и ледяная сосредоточенность уступала место теплому обаянию.

В то мартовское утро они ждали инвесторов по проекту нового бизнес-центра.

Заказчиком проекта выступал некто Заячкин – Дина пока не видела его вживую, только встречала фамилию в документах. От сегодняшней встречи зависело многое: если презентация бюро удовлетворит инвесторов, они заключат договор на выгодных всем условиях и в ближайшие сроки приступят к строительству.

Дина была спокойна: она заранее подготовила все документы для инвесторов и для босса, а Шифра позаботится о том, чтобы презентация в переговорке прошла без сучка без задоринки.

Переговорная комната находилась дальше по коридору: там стоял овальный орехового дерева стол, уютные стулья с ортопедическими спинками – Шиманский был эстет и не терпел угловатых форм и стереотипной офисной мебели. В обязанности Шифры входило заранее разложить раздаточные материалы, поставить бутылочки с водой и быть готовой по первой просьбе сварить кофе или заварить чай.

Шифра. Дина пожала плечами, затушила сигарету о внутреннюю часть карниза и огляделась в поисках салфетки, чтобы завернуть окурок, – не кидать же его в окно или не класть в офисную мусорную корзину просто так.

Секретарша работала у них уже месяц. Когда Дина увидела ее впервые, она подумала, что Шифра куда уместнее смотрелась бы на Привозе за рыбным или молочным прилавком, к примеру, чем в офисе архитектурного бюро. Статная тетка – Дина вглядывалась в Шифру, пытаясь определить ее возраст, но даже с натяжкой не могла назвать ее девушкой – с черной косой ниже талии. Уголки ее полных губ всегда были приопущены, словно в тот день, когда Бог раздавал способность улыбаться, Шифра проспала и опоздала к раздаче. В том, что Шифра могла проспать и опоздать, Дина не сомневалась. За минувший месяц Шифра несколько раз влетала в офис за минуту до начала рабочего дня, когда даже Шиманский – если он был в городе – уже сидел у себя в кабинете.

У Шифры было круглое и слегка оплывшее лицо, в чертах которого угадывалась жгучая деревенская красота. Нет, она не была толстой. Полноватой – да. Дина ловила себя на том, что окидывает взглядом фигуру секретарши всякий раз, когда та поворачивается спиной. Ей казалось, что настоящая Шифра прячется под плотным слоем защитного костюма, словно красивую живую тетку запихнули в бесформенный чехол и наглухо застегнули. Шифра двигалась как в полусне, хотя со всеми поручениями вроде бы справлялась.

На второй день работы Шифра начала укладывать косу на затылке и даже слегка подкрасила губы. Возможно, кто-то ей намекнул – или сама догадалась, – что в офисе модного архитектурного бюро следует соблюдать хотя бы минимальный дресс-код. Она по-прежнему надевала старомодные юбки ниже колена, но поверх офисной блузы накидывала строгий пиджак. В этом образе Шифра больше походила на учительницу математики или завуча, чем на торговку или доярку. И «Зигзаг» успокоился и перестал обсуждать за Шифриной спиной ее внешний вид. В конце концов, Шиманского работа новой секретарши устраивает – зачем бы он ее терпел?

Дина засунула завернутый в салфетку окурок поглубже в мусор, налила стакан воды из графина, выпила залпом. Посмотрела на часы. Без пяти. Пора идти встречать гостей. Всё в полном порядке: встреча должна пройти безупречно.

Как же она ошибалась.

Глава 11

Вейск, 12 мая 2012 года

Колька оглянулся.

Тута, казалось, уже забыла о его существовании. Она подобрала лейки и направлялась теперь к колодцу. Она проходила сейчас по одной из любимых – он знал это наверняка – грядок отца Дмитрия. Крупные лиловые цветки колыхались, задетые подолом Тутиной юбки. Колька подумал с брезгливостью, что, будь он цветком, он бы напряг все свои растительные клеточки, лишь бы к нему не прикоснулось грязное серое полотнище.

Именно на этой грядке рос картофель сорта «синеглазка». Он цвел особенно пышно. Отец Дмитрий рассказывал, что соседи приходили поначалу к нему делиться огородной премудростью и все как один предупреждали, что, мол, чем крупнее цветет, тем мельче потом клубни. Растение-то высасывает все минералы из почвы – и куда? В бесполезный цветок. Некоторые у себя даже похаживали с секатором и подстригали особо рьяно цветущие кусты. Какие результаты приносило столь варварское вмешательство, Колька не знал. Но предполагал, что недовольное растение могло в отместку выпустить в два раза больше цветков и высосать из почвы (в ущерб клубням, конечно) в два раза больше полезных минералов.

Будь он картофелем, он бы поступил именно так.

Отец Дмитрий, хоть и разводил у себя в огороде «шелекцию», по выражению покойной Марии Исхаковны, на красоту кустов никогда не покушался. У него были грядки и с крохотными бледными цветочками, были и те, что вовсе не цвели, – сверхранние сорта, их, кстати, уже и выкапывать пора. Но лиловые цветки «синеглазки» выделялись посреди огорода в середине мая, словно грядка экзотических петуний. Отец Дмитрий, бывало, садился возле них на корточки, смешно, как огромный гусь, расхаживал врасковырку и что-то тихо напевал и декламировал.

Колька однажды подслушал:

Весна, весна! пора любви!

Какое томное волненье

В моей душе, в моей крови!

С каким тяжелым умиленьем

Я наслаждаюсь дуновеньем

В лицо мне веющей весны

На лоне сельской тишины…

– Это что? – спросил Колька, подойдя сзади так, что священник от неожиданности потерял равновесие и плюхнулся между грядок.

– Стыдно, юноша, Пушкина не узнать-то, – пробасил, поднимаясь и отряхиваясь, отец Дмитрий. – А между прочим, вот эта красавица, – он наклонился к лиловому цветку и нежно погладил его указательным пальцем, – трудами предка самого АлександрСергеича нам досталась.

– Это как? – удивился Колька.

– А вот так: второе имя сего картофана – Ганнибал, знаешь, кто это?

Колька помотал головой. Отец Дмитрий вздохнул:

– Так предок АлександрСергеича, в самый раз он. Говорят, тож картофан любил. И разводил сей сорт, потому и прозвали. А «синеглазка» – потому что глазки на клубеньках как есть синенькие, посмотришь потом, как урожаец соберем.

Сейчас на этой самой грядке синеглазки-ганнибала, между двумя цветущими кустами, лежал бахромчатый поясок Туты. Видимо, накинувшись на мальчика, она дотеребилась беспокойными пальцами, да и не заметила, как пояс соскользнул. Одежек на ней было, как всегда, немало, руки заняты лейками. Колька мстительно подумал: а ну и пусть, и пусть бы и не нашла совсем.

Он сплюнул остатки желчной горечи у калитки и вышел, задвинув тугую щеколду.

Колька спускался по Ореховому переулку. Солнце поднялось уже совсем высоко, день обещал быть жарким. В широкой тени деревьев было хорошо, пыль прохладно щекотала босые ноги. Желудок жалобно скрутился в вопросительный знак: Колька убыстрил шаг, чувствуя, как наполнился слюной рот при мысли о бутербродах в миске. Может, мама уже вернулась домой?

Он понурился и остановился, двигая туда-сюда крупный камень большим пальцем ноги. Почувствовал, как снова запылали уши, как защекотала шею тонкая струйка пота.

Мимо босой ноги лениво прополз жук с огромными усами. На миг остановился, потрогал усиком ступню, чуть сменил курс и пополз дальше. У него нет души, подумал Колька, нет души у этих божьих букашек и мотыльков, только маленькая жизнь. Не надо видеть сны, не надо думать о том, что реально, а что – нет, не надо бояться совершить грех или сожалеть о том, что совершил, не надо умирать от страха за близких… ползи себе. Колька присел на корточки и посмотрел вслед жуку. Только бы тот скорее скрылся в траве на той стороне, а не погиб под колесом случайной телеги или мотоцикла.