Обителей много

Нет никакого кораблика в руках у святого, нет никакого хлебушка вприкуску с разговорами, ничего нет, и тупо пускать слюни и сопли у церковного порога.

Колька внезапно для самого себя присел на корточки и пошарил рукой под ковриком.

И тут же выпрямился и вытянулся, словно ожегся о предмет, которого коснулись пальцы. Быстро-быстро огляделся по сторонам, не видел ли кто? Вроде тихо. Почувствовал, как к ушам прилил жар: они стали, должно быть, неприятно-помидорного оттенка, как бывает, когда ему очень стыдно.

Колька видел однажды, как отец Дмитрий, собираясь поехать в соседний поселок, запер дом и оставил ключ под ковриком. Ключ лежал там и сейчас.

– Ну и зачем тебе вламываться в чужой дом? – спросил себя Колька, и тут же быстро ответил:

– А вдруг он там внутри, вдруг болен? – и нервно засмеялся.

– Ага, и дверь снаружи запер, и церкву, и калитку.

– Ну вдруг, – упрямился внутренний голос, – и вообще вдруг он оставил ну письмо какое или записку или, может, станет понятно, надолго он уехал или так, выбежал до субботнего базара. Я так, одним глазком, и сразу обратно, и вообще, он мне книжку обещался дать, которая мне поможет в разговорах и в школьных ответах.

Этот аргумент сработал. Отец Дмитрий на днях действительно пообещал дать Кольке книгу с упражнениями по развитию речи и уверенности в себе: что-то про риторику и ораторское мастерство. Колька не верил, что книга поможет, но сейчас надо было найти убедительную причину проникнуть внутрь, и причина нашлась.

Он осторожно открыл дверь – ключ повернулся почти беззвучно – и вошел. Здесь было темно и прохладно: толстые стены мазанки не пропускали тепло даже в летнюю жару, что и говорить про такую холодную весну, как нынешняя.

В домике было две комнаты: «зала», как важно говорил отец Дмитрий (она же кухня – с печкой и длинным деревянным столом), и спальня, она же библиотека. Отец Дмитрий, бывало, шутил, что книжки рано или поздно выселят его из собственной кровати. В спальне действительно помещалась только кровать, а все три стены вокруг – не считая уголка с лампадой и иконами – закрывали книжные полки, даже в кровати лежали стопки книг.

В зале царил не то чтобы беспорядок… но Кольке показалось, что тот, кто здесь живет, покинул дом в спешке. Нож, всегда стоявший на подставке, лежал на разделочной доске – им резали хлеб и не убрали на место. Немытая кружка стояла в раковине.

Колька на цыпочках пересек залу и толкнул приоткрытую дверь спальни. Он бы никогда не полез рыться в чужих книгах и документах, но толстая тетрадка лежала, распахнутая, прямо на кровати – кстати, заправленной тоже весьма небрежно, так что из-под покрывала торчала подушка в красную крапинку и почти половина одеяла.

Колька присел на край кровати и взял в руки тетрадку. Он узнал почерк отца Дмитрия: у них дома хранилось составленное по всем правилам свидетельство о его, Колькином крещении. Почерк у священника был на диво аккуратный, с мелкими, почти квадратными буковками, узнаваемым наклоном влево и залихватскими росчерками каждой заглавной буквы.

Этим самым почерком в тетрадке были написаны списки имен и фамилий, некоторые – иностранными буквами, и Колька не мог разобрать их, как ни силился. Он немного полистал странички: на некоторых страницах он увидел схемы, похожие на те, что чертила ему мама, когда рассказывала о семье и о том, кто кому приходится деткой и родителем… геологическое… гинекологическое… нет, генеалогическое древо, во, вспомнил Колька, и с интересом посмотрел на картинку, напомнившую ему соцветие укропа.

При мысли об укропе Колькин желудок совершил небольшой, но ощутимый кульбит, и мальчик почувствовал, как рот наполнился слюной: сейчас бы малосольного огурчика, да из бочки, да с хрустом, да с отварной картошечкой… Он быстро пролистал оставшиеся странички: отец Дмитрий, видимо, изучал историю какой-то семьи… или семей? Колька не увидел ни одной знакомой фамилии и уже хотел было оставить тетрадку и выйти, как взгляд его зацепился за одну строчку.

Baumeister… как это читается, это ведь что-то знакомое… английское (а английский ли это?) B – оно ведь как русское Б, значит, это Баймейстер… нет, Баумейстер! Баумейстер – фамилия прабабушки, той самой прабабушки Марии, в доме которой они теперь живут.

Колька вспомнил генеалогический укроп, который рисовала мама.

Точно, там была бабушка Ханна, она в девичестве – до того, как вышла замуж за дедушку – тоже Баумейстер, а уж та веточка, которая от прабабушки Марии, куда она вела? Колька не помнил.

Он хотел еще разок полистать тетрадку, – не мелькнет ли в другом месте прабабкина фамилия, – но в этот момент за окном послышались жестяной звон и чьи-то шаги. Колька вздрогнул и чуть не свалился с кровати на пол. Он быстро поправил покрывало, положил тетрадку на место и прокрался в залу. Хорошо, что он прикрыл за собой входную дверь! Кто бы там ни ходил снаружи – если это, конечно, не сам отец Дмитрий, – пусть ему будет невдомек, что в дом кто-то проник в отсутствие хозяина.

Колька осторожно выглянул в окно, прячась за занавеской. Он увидел спину удаляющейся женщины и скривился так, будто куснул огурец, а у того оказалась шкура немыслимой, до сведенных скул, горечи. Только этой встречи ему не хватало!

Из дневника Кольки

16 сентября 2011 года

Мама сегодня снова вспоминала прабабушку Марию.

У нее была красивая фамилия, Баумейстер. Мама говорит, она немецкая. Это мне она пра, а маме бабушка. Мама у нее часто тут бывала летом.

Я пришел очень расстроенный из школы, но не хотел, чтобы мама заметила. Я спрятался в мастерской и чинил медный листок, а мама пришла мне рассказать, что прабабка тоже много делала руками и такое, что считалось только мужским делом. Сверлить или чинить что-то.

Ну да, она тут одна жила в доме, ей нужно было уметь всё. Я тоже хочу уметь всё. Мне кажется, нет дел для девочек и для мальчиков, есть просто важные и неважные. И те, которые приносят радость или не приносят.

Мне в школе очень многое не приносит радости. И в начале года время тянется жутко долго. В этом году мне надо будет готовиться поступать в лицей. Мама говорит, что я точно поступлю, а папа сказал, что нам надо дополнительно позаниматься математикой. Он всегда говорит, что надо позаниматься, а потом забывает и с головой уходит в свои книжки. Но это не страшно, я сам могу решать примеры из интересных тетрадей, которые привезла Дина. А когда я прошу папу проверить, он всё бросает и идет проверять, и потом он может забыть про свою работу и даже про ужин.

Папа умеет сам придумывать офигенные задачки, они у него получаются интереснее, чем в учебнике, и даже интереснее, чем в Дининых тетрадях. Это потому что он читает много книг на разных языках. Когда он на ходу сочиняет мне задачу, у него получается такое необычное условие, что он и сам забывает, кого на что разделить или умножить. Только один раз было странно, как будто папа подсмотрел мой сон, из тех самых, хотя я ему такой не рассказывал. Он задумался, а потом улыбнулся, как улыбается, когда очень доволен, у него тогда на носу как будто искра светится. И сказал, пусть будет такая семья существ, они живут на дереве в гнездах, и они синие. Вот тут я ужасно удивился и почти испугался.

А папа не замечал, он говорил: допустим там папа и мама, и у них восемь деток, ну и бла-бла, он потом придумал, как надо было что-то посчитать, но я почти не слушал, так удивился тому, что папа придумал про синих существ. Я спросил, почему существа синие, но он вдруг рассердился и сказал, что это неважно, а важно решить задачу. Папа вообще редко сердится, это было странно. Потом он сунул мне учебник и сказал решай оттуда и ушел обратно за книжки.

Но вообще я за математику не волнуюсь, мне нравится считать, и я понимаю, что такое дроби и как их между собой складывать. И всякие задачи на время, кто сколько ползет или едет, мне тоже нравятся.

Мне не нравится на технологии!

Я люблю наш мир, про который Бог сказал «хорошо весьма», и ведь столько всего интересного можно сделать руками. Я проращивал всякие семена дома, а потом пересаживал в сад, мама дала мне там свой уголок. Я люблю шить иголкой, и пуговицы пришивать по-всякому меня научила мама. И вышивать научила, и это очень красиво, и можно делать удивительные вещи, например, я могу помочь маме с ее работой. Или вышить подарок Дине, например занавески или скатерть в ее квартиру.

Весной Карцеровна заставила на технологии девчонок подшивать шторы для класса, а мальчиков чинить забор вокруг школьного участка. Он такой длинный и весь похож на гнилые зубы, надо было расшатать старые доски, а потом на станке выпилить новые. И покрасить. Я сначала бесился, что они используют нас вместо рабочих, которым надо заплатить деньги, а потом мне понравилось. Особенно красить. И мне нравится делать полезное, когда видишь, что не зря. Забор получился хороший.

Но в этом году она сказала, будем шить. Я сначала обрадовался, я же умею шить. Но уже два урока подряд она задает читать тупню из учебника, и надо пересказывать про строение швейной машинки. Я итак знаю, как устроена машинка, потому что я люблю смотреть на маму за работой. Но там какието старые учебники, мама пролистала и говорит, что у нее более современная и не с ножным приводом, но я все равно должен вызубрить эти страницы, с приводом. Надеюсь, что потом мы все-таки начнем шить, и я смогу сделать задание на отлично.

Расскажу, почему я сегодня вернулся грустный.

Я принес в школу омедненный листок подорожника, над которым работал неделю в мастерской. Мне было сложно, надо было паять, патинировать, покрывать изделие лаком. Получился красивый листок, я думал похвастаться Йосе.

Он с приезда хотел посмотреть, как мы с папой обустроили мастерскую, но ему не удавалось ни разу со мной поработать. Пришлось листок доделать без него. Но я хотел ему подарить. Потому что Йося в восторге от того, что можно живое превратить в медное, сохранить память о листочке на годы, может быть, даже на сто лет. Я принес сегодня листок в школу, а надо было лучше оставить дома и дать Йосе потом. Потому что он взял его, но сразу подбежали Вадик с Тюхой и другие, и они вырвали у Йоси лист и стали говорить гы-гы-гы Левандовский, ты бы еще обручальное кольцо подарил своему другу гы-гы-гы.

Мне писать сейчас ужасно противно, хотя я тогда даже не понял, почему они заговорили про кольцо. Я не умею делать кольца или другие украшения, это совсем другое – покрывать медью шишки или листики. Я хотел объяснить, а потом вдруг понял, что они ржали, а не спрашивали всерьез про кольцо. А Йося стал красный, малиновый совсем. Я думал, мы сейчас с ним просто отойдем вместе, и я ему всё расскажу про листок, и после школы можем пойти к нам, я наконец покажу ему установку. Но он вдруг отвернулся и убежал.

Вадик дернул меня за волосы и сказал, что это я Йосина подружка. Они меня и раньше дразнили, потому что у меня волосы не коротко стриженные. Но мне просто не нравится, когда коротко, и папа с мамой понимают, хотя мне бывает жарко. И я, конечно, ничего не смог говорить, как всегда, меня заколбасило, когда я понял, что они надо мной смеются.

Я пишу сейчас, и мне даже писать плохо, но надо, мне когда-то Дина говорила, что если страшное или стыдное записывать словами, оно как будто превращается в черно-белые фотографии, и ты от этого потом меньше волнуешься.

Йося вернулся в класс потом, я видел, что он, наверное, умылся – у него было лицо мокрое и не такое красное. А Вадик в этот момент наступил на листок и сказал ой, я случайно. Он же хрупкий, это такой тонкий слой меди, и он согнулся. Наверное, можно поправить, но будет сгиб уже. А Йося не заметил, что Вадик наступил на листок, и сел ко мне за парту, как раз звонок был перед математикой. Я даже не знал, как ему сказать, что листок теперь сломан. Но он и не спросил ничего. Как будто ничего не было.

И я весь урок думал, почему так вышло и пытался понять, надо ли теперь звать Йосю смотреть установку или он не захочет. Карцеровна позвала меня решать задачу у доски. Там было долбаное фуфло про какие-то вагоны, и я быстро понял, сколько и с какой скоростью они ехали, но я не смог ничего объяснить, потому что посмотрел на Вадика и Тюху. А они начали корчить мне рожи, а Йося сидел через проход, смотрел в тетрадку и ничего не замечал, хотя раньше он пытался мне подсказывать, когда меня клинило.

Йося когда видел, что мне плохо и я не могу говорить, просто писал слова на листочке и поднимал, и я старался выключить думалку и просто прочитать хотя бы тихо. И иногда Карцеровна говорила: хорошо, Левандовский, на свою тройку ты ответил. А сегодня я не смог, и она поставила мне два.

Может, Йося просто задумался о своем, он же тоже расстроился, что нас с ним так задразнили. Завтра выходной, пойдем на дерево, и я скажу ему, что не надо бояться, когда другие говорят глупости. Они говорят не про нас, а как бы про себя. Мы же о себе знаем, что мы дружим и что мы делаем друг другу только хорошие поступки.

Ну вот, я совсем расстроился, и слова не даются.

Может, попросить маму с папой, чтобы меня отвезли на выходные к Дине? Правда, она там сильно занята на своей стройке. И тоже чем-то расстроена. Она не рассказывает подробно, но, когда последний раз звонила, голос был такой серый, как будто пыльный.

Одесса, октябрь 2011 года

Той осенью красная кофеварка скалилась на Дину особенно хищно, неприятно.

В ее небольшой белоснежной кухне, где из мебели стояли стол и пара табуреток, гигантский агрегат приковывал к себе всё внимание. Это была даже не кофеварка, а профессиональная кофемашина с двумя рожками для эспрессо, вроде той, что стоят в кофейнях и ресторанах. Кофемашину еще летом презентовал бюро «Зигзаг» довольный заказчик, но кофеварка у них в офисе уже была, и Шиманский махнул рукой: Дина, мол, вы только переехали на новую квартиру, забирайте.

Дома у родителей она варила кофе в старой медной джезве. Деревянная ручка у той уже разболталась, бока украсили вмятинки, но купленную на Староконке джезву Дина беззаветно любила. Как любила и газовую плиту. Что-то завораживающее было в том, чтобы сначала повернуть вентиль конфорки, подождать заветного шипения и только спустя несколько секунд чиркнуть спичкой. Запах серы смешивался с еле уловимым запахом газа, Дина аккуратно ставила джезву на плиту и смотрела, как синие треугольные язычки лижут медное дно.

Кофе у нее никогда не убегал. В том была особая стояновская магия: чувствовать кожей каждую секунду, пока коричневая шапочка начинает приподниматься из недр джезвы. И поймать заветный момент, когда надо погасить пламя, чтобы шапочка застыла над краем джезвы. Миллиметра два, не более. Юрий Стоянов так же гордился умением наливать пиво быстро и ловко – чтобы пена в стакане поднималась и ни на капельку не переливалась за край.

В новой квартире, как и во всех новых домах, плита была электрическая. Дина с ней так и не подружилась. Она пробовала ставить джезву на конфорку, но медь оказалась внезапно слишком легкой для чувствительной индукционной поверхности. Плита не включалась. Кастрюльку, сковородку – пожалуйста, а джезву – никак.

– Вот зараза, – удивлялась Дина. Пробовала заваривать кофе в стакане или в стеклянном чайнике, пробовала модную итальянскую моку – алюминий плита почему-то приняла – всё не то.

Так что рожковая кофеварка оказалась весьма кстати.

Аппарат занял почти половину столешницы, предназначенной для готовки. Но Дина все равно не готовила дома – либо ела в кафе, либо покупала в кулинарии еду по дороге домой, либо заходила к родителям: они-то отпускали дочь только после плотного ужина да еще с парой свертков про запас.

– Голубцы погрей сегодня на ужин (какой ужин, мама, в десятом часу ползу домой, мысленно стонала Дина, но вслух не спорила: бесполезно), налистнички съешь с утра (налистнички, как их называла Ханна, – то бишь блинчики с творогом и изюмом по особому, бабушкиному, рецепту, Дина любила, но знала, что с утра ей кусок в горло не полезет), а фаршированные синенькие забери завтра на работу, там погреешь (Дина точно знала, что ничего на работу с собой не возьмет: между поездками на служебной машине по объектам, заполнением документов, подготовкой новых договоров и решением финансовых вопросов у нее было время разве что опрокинуть в себя чашку-другую эспрессо, сваренного секретаршей Шифрой).

Октябрь выдался прохладным и тревожным.

Вроде бы всё шло своим чередом, но Дина по утрам вздрагивала, заходя на кухню: ну почему ей стало казаться, что кофеварка затаилась в углу и вот-вот прыгнет на нее? Что за глупости! А то и прыгнет, смеялась над собой Дина, такая дурища, под полцентнера весом. Аппарат посверкивал неуместно алыми боками в почти стерильной белизне кухни. Словно артист в свете софитов. Даже в пофыркивании, с которым он цедил в чашку крепкий ароматный напиток, Дине слышалось что-то недоброе.

Дина не верила в приметы или знаки.

Она поднимала на смех тех, кто после дурного события задним числом выискивал указания на плохие предзнаменования.

– Он чуял, – передразнивала она, рассказывая Кольке про одного из рабочих, – с утра чуял, что к вечеру бухой свалится в открытый люк и набьет здоровенный шишак на лбу. Прям с раннего утра знал. Потому что уже с утра кошка пробежала у него под самым носом, черная бестия, а соседская Фаня понесла пустое ведро, и, представьте себе, – Дина смешно растопыривала руки и копировала окающий басок строителя, – штош оставалось-то, только нажраццо-то, все ж знаки-то налицо. Налицо у него были знаки, ишь.

Тут Колька хохотал в голос, падал на спину и дрыгал в воздухе ногами. Да и сама Дина едва сдерживалась, чтобы не захохотать, но не выходя из образа, серьезно добавляла:

– Как не нажрраццо-то… ежели кошка-то.

Но той осенью Дина стала ловить себя на том, что ищет внешние подтверждения своим плохим предчувствиям. Вот дурацкий светофор на Екатерининской загорелся красным ровно в тот момент, когда она подошла к перекрестку, – теперь стоять аж минуту. Рассыпала остатки кофе, неловко двинув темпером при утрамбовывании кофе в рожок, чертыхнулась, хотела подмести – смахнула со стола кувшин с водой. Захотелось пнуть красную кофемашину: слишком нагло та наблюдала за происходящим.

Дина просыпалась раньше будильника, будто кто-то ее окрикнул, словно было что-то на грани яви и сна – вот-вот поймаешь, поймешь… нет. Простыни наутро были скомканными и странно прикасались к телу, словно одежда не по размеру. Хотя как, ну как не по размеру могут быть – простыни? Дина крутилась в постели, переворачивала подушку. Всё было так – и не так.

Дина утешала себя тем, что это ее первая осень в новой квартире. Конечно, нужно просто привыкнуть к новым звукам: здесь было непривычно тихо. В родительском дворе из распахнутых настежь окон постоянно звучала музыка – из каждого окна своя. Орали дети и коты, бесконечно кричали и голосили соседи, постоянно кто-то что-то жарил, кто-то сбегал по лестнице в мыле – буквально, в мыле: если воду отключали посреди дня и нужно было добраться до колонки.

Окна новой квартиры выходили в безмятежность неба. До Дины долетали разве что крики чаек. Соседей по этажу то ли пока не было, то ли они оказались совершенно тихими и незаметными: ни во время переезда, ни за период ремонта Дина не столкнулась на лестничной клетке с другими людьми.

Но дело было не только в тишине или прохладном октябрьском свете.

Дело было в первую очередь в том, что происходило на работе.

Странности в поведении Шифры Дина заметила уже давно, но долгие месяцы списывала их на застенчивость секретарши.

Шифра устроилась на работу в бюро в феврале.

Сразу после этого они начали работу над проектом нового здания: аккурат в центре города, на Ланжероновской планировали построить бизнес-центр. Дина не поняла, почему Шиманский с его размахом мысли и амбициями, взялся строить бизнес-центр – где тут развернуться-то? В центре города, где правила застройки строго определяют этажность, да и с оформлением фасада здесь всё строго. Шиманскому (да и ей самой) подавай огромные жилые комплексы на окраинах или небоскребы вроде тех, что строят сейчас в Москве.

Но если с проектом бизнес-центра Дине всё было более-менее понятно, то новая секретарша ее удивила.

Во-первых, удивительным было то, что внезапно уволилась по собственному желанию их предыдущая помощница, Леночка. Без Леночки они уже два года себе не представляли и дня – она была тысячерукой богиней, которая одномоментно выполняла мелкие поручения, варила кофе, отвечала на звонки и вела календарь встреч и совещаний босса. Леночка как-то доверительно сообщила Дине, что душой прикипела к бюро и считает его своей второй семьей. Но в январе она улетела на недельку в отпуск на Мальдивы, а вернувшись, положила на стол заявление и упорхнула от них то ли в Киев, то ли в Петербург, Дина даже понять не успела, куда. Она и увольнение Леночкино не застала: самой в тот момент не было в Одессе.

– Вот так просто, – сокрушался Шиманский, – ворвалась, загоревшая, браслетами звякнула, и – привет.

Бюро пришлось спешно искать замену, и появилась Шифра. Причем Шиманский опередил кадровую службу и сказал, что у него есть барышня на примете.

Никто не спрашивал, где босс раскопал новую секретаршу, но, когда Шифра впервые вошла в офис, Дина задохнулась от неожиданности. Нескладная полная женщина теребила руками подол юбки. Ну, не всем же быть тонкокостными фотомоделями, подумала тогда Дина, с ногами от задницы и титьками, которые вперед тебя в помещение вплывают. Она вздохнула, вспомнив, как Леночка разговаривала по телефону низким грудным голосом с чуть французским прононсом и все важные дела и встречи устраивались будто сами собой.

Наверное, эта Шифра – секретарь от бога, подумала Дина, Шиманский бы не взял на работу абы кого. Имя еще какое, – фыркнула про себя, – тетка-загадка.

Она и не предполагала, что загадок окажется больше, чем ожидалось.

Глава 10

Вейск, 12 мая 2012 года

Тату Забужко в Вейске за глаза называли Тутой-абсолютой.

Она появлялась абсолютно повсюду и сразу. Она мигом оказывалась рядом и в гуще событий, стоило случиться событию хоть плохому, хоть радостному. Заслышав ее вкрадчивое «я тутечки недалеко йшла», сельчане откровенно сплевывали. Кто посмелее и погрубее, отвечали «й шла б далi», но Тату это не смущало. Она обладала почти сверхъестественной способностью «тутечки» оказываться в любом месте поселка, и редко какое сборище или свара обходились без ее участия. Не было ни одной новости, ни одного слуха, которые Тата не пропустила бы через себя, не изгрызла, как говорил, морщась, Колькин папа, редко позволявший себе нелитературные выражения, и не выблевала бы потом обратно в искаженном виде.

Также Тутой-абсолютой ее метко прозвали в силу ее внешнего сходства с полевым вредителем – томатной молью8. Тата Забужко одевалась в серые тряпки, которые висели на тощем теле невнятными складками. Поди разбери, платье ли то, сарафан ли или просто серая мешковина от картофельных мешков. Количество тряпок зависело от сезона: в холода на ней было больше слоев. Верхний слой обычно был пыльным и неприятно шуршал: регулярной стиркой Тута не заморачивалась. А когда она злилась или приходила в возбуждение иного рода, она вскидывала вверх руки, и тянущиеся полотна придавали ей очевидное сходство с насекомым.

Тута приходилась теткой и единственным опекуном деревенскому хулигану Вадику, и ни одно родительское собрание не обходилось без ее визга и истерических взмахов серых крыльев. Даже Хая Карповна морщилась от звуков Тутиного голоса и старалась поменьше придираться к увальню Вадику.

Что делала Тута в огороде отца Дмитрия?

Колька постарался не выдать себя скрипом двери. Он дождался, пока серая фигура завернет за угол дома – она продолжала громыхать чем-то металлическим – и осторожно вышел. Запер дверь, убрал ключ под коврик, выпрямился и перевел дух. Длинная челка насквозь промокла от пота, а живот сводило от голода уже нешуточно: пора было двигать домой.

Колька стал красться к калитке, надеясь, что его не выдаст хруст гравия под ногами. Но не успел он проделать и половину пути к спасительному выходу с участка, как дзвякнуло жестью с другой стороны! Колька вздрогнул от неожиданности, и тут же его сердце ухнуло в пятки: противная моль уже бежала к нему, и маленькие ее глазки сверкали жадным любопытством.

– А я тутечки поливаю картопельку, – почти пропела она тонко, – поки сонце не зійшло високо, треба полити, а ти, Коля, що робиш, батька шукаєш?