скачать книгу бесплатно
Никакого кинжала у него в кармане не было. В последний раз. Теперь он не расстанется с ним до могилы. Тяжелая ноша, хотя дамасский стилет почти ничего не весит.
Спустился в подвал, развел огонь в горне и начал плавить стекло.
11
– А над головами-то нашими, мальчик, высоко-высоко, отсюда не видно, – весы. Нынче одна чаша вниз поползет, завтра – другая. Но скоро, скоро все переменится и сложится, и тогда уравняются они, весы-то, успокоятся, запомни мои слова.
Тут нам и конец придет, мысленно закончил за нее Винге. Вряд ли он правильно истолковал загадочно-философские фразы старухи. Северный выговор, странные, чужие выражения. Возраст угадать трудно – стара, как само время. Может, сто лет, а может, все двести. Крошечная, сгорбленная, ни единого зуба, глубокие морщины с навечно въевшейся печной сажей. Глаза посажены очень глубоко, об их наличии можно судить разве что по заблудившемуся лучу света, которому повезло проникнуть под набрякшие веки.
Понять невозможно: то ли впала в детство, то ли предпочитает отвечать на его вопросы загадками.
– Пересядь-ка, сынок.
За стеной хижины сначала тихо, потом все громче слышался молитвенный шепот дождя. Впрочем, дом ее и хижиной-то назвать трудно. Конура. Покосившиеся стены вот-вот свалятся на очаг, потолок протекает как раз над ним. Она подбрасывает в печь кривые сучья. Не сразу, по одному. И говорит не переставая, но не с ним. С огнем.
Сакснес расположен очень живописно, даже красиво, дома словно плывут к небольшой площади на волнах невысоких холмов в междуречье. Церковь совсем рядом. Но и здесь его ждет неудача. На вопросы никто не отвечает. Не то что не хотят – попросту не знают, что ответить. Он, заикаясь и подбирая слова, пытается объяснить свое дело, но настороженность обитателей села преодолеть не удается. Любопытство южан никогда и ни к чему хорошему не приводит, этому их научили с детства. Весь интерес южан ограничен простым вопросом: а не слишком ли тут хорошо живут? Нельзя ли обложить еще каким-нибудь налогом?
Пастор в уезде, неприветливо сообщила служанка. Эмиль не стал спрашивать, нет ли свободной комнаты, – постеснялся. Если он вызывает у людей неприязнь, дело в нем самом. Возможно, другого гостя она встретила бы более радушно.
Остается постоялый двор, вряд ли соответствующий своему названию: выстуженная хижина с грубой деревянной лавкой вместо постели. Правда, есть возможность купить молоко и копченую свинину на соседнем хуторе. По дороге туда он и приметил старушку – та, поминутно оглядываясь, как хульдра, украдкой пробиралась к своей лесной лачуге.
Внезапно осенило: до этого он ни разу не видел старых людей в этом краю. Остальные гораздо моложе.
Она осторожно взяла в руки воробья, сняла петлю силков и начала ощипывать перья с крошечного тельца. Голая птичка совершенно неузнаваема и поразительно мала. Можно проглотить целиком. Старуха аккуратно насадила воробья на заостренный сук и начала терпеливо крутить самодельный вертел над углями, время от времени поднося лакомство чуть не к самому носу. Наконец посчитала, что результат достигнут, и протянула вертел Эмилю. Глянула остро и тут же опустила глаза; этого было достаточно, чтобы он сообразил: его испытывают. Осторожно принял угощение, оторвал игрушечное крылышко и сунул в рот. Старушка кивнула и оторвала второе крыло – на этот раз для себя.
– Ты насчет нашего села спрашивал… Я-то совсем девчонка была, когда это в первый раз случилось, меня тогда даже козы не слушались. Мать с отцом послали на летний выпас. Говорят, иди. Уже не маленькая. Не одну, понятно, с девицами постарше. И вдруг мужчина… еле идет, лихорадка – горит весь. Ну, уложили мы его – мечется, лопочет что-то в бреду. Через пару дней появилась сыпь, потом пузыри по всему телу – глядеть страшно. Один хуторянин из наших пришел, припасы нам принес… как поглядел на него – побросал все и бежать. А этому-то, чужаку, все хуже и хуже. На следующий день пришли другие, те вообще к нам не подходили, с опушки кричали. Дескать, оставайтесь, где вы есть, в село – ни ногой. И лопату оставили. Мы только потом сообразили зачем. Помер он, гость наш. Потом и Черстин свалилась, за ней – Эльза. К осени на выпасе остались только козы да я. Потом-то меня на руках носили – дескать, спасли вы деревню, девушки, честь вам и хвала. Если б не вы, не успели бы мостик разобрать на речке, а из досок построить забор на берегу – не пройти. Как это у вас в городе называется? – Она неожиданно улыбнулась. – Баррикады? Никто больше в Сакснес черную оспу не приносил. И как принесешь – на нашей реке брод не найти. Глубокая. А мы… только потом узнали: богатые хуторяне приказали конюху засесть с ружьем. Если девки появятся, сказали, поджигай запал. Черт их, дур, знает, вдруг по мамкам соскучились. Все знали, кроме нас. Все. Никто и слова против не сказал – как же, мол, по своим дочкам из ружья?
На зубах хрустнула косточка. Эмиль поморщился, быстро прожевал и проглотил – он терпеть не мог этот терпкий вкус дичи. Ему всегда казалось, что дичь отдает тухлятиной. Постарался скрыть отвращение.
– Ты, паренек, должно быть, и не заметил. За моими морщинами мало что углядишь. – Старушка опять улыбнулась беззубым ртом, почти ласково. – А я вся рябая. Теперь-то все знают: кто один раз уцелел, опять не заболеет. А когда зараза пришла опять, мы совсем готовы не были. Так и шла от хутора к хутору. Кто еще не заболел, пустился на север. А там-то кто знает – заболел, не заболел… может, и дальше понес заразу. А кто остался… что тут скажешь? У каждого родня, у кого дети, у кого родители. Воды подать больному – и то опасно. Но ухаживают, конечно… и как тут ее остановишь, напасть эту? Да… тяжко было. Но пробст-то наш – какой был человек! Один навещал больных, делал что мог. Говорил – от судьбы не убежишь, какую Господь мне отмерил, такая и будет. Следил, чтобы похоронили по-людски, с отпеванием. Что тут скажешь… от того Сакснеса, что был когда-то, считай, ничего не осталось. Дома-то, конечно, стоят, как стояли, и, дай-то Бог, еще простоят. А народ другой. Не тот народ. Пришлые люди, чужаки. Считай, одна я и помню. И пробст наш, вечная ему память, тоже заразился и помер. Язвы по всему лицу, а улыбается: слава тебе, Господи, дал мне выполнить святой долг – помогать ближнему, может, и заработала я местечко на райских лужайках… – Старушка глубоко вздохнула и перекрестилась. – Эх, паренек… жуткое это дело – оспа. Как она грянет – сразу видно, что за человек. Кто говорит – ветер ее приносит, другие кричат – ветер-то тут при чем? Со шкуры на шкуру перепрыгивает! И все виноваты – старые друзья, родные… кто под руку попадется. Воду не пьют из колодца, а к больному подойти – ни за какие деньги, хоть мать, хоть сестра. Видят уже: до рассвета не протянет, а все равно не подходят. А кто-то поскорее к колдунам, готовы дьяволу душу продать, лишь бы не помереть.
Старуха выплюнула тоненькие косточки, собрала и выложила на край печи.
– Как же, как же… помню я Тихо. Сын нашего проста. Послушный был мальчонка, что отец скажет, то и делает. Видно, как ему страшно, а все равно исполнит. Могилы-то у нас на погосте – думаю, половину он и выкопал. Но не отцу. Отцу другие рыли: заболел он, Тихо, в жару лежал. Долго болел, но выздоровел. Помиловала его оспа. Даже следов не осталось. Будь мир наш получше, я бы сказала: заработал. В бреду был паренек, даже не знал, что отца похоронили. Плакал и плакал, не утешишь. Но с тех пор, как кто умирает, – Тихо тут как тут. Стоит и смотрит. Утешает вроде… бормочет что-то, уж не знаю что. А может, и не бормочет, так, губами шевелит – кто ж его знает. А что с ним дальше было – ума не приложу.
Получил наследство и исчез. Что могу сказать? Жизнь получил в подарок, не шутка. Хорошо бы распорядился ею по-божьи.
12
Теплый, почти уже летний рассвет. Кто-то приходил. Не кто-то – Винге. Накорябал куском угля на двери: Корабельная набережная, 12. Нынешнее число и подпись: В.
Вернулся, значит. И место встречи не случайно выбрано. Одно из немногих мест, где Эмиль чувствует себя спокойно. Уже год, как перестал вести беседы с мертвой сестрой, но пространство, широкое, ничем не закрытое небо привлекают его по-прежнему. И толпы прохожих, среди которых можно затеряться и чувствовать себя невидимым – именно потому, что каждый из них случаен, по пути из одного неизвестного ему места в другое. Странный все же человек – брат Сесила.
Но сейчас еще рано. Кардель снял куртку и рубаху, налил воды в таз. Сполоснул лицо, промокнул рубахой. Отмыл от крови протез. Он уже давно не закрывал окно, спал с открытым. Даже легкий бриз приносит облегчение. Его тянет к лежанке, как муху – к коровьей лепешке, но сейчас спать нельзя – пропустишь встречу.
Преодолел желание лечь. Но что стоя, что лежа, что во сне, что наяву, – мысли постоянно крутятся вокруг нее. Дело еще хуже, чем он думал. Оказывается, он не один ее ищет. Гонка, в которой их возможности несопоставимы с его собственными. И если они найдут первыми – что с ней будет?
Сон щиплет глаза, соблазн велик: только во сне ему удается ее найти – и то как видение. Болотный огонек. Найти и тут же проснуться с разочарованием и облегчением. А если ляжет, тревога будет подбрасывать его на лежанке, как пружина. Он представил себе глухие углы Города между мостами, где тело может лежать годами. Нет, прочь из дома. Все лучше, чем полные соблазнов сны и сердечные судороги при пробуждении.
Кардель пришел раньше назначенного часа, но Винге уже его ждал. Ждал, но не заметил: стоял с закрытыми глазами и покачивался, погруженный в неведомые Карделю размышления.
Кардель тронул его за рукав.
Винге вздрогнул.
– О… Жан Мишель… я ждал вас не раньше, чем через четверть часа.
Кардель пожал плечами. Бриз с моря затих, выждал несколько секунд и переменил направление. Кардель принюхался.
– Чем это от вас пахнет, Эмиль?
– Как это – чем?
– Другой запах. Не ваш… – Кардель подумал немного и начал перечислять: – Хвоя, смола, горшечная глина… такой в городе нет.
– Позвольте принять ваши ольфакторические[9 - Обонятельные.] наблюдения за комплимент. Дорога и в самом деле была неблизкой. Скоро выветрится.
– Оль… фак… как вы сказали? Впрочем, неважно. Долгонько вас не было. Уже июль.
– Позвольте мне не давать оценку эффективности конному сообщению, иначе мы просидим здесь до следующего июля. Что нового в Стокгольме?
– В Стокгольме? Ничего особенного. А вот Копенгаген… да вы наверняка слышали. Копенгаген сгорел. Пожар начался в гавани, и уже через двое суток… Тысяча домов, от королевского дворца остались одни головешки, в руинах поселились бродяги. А что у нас в Бергслагене?
– Сведения кое-какие есть, но достаточно двусмысленные. Хотя Сетона там нет.
– Что и следовало ожидать.
– Но, как сказано, кое-что. Я говорил с людьми, знавшими его ребенком.
– Ну да… мальчуган с розовыми щечками, охотно помогающий старикам и инвалидам вроде меня.
– Говорят, хочешь понять другого, пойми самого себя. У меня было много времени на перегонах. Чтобы поразмышлять, насколько мое собственное детство повлияло на то, кем я стал. И кем бы я мог стать, если бы все шло по-другому. А у вас не так, Жан Мишель?
Кардель обдумал ответ.
– Злобным уродом я стал не по причине несчастного детства. Собственная заслуга.
Винге жестом пригласил Карделя присесть на бревно, а сам пошел к группке матросов. Те уселись покурить на трапе. Шаткие сходни заметно покачивало волной, но они словно и не замечали. Великое дело – привычка.
Матросы по-шведски не понимали, перебрасывались словечками на неизвестном Винге языке. Тем не менее предмет разговора оказалось нетрудно объяснить жестами. В обмен на щепотку табаку они милостиво разрешили Винге зажечь щепку от огнива.
Он благодарно кивнул и вернулся. В последнее время Кардель все чаще видел Винге с трубкой. Раньше Эмиль не курил. Зато теперь не пьет – от перестановки слагаемых сумма пороков не меняется.
Осторожно держа между большим и указательным пальцами белую глиняную трубку, Винге присел на край бревна, но тут же встал.
Ветер продолжал свою игру: теперь он донес с Корабельного острова едкий запах кипящей смолы.
Эмиль явно чем-то взволнован: то встает, то садится, явно не находит себе места.
Уж не ошарашен ли он чересчур ранним появлением напарника?
В конце концов глубоко затянулся и устроился на бревне, провожая взглядом медленно исчезающие в нагретом воздухе призрачные восьмерки табачного дыма.
– У меня к вам вопрос, Жан Мишель. Мы почти никогда не возвращались к тому жуткому вечеру в анатомическом театре, помните? Сетон весьма охотно хвастался своими подвигами, но тогда у нас был единственный случай воочию убедиться в преступности его натуры. Собственно, не у нас, а у вас. Я хоть и заталкивал вас под лавку амфитеатра, но без большого успеха. Вы видели, что там происходит. Что?
– Что – что?
– Что вы видели?
– Да все я видел. – Кардель сплюнул. – И самого Сетона, и эту несчастную на столе.
– Вот-вот. Сетон. Как он выглядел?
– Как он мог выглядеть? Как всегда. Шрам на полрожи, выряжен, как павлин. Кружевное жабо и все такое.
– Я не о нарядах. Лицо. Выражение лица. Как по-вашему, он наслаждался зрелищем?
Кардель задумался и покачал головой:
– Больше изображал. Для студента. Мне-то показалось, напуган он до полусмерти. Так-то, конечно, трудно сказать, улыбается он или что. Из-за шрама не разберешь. Но что страшно ему было – точно. И вот что я вам скажу: я, когда с ним торговался насчет детей, сказал то же самое – дескать, видел, как ты от страха чуть не обоссался. И у него вид был такой, я бы сказал, виноватый… вот представьте: мальчонка ворует пряники из буфета, а тут его – цап за ухо.
Винге взялся набивать в трубку табак, хотя там оставалось еще больше половины. После каждой щепотки придавливал пальцем и делал несколько затяжек, чтобы не погас жар.
– В свете того, что вы сказали, Жан Мишель… что вы думаете про истории, которые он нам рассказывал?
– Припугнуть хотел. Даже не сомневаюсь.
– А возможно, даже преувеличил свою роль… хвастался, если можно так сказать.
– А что? И так может быть, почему нет.
Эмиль задумчиво запрокинул голову и на мгновение скрылся в густом облаке дыма. Кардель резко встал. Он не выспался, к тому же ему надоел загадочный тон Винге.
Винге встряхнул головой, будто очнулся.
– Простите, Жан Мишель. Но… у вас появились новые синяки? Или я ошибаюсь? Как идут ваши поиски?
– Кое-какие успехи намечаются.
– Вам надо отдохнуть. А завтра – хотите пойти со мной в Хаммарбю? Там и поговорим.
– На висельный холм? Да еще в субботу? Это еще за каким дьяволом? Я этого добра насмотрелся на всю жизнь, даже, думаю, и после смерти хватит. У меня и другие дела найдутся.
– А может быть… все-таки? У меня есть кое-какие мысли. К тому же вы будете смотреть не на казнь, а совсем в другую сторону. Может быть, счастье окажется на нашей стороне.
Кардель почесал зудящий шрам, посмотрел на солнце и сощурился.
– Может, и окажется, – сказал он, стараясь придать голосу как можно больше сарказма. – На чьей же еще? Не на стороне же бедняги на эшафоте. Думаете, Сетон туда явится? С чего бы это скрывающемуся беглецу идти на такой спектакль?
– Я кое-что слышал в Бергслагене. Почти убежден: если Сетон в Стокгольме, он будет там. Натура, знаете… у него и выбора нет.
13
Кардель, не успев войти в комнату, сел на стул, откинулся и провалился в сон.
И вот он опять мальчишка. Лет, наверное, тринадцати, но уже работает наравне с отцом – высоким, крепким мужиком, с ладонями как донца от бочек, постоянно раздраженным нехваткой денег. Их надел – крайний, дальше лес; никто не знает, где он кончается. Может, кто-то и знает, но тот, кто узнал, назад ни разу не возвращался. Хутор, если его можно так назвать, – деревянный сруб, проконопаченный мхом, с утрамбованным земляным полом, усыпанным для тепла еловым лапником. А надел на склоне холма – одни слезы. Сплошные камни. День за днем проходят в вечной борьбе: выкорчевывать камни и неизвестно откуда появляющиеся корни. Кардель еще в детстве понял: камни – тоже живые существа. Существа, противоположные человеку по самой сути. Их жизнь протекает в обратном направлении: из недр земли к ее поверхности. Рождаются где-то в глубине, можно сказать, в могиле, терпеливо поднимаются к свету и, достигнув цели, замирают. Копнешь – и появляется младенчески лысый череп здоровенного валуна, в прошлом году его точно не было. Иначе как объяснить, что на их земле урожай камней всегда больше, чем ржи? Была бы хоть какая-нибудь руда в этих камнях, семья бы разбогатела. И ладно бы, мелкие – чуть не каждую весну, не успеет прогреться и оттаять земля, обнаруживается новый камень с бочку величиной. Пока не выкорчуешь его ломами и лопатами, ничего не посеешь. Какие еще чувства может вызвать такая работа, кроме тоски и разочарования?
Юный Кардель ждет не дождется желанного дня, когда он сможет ответить на отцовские побои чем-то более существенным, чем слезы и сопли. Оттого и помогает так охотно в самой тяжелой работе, постоянно сравнивает свою силу с отцовской – и понимает, что разница с каждым годом становится все меньше.
А в хижине хлопочет мать. Он не знает точно, сколько ей лет, но ей бы больше к лицу были внуки, настолько состарилась она от побоев и выкидышей. В церковь ходит, прихрамывая и закрыв лицо платком, стесняется синяков.
И настал день, когда он ответил. День, ничем не отличающийся от сотен и тысяч других таких же дней. Уже смеркалось, работа шла к концу. Уставший Микель поскользнулся, уронил лопату – и тут же получил свирепый подзатыльник. Он молча поднял лопату и, вместо того чтобы покорно продолжать работу, зашвырнул ее далеко за борозду, чуть не на опушку. Его и раньше били, сильно и часто – отец воспринимал каждую неудачу или неловкость сына как личное оскорбление, как очередную щепотку соли на незаживающую рану под названием человеческая жизнь. Микель с трудом читает катехизис, жалуется: дескать, буквы пляшут, Микель медлителен и неловок, Микель слаб – и умом и телом. А тут выпрямился во весь рост, выпятил грудь и заорал как укушенный:
– Ты меня больше не тронешь. Ни меня, ни мать.
Эти слова он готовил давно, прикидывал так и эдак, чтобы вышло покороче и поубедительней.
Они выбрались из вспаханной глины на сухое место, и Микель увидел в глазах отца нечто, чего раньше не замечал. Тревога, внезапное осознание: долг с каждым годом рос и рос, набегали проценты, и теперь кредитор требует оплаты. И боль от бесчисленных ударов судьбы, и стыд. И как муж и как отец – он потерпел унизительное поражение. Но ярость сильнее стыда; стыд, если приходит, приходит позже…
…Микель отполз к опушке; только там сумел встать на ноги, держась за ствол. С трудом навел глаза на резкость и посмотрел на отца: тот устоял, но согнулся чуть не пополам. Заметил, что сын на него смотрит, выпрямился и постарался придать окровавленной физиономии презрительное выражение.
Микель плюнул и охнул от боли в сломанном ребре. Помочился – моча красная от крови.
– Еще не вечер. Я вернусь.
В тот день, когда ему удалось исполнить это обещание, на нем уже была форма Королевского флота. Взрослый мужчина, приехал на коляске. Мать уже умерла, отец остался один – маленький жилистый старик, узкоплечий, сгорбленный. Надел съежился; чем меньше ртов, тем меньше надо земли. Лес подступал с каждым годом все ближе: долгая, терпеливая, но обреченная на успех осада. Убить отца сейчас – акт милости и прощения.
Их взгляды встретились. Кардель, помедлив несколько мгновений, круто, по-флотски, развернулся и вышел. Ему показалось, отец всхлипнул – возможно, всего лишь показалось. На стыд за малодушный побег из дома наложился еще один: он не имел права не приезжать так долго.
14
– Что ж… погода, как видите, приняла сторону экзекуторов.
День и в самом деле жаркий, ни единого облачка, солнце сияет в гордом одиночестве, постепенно подкрадываясь к зениту. Кардель оглядел толпу – именно такое сборище он и ожидал увидеть. Поперечный срез населения. Впрочем, не совсем поперечный. Заметен перекос в сторону бедноты и недавно прибывших, еще не успевших вкусить все прелести городской жизни. Приговоренных высшего сословия казнят на площади, чтобы не оставлять пятен крови на дорогих одеждах знатных зрителей. Здесь-то такие пятна почитаются за особую удачу, но в Хаммарбю отсечение головы происходит редко. Здесь правит бал виселица.
У Карделя нет никакого желания глядеть на процедуру. Видел много раз, вряд ли его чем удивишь. Они нашли место немного в стороне.
– Он наверняка делает все, чтобы оставаться инкогнито. – Винге вынул из рта погасшую белую трубку и наугад ткнул в сторону толпы. – Изменил внешность… что-нибудь в это роде.
– И как мы его тогда найдем?
– Не думаю, чтобы он ожидал нас увидеть. Я и не рассчитываю, что мы его опознаем. Я рассчитываю, что он опознает нас и выкажет страх. Или удивление. Или, по крайней мере, беспокойство. Естественная реакция – сразу отвернуться, спрятать лицо и ретироваться. Вот среди таких и надо искать.
Они замолчали, вглядываясь в толпу. Пастор у виселицы читает молитву. Скоро все закончится, и тогда у них нет ни единого шанса. Публика начнет расходиться, и пойди найди среди расходящихся пытающегося скрыться…
– Жан Мишель… ваш протез. Не могли бы вы его снять и, к примеру, повесить на плечо. Мы должны сделать все, чтобы бросаться в глаза.
– Ну, знаете… – Кардель опешил, но выполнил просьбу. Осторожно развязал ремни, чтобы не тревожить культю, которую сам же и разбередил ночью.
