Сеть Сирано

Нет, дорогая, я не умру. Если я умру, то я больше никогда не услышу других слов. Тех, которые мне сказали до тебя. Тех, ради которых я жила все этот время. Тех, ради которых только и стоит жить.

Не обижайся, родная. Я еще поживу, покопчу небо. Долго-долго буду коптить и счастливо-счастливо. Назло всем. Прямо с сегодняшнего дня. А для осуществления своих желаний заведу уже свою, собственную переписку. И никто не сможет мне этого запретить. Хватит уже прятаться. Пора выходить из тени.

А как же тогда Марат? На кого я его оставлю? На тебя, мое солнышко?

Но тебе-то он зачем? У тебя своих мужиков девать некуда. А тут еще мой – сбоку припека. Нет, дорогая моя, не дождешься. Даже и не надейся.

Куда вот убежала? Два часа ночи. Бойся теперь за тебя…

– Ма! – сказал Матвей, – а я вот до сих пор не жрамши!

Кот прыгнул к тетке на колени и подставил ей для поцелуя свое проголодавшееся лицо.

– Пойдем, морда! – сказала тетка, – буду тебя кормить.

Вот кто мне по-настоящему предан, подумала она. Вот кому я все могу рассказать. Вот кто меня поймет. А поняв, не осудит.

Одна, но пламенная страсть! На старости лет, на излете. Неужели я ее так и не заслужила? Не вымолила? Не выстрадала? Ради чего тогда была эта жизнь? Ради работы? Ради денег? Ради семьи? Какой такой семьи? Я и Оленька? Пускай маленькая, пуская компактная, но семья. И разве мы не были счастливы? Безмерно были счастливы! Роскошно! Ошеломительно! Но потом что-то случилось. Что-то грустное пролегло между нами. Что-то темное, волосатое, смурное. Что-то злобное, жадное, завистливое. Испуганное, дрожащие, забитое. Моя любовь, разве ты такая?

Тетка вскочила и побежала в свою комнату. Только одним глазком взглянуть, на сон грядущий себя побаловать. Чтоб приснился потом, чтоб пригрезился. Хоть понарошку, хоть невзначай, хоть на минуточку! Включила, вошла, разыскала. Там, где-то на задворках, в черном-пречерном списке, совсем один, один-одинешенек. Здравствуй, Марат, это я.

Фотография была большая, во весь экран, в натуральную, подходящую для теткиной цели величину. Тетка помнила и эту родинку на шее, и этот смешной завиток. И эти брови домиком, и эти смеющиеся глаза. И губы тоже эти, такие красивые, знакомые до самой последней складочки. Какие они на вкус? Сладкие? Горькие? Пахнущие табаком или мятными пастилками? Тетка потянулась и прижалась к его губам. Сначала лбом, потом щекой и только потом губами. Получился нежный девичий поцелуй. Мимолетный, девственный, легкий. И совсем даже нехолодный. Пыльный только немножко.

На экране поцелуй отпечатался довольно четко. Его след весь состоял из мельчайших частиц влаги, которые, как роса после дождя, искрились и переливались всеми цветами радуги. Вот какая ты, моя любовь, торжествовала тетка, красивая!

По мере того, как испарялась вода, усыхал, уменьшался в размерах первый теткин поцелуй. Нижняя губа практически исчезла… Вот уже и верхняя почти не задействована… И чем дольше это длится, тем очертания слабее… И вот еще один фрагмент, похожий на сердце, растаял прямо на глазах… Маленькое озерцо, солнечные блики, брызги, пыль… Три точки, две, одна… Как страшно. Не роса уже, а песок сыплется с экрана куда-то вниз и исчезает там, на черной полосе. Там, где итог. Где перечеркнутое будущее. Чужая взлетная полоса. Разбитая хрустальная надежда.

– Таня! Возьми трубку! – заорал автоответчик, – я знаю, Таня, ты не спишь!

Воплощенная Надежда обрывала теткин телефон:

– Таня! Если ты мне сейчас же не ответишь, то я сама к тебе приду!

– Что тебе надо, перемать? – заорала тетка, – три часа ночи!

– Таня! Только не бросай трубку, Таня! – умоляла Надька, – я тебе сейчас такое расскажу!

– Ты что, до завтра подождать не могла?

– Таня! Я до завтра не доживу! Меня так всю и распинает!

– Кто тебя распинает, Чигавонина?

Конечно, Надька – чудачка. Причем редкая. Таких еще надо поискать. Но без вечных Чигавонинских сюрпризов серое теткино существование было бы совсем непереносимым. А если учесть, что от Надькиного непотопляемого оптимизма и тетке кое-что перепадало, то на такие мелкие неудобства, как ночные звонки и незапланированные визиты вообще можно было не обращать внимания.

– Таня! Я завела себе любовника! – выпалила Надька.

– Да иди ты!

– Не веришь? Челюсть на полку положу!

– Да верю, я верю! – засмеялась тетка, – и когда ты только успела?

– А чо тянуть-то? – удивилась Чигавонина, – Епифанова уж девять дней как похоронили!

– Дура! Типун тебе на язык! – тетка машинально перекрестилась, – А этого-то, где взяла?

– Так там же, Таня, в интернете! Причем, заметь, не я его взяла, он сам, Таня, пришел! Надежду Ивановну, говорит, хочу!

– Прямо так и сказал?

– Ну, не совсем так, – замялась Надька, – любовницу, говорит, ищу. Зрелую, опытную…

– А сколько же ему лет?

– Осьмнадцать минуло! – заржала Надька.

Тетка давно для себя решила не принимать Чигавонину всерьез. Но одно дело решить, другое – претворить свои решения в жизнь.

– Педофилка, тебя ж посадят!

– А пусть попробуют поймают!

– И ты с ним уже встречалась?

– А я что тебе говорю! Только что!

В общем, надо было порадоваться за подругу, но вместо этого тетка пошла на кухню, запить новость водичкой. В телевизоре резвилась Мадонна. Мальчики, девочки, микроавтобус. Одно слово, свальный грех. По сравнению с этими акробатами моя Надька просто монашка, подумала тетка. Она уменьшила звук и спросила:

– Ну и как?

– Таня! Ты не поверишь! Мы с ним попали в реверанс!

– Куда-куда вы попали? – не поняла не тетка.

– Это он так сказал! – засмеялась Чигавонина. – Он же у меня студент! Повышенную стипендию получает! А реверанс – это когда две волны накладываются друг на друга и многократно друг друга усиливают!

– Это резонанс, Надя.

– Да какая разница!

Господи, воистину неисповедимы твои пути! Я же вся измучилась, истосковалась, с ума чуть не сошла! А Чигавонина так легко, так бездумно, так непринужденно! Вмиг решила все свои проблемы. Студент! Комсомолец! Отличник! Ничего не понимаю!

«Даже и не думай, что я тебя прощу», – пела Мадонна. Ах, вот оно что, догадалась тетка. Это сумасшедшая, видимо, как и Надька решила отомстить своему прежнему. Мальчики, девочки, черненькие, беленькие – все в деле пригодятся. Спасайся, как говорится, как твоей душе угодно.

Может быть, действительно, в таком случае все методы хороши? Оторваться по полной и заснуть. Но не тем, холодным сном… А этим. Здоровым, крепким, сладким. Что я, собственно, и делаю. Сплю, практически, наяву. И вижу умопомрачительной красоты сон.

Тетка сидела перед черным экраном и внимательно всматривалось в пустоту. Если сейчас нажать на «enter», то сразу все прояснится. Но зачем снова мучить себя?

И все-таки она не удержалась.

Джоанна – Марату 3 часа, 14 минут.

– Хотела бы я знать, чем занят ты сейчас?

Ее послание в упор не хотело отправляться. «Подождите, пожалуйста», – умоляла бледная запись в окне. И тетка приготовилась ждать. Вот, только, сколько? А главное, зачем?

Хорошо бы было лето, подумала тетка, тогда бы я ждала сентября. Сухого, прозрачного, насквозь пропитанного запахом антоновских яблок. Бродила бы одна по пустеющим кленовым аллеям, то ли наслаждаясь своим одиночеством, то ли тяготясь им.

За пазухой мирно посапывает маленький колючий ежик. При неосторожных, слишком глубоких вдохах он начинает выказывать свое неудовольствие. Его мягкие нежные иголки твердеют, растопыриваются и упираются мне прямо в сердце. Становится очень больно, прямо до слез, до одури, и одновременно как-то сладко и по-предсмертному легко.

А вокруг такая нестерпимая тишина, что хочется крикнуть, чтоб ее раскачать, расшевелить, растревожить. Но те же смутные иголки внутри сдерживают, цепляют, тормозят. И от этого еще больше хочется прорваться. Но получается только тусклое курлыкающее: «Ы-ы-ы-ы-ы», угасающее в жалостливое и безнадежное: «И-и-и-и-и».

А потом начинается дождь. Сначала мелкий, почти грибной. Солнце и не думает скрываться за тучи, нафига ему эти прятки? И я подставляю ему лицо. Пожалуйста, только один поцелуй, теплый, спокойный, дружественный… На память, на прощанье, перед зимой…

И снова ежик шевелится в груди, и хотя я редко дышу, он снова чем-то недоволен. Побойся бога, паршивец! Я столько времени тебя берегла, не напрягла желаниями, страстями, переживаниями, мог бы и ты со мной как-то поделикатнее… Но он, как назло, барахлит все сильнее… Как тебе только удалось так здорово износиться за столь короткую жизнь?

Поцелуй мной вымолен. Он сух и безвкусен. А еще – равнодушен и безлик. Потому, что я никого не люблю. Потому что меня никто не любит.

«Ошибка сервера. Повторите операцию через пять минут».

Пять минут, пять минут – это много или мало? Пять минут, пять минут – посмотри, что с нами стало. На кого ты похожа, тетка? Во что ты превратилась?

А превратилась я, девочки, в бездарную тряпичную куклу. Меня не слушаются руки, меня не слушаются ноги, голова напрочь отказала, и только ежик все также стоек и неутомим. Может, тебе валидольчику, дорогая? Или это совсем другая, неорганическая боль?

Теткины руки упали на колени. Еще целых пять минут! На что их убить? Как потратить? Пальцы дрогнули и медленно поплыли вверх между двух бело-розовых молочно-кисельных берегов. Туда, к запретной зоне, затерянной территории, к шахте, к дельте, к темной излучине, где тайный маленький передатчик разрывается, моля о помощи. Надо утешить его, успокоить, настроить на медленную колыбельную волну. Пожалуйста, уговаривала тетка, пожалуйста, малыш, тише, уймись. Разве можно так жадно, так неприлично, так эгоистично мечтать об освобождении? Если ты мне не поможешь, то мы вместе утонем в этих тягучих, горячих, приторно-экваториальных водах. Захлебнемся, уйдем по безупречной спирали на самое потаенное дно в поисках спасенья, в жажде гибели. Ты слышишь, как изнутри нам уже посылают сигналы бедствия? Лава, лава кипит там и просится наружу. Тетка гладила малыша по набухающей выпуклой макушке, с удивленьем замечая, чем медленнее она говорит, тем быстрее, точнее, профессиональнее становятся ее движения. Пожалуйста! Пожалуйста! Пожалуйста!

А потом был взрыв. Первый в теткиной жизни. И многие, наверное, при таком неожиданном раскладе погибли. Но тетке удалось выжить. Но она не сразу в это поверила. И только подняв голову и оглядевшись, поняла, что ее выбросило на необитаемый остров. Рядом ревел океан. Мерно перекатывались волны. В небе безутешно звенел чей-то тонкий пронзительный крик. Но вертолеты уже слетались к тетке на помощь, а на горизонте увеличивались, вздрагивая, паруса.

Ольга

Доктор Дима примчался по моему первому зову. Я даже сама не ожидала. Позвонила наудачу, надо же мне было где-то ночевать? А он, типа, стой в подъезде, никуда не выходи, я скоро буду.

И действительно, подъехал он на удивленье быстро, я даже не успела сигарету выкурить. Оказывается, он как раз мимо проезжал, и я очень удачно на него попала.

– Что случилось? – спросил Дима.

– Да вот, – говорю, – так есть хочется, что переночевать негде.

– Понятно, – лаконично ответил он и, взяв у меня из рук сумку, стал первым спускаться по лестнице.

Всю дорогу меня колотило. То ли на нервной почве, то ли просто от холода. После майских праздников как-то резко похолодало. Особенно это чувствовалось по ночам. Черемуха зацвела, говорит мама, она заморозки любит.

Какая, к черту, в Москве черемуха? Вишни еще кое-где попадаются, яблони, сирень. А в основном – одни тополя и одуванчики. Вечно она со мной спорит! Вот и сегодня, спрашивается, что завелась? Хотя, пожалуй, сегодня я первая начала.

Но я же не хотела ее обидеть! Я как лучше хотела. Сколько, в самом деле, можно? Это же какой-то конвейер нескончаемый! Лесоповал какой-то! Маманька, слышь, рубит, а я к ним хожу.

Я захихикала себе под нос. Очень мне понравился переиначенный Некрасов. «Откуда дровишки? Из леса вестимо»! Ну и далее по тексту.

Димка посмотрел на меня озадаченно, но ничего не сказал.

И тут меня неожиданно посетила одна любопытнейшая мысль. А может, не столько физическое здоровье моей мамочки меня сейчас волнуют, сколько – душевное? Что там скрывать, душевное, конечно, больше, но и не это главное. Здесь присутствует еще какая-то другая заноза, которая меня беспокоит и которую я не смогу вытащить, пока не ухвачу ее за хвост. А заноза эта не простая, у нее есть имя. Такое милое и симпатичное на слух, такое подлое и кровавое по сути.

Ревность! Вот как она называется. Элементарное женское соперничество, ежедневное изматывающее соревнование двух почти равных претенденток на одного и того же мужика. Выигрывает, разумеется, та, которая моложе и красивее. Но и другая тихоня подпольная тоже остается не в накладе.Это только на первый взгляд кажется, что старшая предоставляет младшей право первой ночи практически безвозмездно. Альтруистка она такая благородная, меценатка, спонсорша, рыцарша ветряных мельниц. А на самом деле, она подлая и низкая домушница, вороющая у своей собственной дочери чудо первой встречи. Первое, пусть и виртуальное свидание, она без зазрения совести тырит у меня. Первый робкий смайлик принадлежит именно ей. Первая недоговоренность, первый полунамек, первый пойманный взгляд, и даже первый, хоть и словесный поцелуй она перехватывает прямо налету.

А что остается мне?

Койка?

Спасибо, родная! Ты сделала, все что могла. За это и получила. Нисколько не жалко. Даже совесть не мучает. Вор должен сидеть. Один-одинешинек в своей одиночной камере. И пусть только крысы, пауки и летучие мыши ходят к тебе на свидание. Передают передачи.

Моя бурная фантазия только, было, приготовилась совсем уже распоясаться по поводу маминых тюремных будней, но тут оказалось, что мы уже приехали.

Всю дорогу до своего дома Дима упорно хранил молчание, видимо надеясь, что я сама разговорюсь. Но мне совсем не хотелось делиться с ним своими переживаниями. Переживание, как и пережевывание, должно происходить внутри организма, а не снаружи. Доктор Дима ко всем своим прочим достоинствам был еще и неплохим психологом, за что ему отдельное спасибо.

Он накормил меня ужином, напоил водкой, а главное, даже пальцем не тронул. Уловил, так сказать, остроту момента. Даже спать положил меня одну. Ничего не скажешь, деликатный мальчик. Оставил меня в покое, наедине с моими светлыми мыслями.

Но мне было уже не до них. Усталость свалилась на меня, как кирпич на случайного прохожего, и я мгновенно забылась крепким скоропостижным сном. За окном гудела стройка, за стеной плакал ребенок, за дверью играла музыка – ничто не могло мне помешать. Даже напротив, все эти звуки словно убаюкивали меня, а потом проникали в мой сон и там материализовались. Дом сам собой строился, в люльке гулил и пускал пузыри младенец, рядом стоял парень непередаваемой красоты, который играл на скрипке и пел колыбельную. «Спи, мой мальчик маленький, спи, спи… Ходят в теплых валенках сны…, сны… Сны, как сказки мудрые, точь-в-точь… К нам приходит чудная ночь…, ночь…»

– Спи, Оленька, засыпай! – говорит во сне мне доктор Дима, – пусть тебе приснятся только добрые сны.

Мне и вдруг добрые? Пожалейте меня, не бередите раны. Разве такое возможно, после всего того, что я натворила? Право, смешно. В моей жизни ничего хорошего уже не будет. Но неужели ничего нельзя исправить?

Надо скорей проснуться и побежать. Туда, домой, где мама. Что с ней? Как она? А вдруг, в самом деле, сердце? Я же этого себе никогда не прощу! Но как? С каким лицом я вернусь обратно?

Крыша дома легла мне на лицо. Парень непередаваемой красоты исчез из поля видимости. Младенец оборвал свою воркующую историю на половине слова. Я открыла глаза и увидела в окне дыню. Не целую, конечно, а только ее осколок. Или кусок? Короче, лучшая ее часть насыщенно медового цвета зазывно висела в небе, вызывая у меня интенсивное слюноотделение. Бывают такие необыкновенные бухарские дыни, от одного запаха которых кружится голова и пересыхает горло.

Надо встать и попить водички, подумала я. Причем надо встать так, чтобы не разбудить маму. Она просыпается буквально от любого шороха. Многолетние ночные бдения не могли ни сказаться на ее тонкой нервной организации. Утренний комар мимо ее слуха не пропищит, моль крыльями не пробякает, сверчок хвостом не прострекочет. Поэтому, смажем слюной дверные петли и вперед, заре навстречу.

Не нащупав под ногами любимых тапок, я несильно расстроилась. Но их отсутствие несколько озадачило меня, а заодно и подхлестнуло мыслительный процесс. То, что я нахожусь не у себя дома, я поняла почти сразу. Достаточно было повторного взгляда на дыню. Моя, домашняя легко пролезала в форточку, эта, чужая – обязательно в ней застрянет. Потом, у меня дома кроме тапочек, есть еще прикроватный коврик, здесь – голый паркет. Кровать не та, люстра не та, шторы не те, короче, пить меньше надо. Но Дима хотел, как лучше! Но вот и Дима, слава богу, вынырнул из моей памяти. А за ним постепенно стали проявляться и все остальные события. Пить, конечно, надо меньше. Но лучше – больше. Тогда бы я не проснулась среди ночи с таким мучительным чувством стыда. А главное, разделить его не с кем. А почему, собственно, не с кем? Надо пойти разбудить Диму и поплакаться ему в жилетку.

Я завернулась в одеяло и, миновав холл, прошла в гостиную.

Дима спал на диване при тусклом свете телевизора. Звук у телевизора был отключен, но картинки на экране менялись с бешеной скоростью, то выхватывая Димино лицо из темноты, то погружая его обратно в тень. Я села на пол и положила голову ему на колени.

– Сколько времени? – неожиданно спросил он.

– Не знаю, – сказала я.

– Ты хоть поспала немного?

– Немного поспала.

– Может быть, кофе?

– Может быть.

Он поднял меня с пола, усадил на диван и ушел на кухню.

По экрану в сиреневых трусах носилась Мадонна. Я нашла пульт и включила звук. Музыка нисколько не улучшила впечатление от увиденного. Взрослая тетка, считай, ровесница моей матери весело проводила время в компании темнокожих тинэйджеров. И эта туда же, подумала я! Вот уж, воистину, тетки всего мира объединились в своем стремлении оттрахать все, что движется. Старые, а ведут себя как малые!

Вернулся Дима.

– Может, расскажешь, что все-таки случилось? – спросил он, расставляя на столе чашки.

И тут меня прорвало. То ли водка еще не выветрилась, то ли Мадонна меня разозлила, но я выдала ему почти все, что предшествовало моей ссоре с мамой. И как она решила меня замуж выдать, и как я сопротивлялась, и как она на меня давила, и как я согласилась, и как она сама мне стала мужиков подбирать, и как я стала к ним на свиданья ходить, и как она стала из себя профессионалку корчить, а как меня это стало задевать, и как она сама подсела на эти знакомства, и как я ей запретила пользоваться моим файлом, и как она умоляла меня ей разрешить, и как я ее не послушалась, и как она плакала, и как я ушла из дома… А остальное, ты, в общем, знаешь.

Единственное, о чем я умолчала, так это об Илюшеньке. Хватило, так сказать, ума. Диме и того, что он услышал, было более чем достаточно. Сказать, что он находился в некотором замешательстве, это значит не сказать ничего.

– Ну что ты молчишь? – не выдержала я, – разве я была не права?

Дима вставил в рот сигарету и снова задумался.

– Нучто ты молчишь! – я схватила со стола зажигалку и поднесла ему огонь.

– Не хочешь ли ты сказать, – наконец-то подал голос Дима, – что все это время я переписывался с твоей матерью?

– Ну а с кем же еще? – удивилась я. – Я же говорю, у меня университет, диссертация, я вас всех при всем моем желании охватить не смогла бы!

– Нас? Всех? – напрягся Дима.

– Ну а что такого? – пожала плечами я. – Маманя срубает, а я вас валю!

– Куда валишь?

– Как куда? В койку, конечно! – засмеялась я.

Мне показалось, что я удачно пошутила, но он, похоже, этого не оценил.

– И как часто валишь? – спросил Дима.

– Да почитай каждый день!

Я ему про одно, а он мне совсем про другое! Я ему вру, а он мне, кажется, верит! Надо закончить эту игру, а то неизвестно, что он обо мне подумает. Хотя, если с другой стороны посмотреть, то чем он меня лучше?

– Что тебя смущает? – продолжала я в том же легкомысленном стиле, – можно подумать, что я у тебя единственная.

– Нет, не единственная, – сказал Дима, – верней, была не единственная.

– Что значит «была»? – не поняла я.

– Была не единственная до прошлой недели.

– А что же такое произошло на прошлой неделе? – продолжала веселиться я.

– На прошлой неделе ты пришла ко мне на блины.

Мне почему-то резко стало стыдно. Я ему сразу поверила. У него были такие глаза… Так он это сказал… Мне очень стыдно. Кажется, действительно, моя мамочка слишком далеко зашла. Заварила кашу, а мне теперь расхлебывать.

– Я, пожалуй, пойду, – тихо сказала я.

– Куда ты пойдешь? – спросил Дима.

– Домой.

Дима молчал.

Я встала.

Он тоже встал.

На мне кроме трусиков, футболки и одеяла больше ничего не было.

– Иди спать, – сказал Дима.

– Я только до утра, – сказала я.

– Как хочешь, – сказал он.

– Спокойной ночи, – сказала я и вышла из гостиной.

Завтра я все исправлю, думала я. Встану пораньше, сама сварю ему кофе, приготовлю завтрак, короче, искуплю. Отслужу верой и правдой. Хороший парень, за что я его так?

А за все. Не все им, котам, масленица. А Димка просто крайним был, вот и оказался котом опущения.

Я накрылась с головой одеялом и попыталась заснуть. Но не тут-то было. Я снова думала о маме. Почему-то мне вспомнилось, как на прошлой неделе мы с ней ходили в магазин покупать мне очередные кроссовки. Предыдущие сгорели на мне буквально за сезон. Мама шла и всю дорогу ворчала:

– Вот посмотри на меня. Пятое лето в одних и тех же босоножках буду ходить! А поинтересуйся у меня, почему?

– Почему? – поинтересовалась я.

– А потому что у меня нога легкая! – похвасталась мама.

– А может потому, что у нас лето маленькое? – предположила я.

Почему-то мое замечание здорово ее рассмешило, и она потом всю дорогу хохотала. А потом мы вошли в магазин, и я сразу увидела бейсболку. Как раз такую, о какой всегда мечтала. Вся такая черненькая, красными бусинками сердце вышито, а по нему – надпись серебром.

– Мам, а давай еще и бейсболку купим? – попросила я.

– Какая-то она уж слишком навороченная, – усомнилась мама, – Бусинки, буквы какие-то непонятные… Вот что, например, здесь написано?

– «Разбитое сердце», – перевела я.

– Какой ужас! – сказала мама, – зачем тебе на себя беду навлекать?

– А я и не навлекаю, – сказала я, – я в ней уже давно живу.

Мама посмотрела на меня и отвернулась. Потом, не поворачиваясь, сунула мне кошелек и вышла из магазина. У нее всегда так. Сначала ржет как ненормальная, а потом как ненормальная плачет.

Диму я проспала. Он ушел, так и не узнав всей правды.

На столе стояла тарелка с кучей размороженных блинов. Под ней записка: «Сметана – в холодильнике, кофе – на плите».

Аппетит резко пропал. Я быстро оделась и вышла.

Тетка

Они ехали в одном трамвае. Тетка и Лексеич.

Трамвай был совершенно пустой, но они сидели не рядом, а строго друг за другом, Лексеич впереди, тетка сзади.

Всю дорогу она пела песни. Тихонько так пела, себе под нос. От полноты чувств, от гордости, от счастья: «Знамя душистое, знамя пушистое мы пронесем через миры и века!»

За окном ликовала первомайская демонстрация. Лозунги, транспаранты, полуголые физкультурницы с хула-хупами, дети с бумажными цветами и яблоневыми ветками.

Лексеич оборвал ее на половине фразы. Замолчи, сказал он, побереги губы. А чего их беречь, удивилась тетка, чай не отваляться. Быстро заткнулась, скомандовал он, а то я сам тебя заткну. В каком смысле, не поняла тетка, в каком смысле ты меня заткнешь? В прямом, сказал Лексеич, я что, должен повторять тебе трижды? И не подумаю, заупрямилась тетка, тоже мне генералиссимус! Но Лексеич ее уже не слышал. Да и она уже не слышала его. В этот момент она только чувствовала.

Поцелуй был долгим, настолько долгим, что она даже успела устать. Шея затекла, спина ныла. А еще спинка кресла, разделявшая ее с Лексеичем, доставляла тетке массу неудобств. Их губы были вместе, а все остальное врозь. Незавершенность процесса сильно раздражала. Нет бы, взял бревнышко и понес. Легко так понес, элегантно. На те два кресла, которые рядом. Или на пол, что ли, повалил. Кто же так, через перегородочку-то целуется?

Но все равно, в целом, было приятно.

«Да здравствует та-та-та, та-та-та, а заодно и коммунистическая партия Советского союза!» А наш трамвай вперед бежит, в коммуне остановка.