Сказки для недетей

– Блин!.. Ты же сама оставила мне ключи!

– ??

В глубине дома часы отмеряют полдень.

*****

У твоих ворот хихикают две оборванки:

– Мы тебя сделали, Мерлин!

– Неплохо у нас получилось! Муженёк уцелел, а жена получила урок. Прямо как в старых балладах!

*****

Вспышка ревности разбудила остывшее сердце. Но все-таки вы развелись: ты теперь стала другой и прежний обман не под силу. Почти happy end. Правда, ты осталась одна.

Новую жизнь ты себе сочинишь сама. Впустишь в нее любовь?.. У тебя полно времени на раздумья.

Чей путь ты выберешь: себялюбивой гордячки Лилит или терпеливой Евы?

Они обе лишились рая30.

LET MY PEOPLE GO

– Приходи на мои поминки. Будет весело.

Чел на другом конце провода улавливает только вторую половину приглашения.

– А кто ещё будет?

– Да все! – фыркаю я. Перед внутренним взором быстренько проплывает видео ряд «ближнего круга». – Халявная жрачка и все такое. Кто откажется?

Никто. Я знаю точно.

– Оки-оки… А когда? И где?

Пошутила – и хватит.

– Как только, так непременно сообщу! – рявкаю злобной овчаркой, и отключаюсь.

Хорошо бы вырубить мобильник навсегда. Хватит ему рулить моей жизнью.

За окном – белёсый усталый вечер. Закономерный финал дня, наполненного важными и одновременно пустыми делами: звонки, встречи, переговоры, бесчисленные бумаги, – великая суета муравейника. Но в деятельности муравьишек есть некий смысл. А в моей?.. Подобное все чаще приходит в голову. Особенно, когда чувствуешь себя сдувшимся воздушным шариком, и смутно понимаешь, что тебя в очередной раз – непонятно кто – в чём-то жестоко обманул.

Плаксивый, неряшливый ветер назойливо бьётся в стекло. А не пошел бы ты тоже? – захлопываю створку у него перед носом. Он в отместку швыряет горсть блестящих капель: смотри, мол, что у меня есть! Хвастливый мальчишка… Жемчужные потеки медленно сбегают вниз, в их линзах причудливыми бликами сияют уличные огни. Но я-то знаю – всё лажа. Этот блеск так же обманчив, как и остальное.

Початая пузатенькая бутылка на столе призывно манит темной глубиной: нырни – и всё будет хорошо. Рядом надменно щурится её приятель-бокал. Я уже подарила ему несколько поцелуев, и он считает, что может теперь позволить себе снисходительный тон. Но терпкая влага его хрустальных губ – ложь. Обожжет горло, волной ударит в голову, посулит-поманит, и станет только хуже.

Последнее время во всём так. Эдакое проклятие царя Мидаса… Одна лишь маленькая разница: то, к чему прикасался царёк, – превращалось в золото. Я – обращаю сущее в разочарование.

Виной тому мои мысли и ощущения – все шесть способов мировосприятия, доступные человеческому существу. То, что я постигаю с их помощью, на поверку оказывается пустотой. Пустотой, имеющей свою цену, но лишённой чего-то главного.

Точным броском через всю кухню швыряю стеклянного обманщика в мусорное ведро. Ударившись, бокал жалобно звякает. Подумаешь! – мои надежды разбивались и не с таким звоном.

Пальцы кровожадно смыкаются на горлышке его подруги. Что, тоже хотела меня надуть? Вот тебе!.. И с размаху казню бутылку о край раковины. Я – не сдамся. Так будет со всяким, кто соблазнит малого мира сего.

Кухонные жители взирают на погром с тихим ужасом. Обделённые даром слова, свое негодование они выказывают мимикой: отчетливо читаю на деревянных мордах цвета вишни брезгливое удивление. Нет, уважаемые, трезва я… А вы мне – осточертели. Хотя бы потому, что любая ваша полочка – в цену пары часов моей жизни. А каждый из вас целиком – надгробие нескольким дням. Ибо в деньгах вы мне стоили мало, но если пересчитать на время, которое я потратила, чтобы заработать… И вы, суки, позволяете себе ухмыляться? Лишь «бошевская» физиономия гиганта-холодильника невозмутима: вышколенный слуга не станет выказывать недовольства в присутствие хозяйки. Он перемоет ей кости потом.

Обходя осколки, разбросанные по полу, гордо удаляюсь в комнату. Уютное обиталище тоже заполнено руинами дней, потраченных на его обустройство. Разве что массивная туша рояля выбивается из общего ряда – это дедушкино наследие. Мне не пришлось расплачиваться за него кусочками своей жизни.

Толстый, чёрный и белозубый – копия Луи Армстронга31 в глянце – старый инструмент улыбается. Грустно и нежно. Он ещё помнит тепло моих пальцев, а я уж и забыла, когда последний раз «стаю клавиш кормила с руки»32. Глажу его прохладный, полированный бок: нет, старик, я давно оглохла, кисти мои – скрюченные ветви сухого дерева. Нельзя петь, когда сердце немо.

В прихожей злорадно взрывается трель звонка: хотела тишины?.. Ну-ну!

В проеме входной двери – незнакомка.

Долгая пауза… Молчим обе. Я – раздраженно, она – с непонятно-весёлым ожиданием. Постепенно с чужим лицом происходит метаморфоза: размыто проступают знакомые черты – привет из ушедшего далека.

– Ёоо-уу! – унылые сумерки одинокой вечери взрезает девчачий визг. – Сколько лет! Сколько зим! Какими судьбами?..

Её плащ ложится в мои руки, – словно крылья промокшего ангела, загнанного непогодой в случайное убежище. Бережно расправляю его на вешалке… А духи она любит всё те же.

Кухонные обитатели рады нежданной гостье: при ней я наверняка буду вести себя хорошо, и не попрекну лишний раз «происхождением». Поэтому на столе сами собой, – во всяком случае мне, занятой разговором, так кажется, – возникают кофейные чашечки, вазочки с разной вкуснятиной, тарелочки с бутербродами. Я торопливо убираю следы недавнего бунта. В приоткрытое окно нахально врывается давешний ветер: свежий и мятный, он совсем не похож на того зануду с привкусом плесени, что изводил меня жалким плачем. «Это я принес тебе встречу…» – заговорщически шепчет он, и я отчего-то верю.

Мы пьем кофе, курим, смеёмся, – и говорим, говорим, говорим! Взахлёб, перебивая, хватая друг друга за руки.

Подруга рассказывает о себе.

После консерватории, где мы учились, она уехала в провинцию. Муж, дочка, старый дом, окруженный садом… Любимая работа: детская «музыкалка», бесконечные репетиции, а самое главное – созданный ею хор. Когда она говорит о своем «детище», её глаза светятся. Хотя они у неё всегда были такие и, слава Богу, пролетевшие года не погасили их блеска.

– Ну, а ты-то как? – виновато спохватывается она.

– Как? – я невольно усмехаюсь. – Пони бегает по кругу… Пригласили преподавать в училище музыкальном, но через два года я его оставила – не хотелось гнить в нищете. Помнишь же, каково тогда было… Устроилась через знакомых в банк операционистом, особого ума там не требовалось. Одновременно поступила заочно на экономический, чуть не надорвалась! – ещё же сынишка был маленький, но закончила. Потом пристроилась в одну фирму, другую… Теперь вот, – я придаю лицу нарочито стервозное выражение, – коммерческий директор, блин… Бизнес-леди. Со всеми вытекающими.

– Молодец! – уважительно кивает гостья. В её одобрении – ни грамма фальши: похвала – дань не тем атрибутам, которые ныне окружают меня, а тому, что я нашла в себе силы выжить.

Эх, подруга-а… Знала бы ты, как я шла по головам, снимала скальпы, рвала зубами чужие позвонки! Нет, мне никого не жалко, и не собираюсь каяться. Пусть кинет в меня камень тот, кто… Но всего этого я не расскажу тебе. Тебе – свидетельнице того времени, когда душа моя ещё умела петь.

Незаметно перемещаемся в гостиную. Она отставляет чашку, рассеянно суёт окурок в пепельницу – все ее внимание приковано к «Чёрному Луи».

– Жив, стейнвеюшка? – помнит, что дед так называл инструмент32. – Не продала…

Бережно поднимает тяжёлую крышку, её пальцы легко бегут по клавишам. И я словно проваливаюсь во времени. Туда, где мы были молоды, наивны и по-честному счастливы.

Она играет, беспорядочно перескакивая с одного на другое: отрывки из Дебюсси и Листа переплетаются с беглыми импровизациями.

– Хороший звук! Сама настраиваешь?.. Давай-ка по-нашему! – к роялю придвигается второй табурет.

Реальность жёстко обрывает мое путешествие в прошлое.

– Нет, – холодно отказываюсь я. – Уже давно не играю.

«Стейнвеюшка» умолкает на полуслове, тонкие пальцы удивленно замирают в дюйме от клавиатуры.

Она не спрашивает «почему?» Задаёт совсем другой вопрос:

– Как же ты так можешь? Ты-то?..

– Не знаю… – безразлично откликаюсь я. – У меня с эмоциями последнее время как-то туго. Не звучит внутри, понимаешь?..

– Понимаю, – медленно произносит она после долгого молчания. Крышка рояля закрывается. И я отчетливо чувствую, что ей становится душно.

– Слушай, – говорит она, чуть погодя. – Я завтра уезжаю. Дождь вроде тише… Сходим куда-нибудь? – её тёмный силуэт у окна на фоне угасающего заката кажется призрачным.

Хороший вопрос. Только – куда?.. Проблема не в том, где провести остаток вечера: не хочу, чтобы очарование этой встречи было окончательно убито какой-нибудь дорогой харчевней, но ничего лучше не приходит на ум. И тут я вспоминаю о двух билетах, что лежат, смятые, в отделение моего бумажника. Мне преподнесли их на днях поставщики в качестве «маленького презента».

Через четверть часа мы уже спускаемся на лифте в подземный гараж. Застоявшийся «лексус», вырвавшись на простор, резво набирает скорость.

– Куда мы? – интересуется подруга, с любопытством вглядываясь в ночные огни города.

Имя той, на чей концерт мы едем, ничего мне не говорит, в чём я тут же честно и признаюсь.

– Даймонда Галас32? Это на любителя… – замечает моя компаньонка. Очевидно, она там у себя в провинции более «продвинута», нежели я. – Очень… мм… своеобычная певица, я слышала её записи, – продолжает подруга. Как и в прежние времена, она рада поделится со мной хоть чем-то. – Работает в традициях рембетики, – греческие песни такие, ну да неважно… Только вместо древних инструментов – фортепиано и собственный голос. У нее – диапазон в четыре октавы, представляешь?.. – в интонациях моей собеседницы восхищение профессионала. – При этом – сочетание классического оперного исполнения и совершенно экстремальной вокальной техники! Она возродила забытое импровизационное пение amanes, характерное для Среднего Востока. В православных странах такая музыка считалась языческой и была запрещена, поскольку относилась к дохристианской погребальной традиции…

– Понятно. Сплошная эзотерика… – кисло подытоживаю я краткую лекцию. Услышанное не воодушевляет. – Это вы с детьми такое слушаете?

– Э-э… Вряд ли они воспримут подобное. Не тот возраст.

– Может, повернём назад, пока не поздно?

– Да нет… – глядя в черное пространство, задумчиво отказывается подруга, и добавляет почему-то: – Тебе нужно это послушать…

*****

Смысл её предсказания я осознаю гораздо позже, раскручивая в памяти все события этой истории.

А сначала, ошеломленная, буду с недоумением вслушиваться в странную, ни на что не похожую манеру исполнения той, что царствовала на сцене. Той, чье имя я даже не слышала до этого вечера. Той, что ни разу не повернувшись от рояля к залу, сделает эту встречу сокровенной, наделив нас отблеском запредельной реальности, что превосходит собой любую печаль и всякое утешение. Словно она была на одном конце времени, а мы, привыкшие к хитам-однодневкам, – на другом…

И сменив удивление, придет вдруг бесконечный миг, когда голос певицы, – нечто на грани между звуком и криком, пульсирующая, до предела сконцентрированная боль, – начинающийся из бездны, и к бездне ведущий, заполнит всё моё внутреннее пространство, и заставит испытать такую глубину грусти и такое потрясение, что я буду после спрашивать себя: а было ли?..

Это случится, когда она начнет свою знаменитую «Plague Mass»33, и голосом её будут взывать те ушедшие, чей удел не та безмятежность, которая – покой, тишина и конец, но та, иная смерть, каковая есть смерть без конца. Те, чья кончина была насильственна, неправильна, отягощена грехом – своим или чужим. И вдруг что-то неуловимо изменится в холодном течении моих вод, треснет выжженная кора моих пустынь, и зародится смутное осознание, что так, как есть, – более невозможно.

Ощущение неправильности собственного бытия – оно уже было у меня. Как у всякого, кто живет не своей жизнью, играет не ту роль, что написана для него Всевышним. Но, немилосердно фальшивя, я продолжала исполнять чужую партию, боясь отказаться от неё. Нужен был некий толчок, озарение… И вот теперь со сцены мне кричали: ещё можно спастись, ведь ты – здесь, а не там, где уже ничего не исправить!

Возвращаясь после концерта, мы, не сговариваясь, будем молчать, чтобы не спугнуть звучащее в памяти: что есть слова, когда твоему земному приоткрылись неведомые пространства?

На утреннем перроне – слякотном и промозглом – мы скажем друг другу не больше. Прощание будет странным – я не смогу после восстановить его в деталях, подобно тому, как невозможно вспомнить улетевшее сновидение, и единственным доказательством нашей встречи останется мятый бумажный клочок, где подруга второпях нацарапает свой номер.

– Звони!.. Звони обязательно!.. – крикнет она, свисая с подножки уплывающего вагона.

*****

Не пройдет и нескольких дней, как я достану этот листочек, – хрипящее меццо-сопрано в наушниках плеера заставит меня набрать заветный шифр к прошлому: быстрее, пока кипящая эйфория в груди не сменилась привычным холодом! Голос подруги в трубке будет радостным, но легкий изумрудный оттенок удивления быстро потемнеет до густоты откровенного непонимания:

– Здорово! Как ты меня разыскала?.. Я дала тебе телефон?! Когда?.. Нет, ты что-то путаешь, солнце! Я в Питере лет пять не была…

И я не стану спорить. Не стану напоминать о нашем вечере. Ненужными объяснениями можно нечаянно уничтожить случившееся волшебство.

Достаточно того, что предо мной – коробка от диска; с его обложки, перечеркнутая чернильным автографом, смотрит черноволосая женщина, – та самая, на концерте которой мы были. Вместе… Хотя расписание городской афиши концертов никак не подтверждает дату на смятых билетах с оторванными корешками «Контроль», а в соц сетях нет ни одного отзыва о событии.

Шутка ли это каких-то неведомых сил? Некая временная петля? Попадание в альтернативную реальность? Мне теперь не узнать. Но какая разница?.. Произошедшее – так же реально, как и надрывный, яростный голос Даймонды в наушниках. «…Let my people go!..»36 – кричит он, и дело не в том, что это – самая необычная аранжировка известной песни из всех, что я слышала: просто теперь я понимаю истинный смысл этих слов. «Отпусти себя…»

День этот и несколько следующих я потрачу на то, чтобы условиться с риэлтором насчет квартиры: продаю её вместе с вещами. Только старый рояль останется со мной – ведь он не стоил мне ни кусочка жизни. Нас с ним ждёт уютный старый дом, утопающий в осеннем саду.

Меня то и дело будут отвлекать телефонные звонки из отвергнутой реальности – липкие, цепкие, точно лапки насекомых: муравьиная суета бесится оттого, что я ускользаю. Вежливо, но твёрдо посылаю всё подальше: для меня есть другая работа – там, где горохом рассыпается звонкое фортепианное арпеджио и божьей искоркой светятся детские глаза.

И как-то вечером, накануне отъезда, я открою наконец крышку «Черного Луи». Старик подмигнёт мне с видом заговорщика: он-то знает мою маленькую тайну! Первые аккорды будут нестройны и неуклюжи. Извини, дружище, – я так давно не играла! «Let my people go…»

Я не стала другой – невозможно перемениться за столь короткий срок, так же, как нельзя искупить все грехи – какие-то из них всё равно останутся камнями на дне ручья. «Let my peоple go-о-о!..»

Но я – возвращаюсь к себе.

Деревенские страшилки

Дни моего детства протекали в маленьком казахском городке на берегу самого синего моря37. Жили там замечательные люди, съехавшиеся со всех уголков страны, чтобы построить «город-сад». Мой чудесный белый Город был таким же, как они, – молодым, весёлым, задорным.

Каждый день дарил мне что-то особенное. Парус на горизонте, черепаху на песке, дерущихся скорпионов, юрких ящериц, смешных верблюдов, розовых фламинго, живущих на озере с красивым названием Караколь38… Иногда это были воистину царские для тех мест подарки – редкий снежок, замёрзшие лужи, лебеди, прилетевшие на зимовку.

Но всё равно я с нетерпением ждал лета, когда поезд унесет меня в другой мир, так отличный от наших, продуваемых колючими ветрами, степей Мангышлака. Там, «на большой земле», как говорили у нас, жили в садах уютные, бревенчатые домики. Вокруг хмурились дремучие леса, дыбились зеленые горы, – всё казалось сказкой: и заросли сирени под окном, – диво-дивное после чахлых ветвей саксаула и вечных странников «перекати-поля», и страшные рогатые животные, что вечерами, позвякивая колокольчиками, неторопливо шествовали мимо калитки, – куда там нашим обычным верблюдам! И соловьиные трели – Город-то мог похвастаться лишь воробьями да чайками, но чайки не умели петь – только хохотали, когда волны пытались поймать их… И даже местные старушки в платочках, что сиживали на завалинках, – ведь они совсем не походили на наших бабулек, узкоглазых и темнолицых, ряженых в белые тюрбаны, длинные платья в пол и бархатные жилетки, украшенные бляхами и монетами.

– Жила бы ты у нас, – говорил я бабушке, – называли бы тебя аже39! А в ушах у тебя были бы такие огромные серебряные серьги до самых плеч!

Она в ответ гладила меня по голове сухой ладошкой и вздыхала:

– Ох, растёт дитё с басурманами…

*****

В деревне у меня были друзья, как и в Городе. Мы ходили в лес по землянику, играли, рассыпаясь по зеленым улочкам, в «войнушку», «казаков-разбойников» или в «борьбу за красное знамя», гоняли мяч на школьном поле, или бултыхались в речке. Речка тоже казалась сказочной – так странно было мне, привыкшему к морскому простору, что виден противоположный берег. Сосед дядька Михей, пьяница и балагур, уверял, что в реке водятся русалки. Мы ему не больно-то верили, но слушали охотно. Особенно вечерами, когда сумерки превращали обыденное в таинственное.

– Слыхали, в старой церкви ночами черти собираются?– пугал нас Михей, лузгая семечки на лавочке возле моего дома. – А под мостом водянки живут. Толстые такие, зелёные, на лягушек похожи, размером с телёнка. Утащат к себе – будешь знать!.. А Клинкиных бабка – ведьма! Не-е, сам я ничё такого не видал, а вот зять её Сашка, тот знает! Тока он ей поперек чё скажет, враз у него беда случается: то пилой руку повредит, то поленом по ноге…

– Алкаш твой Сашка! – бурчала в ответ бабушка. – Всю кровь с жены попил! – и мы тут же представляли себе мосластого зачуханца Сашку, присосавшегося к дородной шее своей супруги, весёлой и крикливой тетки. Но эта картинка смешила нас, а не пугала.

Вот бабка Клинкина и впрямь казалась ведьмой: сгорбленная до самой земли, она одевалась в чёрное, и ходила по улице, опираясь на длинную клюку. У нее был огромный крючковатый нос, а между синих, изъеденных временем губ торчал кривой клык.

Страшнее бабки Клинкиной был только нелюдим Голопуп.

Даже летом в жару ходил Голопуп в тёплом ватнике, кирзовых сапогах и видавшей виды зимней шапке. Ничего ужасного вроде не было в его иссохшем, обветренном лице, но мы, дети, отчего-то страсть как боялись его! А дядька Михей и тут подлил масла в огонь:

– Ему не жарко! – сказал он как-то в один из вечеров, провожая взглядом согбенную фигуру в ватнике. – Из него мертвецы всё тепло вытянули. Вот он и мёрзнет.

– Брехун! – рассердилась бабушка. – Зачем пугаешь мальцов!

– Гы-гы! – оскалился сосед и, подмигнув, продолжил: – То ещё с царских времен история! Ага… Дед его жадный был, – из чужого рта норовил кусок урвать! Брата родного по миру пустил, а у того детишек малых штук пять было, – во, как! Пятеро, значитца, племянничков…

– Почем тебе знать, пустозвонище?

– Знаю! – на миг поскучнев, строго сказал Михей. Таинственно так молвил, будто ему одному ведомо было что-то такое, чего никто другой не знал и знать не мог. – Зима в тот год, бают, лютая выдалась, так они, ребятишки-то, и помёрзли… А потом ему ночами являлись: прозрачные такие, и ноют тоненькими голосками: мол, почто ты нас, дяденька, сгуби-и-ил! – Михей живо изобразил, как плачут на морозном снегу призрачные сиротки.

Жуть, как здорово у него получилось, – аж мурашки по спине!

– А тут – революция… Михей забоялся: ограбят! Добро припрятал, и помер невзначай, чуть ни на другой день. Наследнички, два сына, искали-искали – без толку!.. Пока одна цыганка способ не подсказала. Дескать, надо с заживо похороненного одёжу добыть – и облачиться в неё в полночь на большую луну. Тогда можно умерших родственников вызывать и с ними общаться. Нашли они подходящего или сами кого прикопали? – про то врать не буду… Словом, ушли они как-то вдвоём под вечер, наутро – один только вернулся, без памяти. Сын этого обеспамятевшего – Голопуп и есть. Тож всё клад семейный отыскать хотел – отца безумного по лесам таскал, пока не угробил. Да только в оконцовке что-то с ним странное приключилось… Мамка моя слыхала, будто начали к нему со всей округи заложные покойнички40 таскаться… С той поры и мёрзнет.

*****

Спустя пару дней бабушка попросила сбегать к Клинкиным за какой-то надобностью.

– Не пойду! – заупрямился я. – Ихняя бабка – ведьма!

– Бессовестный! – обиделась бабушка. – Эдак ты и меня скоро обзывать станешь, ещё чуток вот состарюсь!

– Тебя – нет, – рассудительно ответил я. – Ты – симпатичная. Как колобок.

Бабушке незамысловатый комплимент понравился, она помягчела и сказала:

– Бабка Клинкина – добрая. Жисть с ней неласково обошлась. В гражданскую у ней троих братьев залётные архаровцы порубали… Она-то, когда детей нарожала, имена убитых им дала. А фрицы пришли – и эту семью сгубили. Один только сын и выжил, что на фронте был… Чего уши развесил? – спохватилась она. – Беги, давай!

Было и ещё одно, из-за чего мне очень не хотелось тащиться к соседям: на их конце улицы вечно паслись огромные злые гуси. Всё же, выломав из чужого плетня палку, я храбро поскакал по улочке. Как назло, птиц в то утро было много. Один клювастый гад так привязался ко мне, что пришлось его треснуть! Отмахиваясь от шипящего разбойника, я совсем не смотрел по сторонам. И вдруг, случайно обернувшись, увидел Голопупа.

Ужасный человек стоял прямо рядом со мной! Невольно я взглянул ему в глаза – и меня обожгло ледяным холодом: из впалых глазниц смотрела Тьма.

Откуда в тот миг к семилетнему несмышлёнышу пришло такое сравнение? Не знаю… Но и сегодня мне, уже взрослому, становится не по себе, как вспоминаю тот взгляд.

Взвизгнув, я стремглав кинулся прочь.

Дальше был кошмар! Голопуп почему-то поспешил за мной. Передвигался он очень резво! Одним махом я взлетел на крыльцо Клинкиных и без стука вломился к ним в сени. На моё счастье, бабка Клинкина оказалась в доме.

– Хто тут? – прошамкала она, появляясь в дверном проёме. Я ещё, помнится, подумал: какая же она маленькая!

– Там… за мной… этот гонится! – выпалил я, задыхаясь.

Старуха высунулась наружу: у калитки тёрся мой преследователь. Увидев её, он поспешно ушел.

– Што он тябе шкажал, детанька? – тревожно спросила бабка.

После расспросов она цепко ухватила меня за руку жёсткой корявой лапкой, и отвела домой. У нас она долго о чём-то шушукалась с бабушкой в её спаленке, пока я сидел на кухне с молоком и свежеиспеченными оладушками.

Улучив момент, я подслушал кусочек разговора.

– …нехрещено дитё …плохо! – услышал я шелест гостьи.

– Да какие родители! – с сердцем отвечала бабушка. – У них у городе даже церквы нету!

Это правда, в нашем молодом советском городке церкви не было. Как не было и мечети. Все это построят только спустя много лет.

Вскоре Клинкина ушла.

– Креститься не стану! – набычился я, едва бабушка пришла ко мне.

Благодаря «политике партии» я был тогда махровым атеистом. Что совсем не мешало мне частенько просить у боженьки каких-нибудь милостей. Бабуля, покопавшись по шкафам, выудила тёмный маленький крестик и, невзирая на мое бурчание, повесила мне на шею.

– Надо! – строго сказала она. Вспомнив взгляд Голопупа, я смирился.

*****

Тем же вечером я пересказал всё друзьям. У них загорелись глазёнки:

– Давай следить за ним! Вдруг клад найдем?

– Ку-ку?.. – я покрутил пальцем у виска.

Но жажда приключений победила. Неделю мы околачивались вечерами возле домишки Голопупа. Потом нам надоело, и нас отвлекли другие интересные дела.

*****

…Нелюдимец появился у моего окна, когда я и думать о нем забыл. Был жаркий полдень, сонно гудели пчёлы, сквозь листву просвечивало солнце, золотя налившиеся соком яблоки.