ЭВРИДИКА 1916

И вот меня уже оттаскивают за руки от Жоржа. Главный жрец выносит затейливую золотую корону и предлагает ее моему заметно ошалевшему любовнику.

– Жорж, не надо закатывать глаза! – грохотал Ряхин – тут не декаданс, ты простой парень из лондонских трущоб, для тебя это непреодолимый соблазн! Колеблешься, но принимаешь!!! Принимаешь!

Мадемуазель Веснина, у вас отчаяние! Ломайте руки! Вот вы можете закатить глаза, и бровями сыграть, вам по эмоции положено!

Я по-прежнему не могла различить А.П. Но его глаза словно сверлили меня через прорези маски. Почему-то вспомнилось, как после вердикта врачей я вернулась домой и объявила, что в нашем доме ни под каким соусом не должна звучать музыка. А.П. взбеленился. Мы поссорились. Я пошла на принцип и подала на развод. Он не стал возражать… Я продала рояль и попыталась жить дальше. Он катился все ниже, пока не дошел до попытки убийства и жалкой участи беглеца. Разве об этом мы мечтали? Разве это все, чего мы достойны?

Я и не заметила, что слезы текут по щекам, размывая грим.

– Фима, держи план! Блестяще, госпожа Веснина! Очень выразительно! Принесите кто-нибудь салфетку. Гримеры? У актрисы тушь потекла!

Наконец, последний и самый важный эпизод – выход Дагона из моря.

Рабочие до полудня расставляли сложную систему зеркал, маскирующее макет по принципу, придуманную иллюзионистами. И действительно, пока сложенный Дагон ничем не проявлял себя…

Ряхин решил, что сцена жертвоприношения должна отсылать к казни Жанне д Арк и процессам над ведьмами. И сейчас вызванные по рекомендации Шушина специалисты-взрывники открывали одну за другой бочки с керосином и втыкали внутрь нечто вроде фитилей.

– Адское пламя ждет тех, кто идет против воли Богов! Господа жрецы, вы слышите, о чем я говорю? Я пытаюсь донести сакральный смысл ваших действий, между прочим! В правый угол кадра двигайте бочку, мне там нужно пламя!

Неожиданный бунт закатил Федор Абрамович. С профессиональной цепкостью ухватив Ряхина за рукав, бывший швейцар забормотал.

– Я извиняюсь, господин режиссер. Но в Филиппов пост такие непотребства… Не могу позволить…

Ряхин выпучил глаза.

– Голуба, да не поздно ли вы опомнились?

– Батюшка в приходе интересовался насчет фильмов. Боюсь и говорить, такая срамота… Застыдит, епитимью наложит!

Федор Абрамович кивнул на Жоржа. Гример надевал на будущего неофита золотую корону и рыбий плащ.

– Его ж крестить будут в веру сатанинскую!

– Господи, Федор Абрамович, это же художественная метафора! Образ! Вы понимаете? Сказка ложь, да в ней намек!

Но хитрые глазки бывшего швейцара моргали неумолимо.

– Не могу, грех, господин режиссер…

– Если в бухгалтерии двойную смену выпишем, возьмете грех над душу?

Федор Абрамович отвел глаза.

– Только из уважения к вам…

Вот ведь хитрая бестия!

Однако когда нас заковали в цепи у молитвенного обелиска, бывший швейцар опять занервничал. Видимо, решил, что продешевил.

– Батюшка ругаться будет…

– Я бы на вашем месте контрамарки прислала и ему, и матушке… – съязвила я. – Пусть насладятся…

– Всем занять свои места! – прогрохотало из рупора.

Словно армия перед наступлением, многочисленная массовка, толкаясь и смеясь, выстроилась на отведенных метках.

Жорж, путаясь в полах ритуального плаща и придерживая рукой корону, встал по центру кадра. Жрецы сомкнули перед ним крест-накрест два копья.

Яблочные щечки Ряхина побледнели от важности момента.

– Внимание… Камера… Мотор!

Застрекотала камера. Мы с Федор Абрамычем задергались в цепях.

– Больше страдания, Больше! – взывал Ряхин. – Где пламя?!

Пиротехники подожгли фитили, и в зале сразу же стало невыносимо жарко.

– Так, жрецы повернулись к морю! Зовем Дагона! Рабочие Дагона, приготовиться к подъему!

Ассистенты кинулись к лебедке. Их лбы блестели от пота. А может, и от волнения

– Жорж, поправь корону! – надрывался Ряхин. – Вдаль, вдаль смотрим! В глубину! Рабочие, внимание… Подъем!

Упершись изо всех сил ногами в пол, помощники завертели лебедку. Торс натянулся, и из-под искусственных волн показалась лиловая голова.

– Где глаза?! Глаза включены? Я не вижу!!!

Веки Дагона разъехались, вспыхнули зловеще вертикальные зрачки. И в них весьма эффектно отразились языки пламени.

– Быстрее крутим, быстрее! Где динамика?!

Но кукла и так разворачивалась со зловещей быстротой. Даже мне стало страшновато. А Федор Абрамович и дергаться перестал, весь увлеченный зрелищем.

– Зверюга, ешкина мать…

Дагон восстал, великолепный в гневе. Жрецы рухнули на землю, прославляя безумного бога. Мне показалось, что я слышу утробный рев из пасти чудовища. Жар опалял лицо, словно я и вправду очутилась в аду. А наш неугомонный Вергилий Ряхин продолжал орать

– Гребень выше! Лапы, лапы! Закрепляем в таком положении! Фима, ты успел хоть что-то приличное отснять из всего этого безобразия?

Дым и гарь не развеялись и к концу смены, но Ряхин запретил уносить бочки: завтра планировалось отснять мой танец перед Дагоном и подвиг Жоржа.

К половину восьмого ушли последние осветители. Выждав для надежности еще четверть часа, я вернулась в павильон. А.П, как и было условлено, ждал в моей гримерке. Костюм жреца, аккуратно сложенный, лежал на стуле, там же стояло копье.

– Сони не было с Голицыным. Если к ночи не придет, завтра утром пойду в полицию. Но по крайней мере, к машине он ее не подпустит.

А.П. кивнул устало.

– Да, он приличный человек…

– Можешь спать в этом кресле.

А.П. покачал головой.

– Я ухожу. Ночью отходят фронтовые эшелоны. Попробую прорваться на запад. Там тетка у меня, места знакомые…

– Как хочешь.

В один миг навалилась усталость. Я почти рухнула на стул и сжала гудящую голову руками.

– Знаешь, я на днях играла Сумерки…

– Что?

А.П, уже почти вышедший из гримерки, замер на пороге.

– Думаю, вам с Соней надо приехать ко мне.

Я ошеломленно уставилась на бывшего мужа.

– Говорят, под Вильно тихо, боев нет. Попытаюсь сделать какие-то документы, да и не будет меня никто искать… Я вас прокормлю, не беспокойся.

– Но зачем уезжать из Москвы в провинцию? Тем более сейчас, когда у меня появился шанс?

– Глупости, а не шанс, – махнул рукой А.П.

Я вздохнула.

– Конечно, Жорж и Федор Абрамович смешны. Но сюжет эффектный, и я вытяну! Ты же видел, что любовная сцена получилась!

– В тебе нет искры. Уже нет.

Много гадостей за всю жизнь я услышала от А.П. Но в этот момент не ожидала удара, а потому растерялась. А бывший муж продолжал, все больше горячась.

– Я благодарен тебе и хочу помочь, потому что помню, какой ты была. Надо избавиться от иллюзий. Теперь мы обычные люди. Наше дело огород копать да счета оплачивать.

Я вскочила, как ошпаренная.

– Знаешь что… иди-ка ты вон! Или я вызову полицейских!

– И станешь соучастницей. Скажу, что ты дала мне пистолет.

– Даже не сомневаюсь, что ты на это способен! Человек, который бросил собственную дочь!

– Вообще-то ты отправилась к любовнику, когда Соня была в больнице!

– Потому что мне было больно, и я искала утешения!

Рот А.П. брезгливо растянулся. Но что-то мешало бывшему мужу продолжать осыпать меня гадостями.

– Прошу, заканчивай с этим.

А.А. взял свое пальто и вышел.

Я слышала удаляющиеся шаги в пустом коридоре.

Что это было? Приступ зависти? Но зависть идет от невозможности проявить себя, а А.П. всегда делал и говорил, что хотел.

Я посмотрела в зеркало, собираясь с силами. Провела расческой по волосам. И на ватных ногах покинула гримерную…

Я вошла в техническое крыло. Миновала лабораторию с огромными баками, в которых вымачивается пленка; далее была комната, где ее промывают, затем зал с огромными валами, на которых она сушится. Мне навстречу вышел молодой лаборант.

– Прошу прощенья, барышня, кого-то ищете?

– Есть ли проявленные куски по Дагону? И можно ли отсмотреть?

Лаборант замялся.

– Господин Ряхин в курсе и настоятельно рекомендовал мне лично ознакомиться с готовым материалом!

Лаборант пожал плечами.

– Ну… В таком случае пожалте в монтажную…

Через какое-то время в небольшой зальчик монтажной внесли несколько коробок.

– То, что успели перфорировать…

Начался первый фрагмент. Мы с Федором Абрамовичем в море, боремся с тряпичными волнами. Неужели у меня и вправду настолько глупое лицо? На нем не читается ни капли страха, только самодовольство и желание понравиться… Вот я показываю след островитян и завожу речь о возможных жителях острова. И опять пялюсь в камеру, словно выпрашиваю чьего-то одобрения. Вот мы с Жоржем добываем пресную воду из ручья. Ведро проливается мне на блузку, и Жорж смущается – неубедительно, как всегда. Но и моя реакция похожа на дерганье механической куклы. Все эмоции, что я пыталась заложить в эту сцену, испарились, не дойдя до экрана. А может, их и вовсе не было? И А.П. прав? Я, словно Дагон, всего лишь пустотелая тушка, управляемая тросиками собственных представлений и иллюзий о том, что красиво, и что правдиво? И нет никакого волшебства. Лишь глупый аттракцион, ярмарочная потеха, лубок…

Дорогая Софи, если ты читаешь мой дневник, значит, то, я планировала, все-таки произошло. Мой последний поступок, вероятно, будет так же глуп, как и остальные. Но я все-таки не могу поступиться законами драматургии. Если уж сходишь со сцены, сделай это, по крайней мере, эффектно.

Я люблю тебя, моя дорогая, хоть никогда тебе об этом не говорила.

Прощаюсь и иду искать напильник.

Да, напильник подойдет лучше всего.

Вера Шушина. Черное пламя.

Москва. Виндавский вокзал

Военно-санитарный поезд отправлялся после полуночи. Официально состав был сформирован в Великих луках, поэтому персонала было мало, как и провожатых. Вагоны, предназначенные под палаты, шли налегке, в остальные загружали медикаменты, продукты и небольшое количество боеприпасов.

Вера Шушина стояла на перроне с одним небольшим саквояжем и наблюдала, как главный врач поезда, Георгий Давыдович Степанов, один из немногих москвичей, командует грузчиками.

– Противогазы на склад. Ящики с сывороткой к аптеке. Если проблемы с ушами, могу помочь с ампутацией, операционные уже работают…

Медсестры сплетничали, что в жилах Степанова текла кровь древнего осетинского рода, и что где-то на Кавказе у него остались жена и трое сыновей. Смуглая кожа и очень густые вьющиеся волосы давали почву для такого предположения, но по темпераменту Георгий Давыдович скорее напоминал норвежца, чем страстного горца. Он никогда не повышал голоса, но ни своего, ни чужого времени не жалел, подчиненных эксплуатировал по полной, за что получил прозвище «Георгий Давящий».

До их знакомства жизнь готовила Веру только к хорошему. Богатый московский дом, красавица мать, насмешливый и веселый старший брат, отец, всегда готовый отгородить от проблем. Даже родственники Шушиных умирали как-то благопристойно, в пожилом возрасте и в основном за границей.

Даже в 14м, когда брат Тимофей добровольцем сбежал на фронт, это скорее казалось чем-то модным и героическим, чем опасным. Вера и сама пошла на курсы сестер, следуя моде. Освоив искусство наложения повязок, уколы в подушку и инструкции относительно «моральной дистанции», которую следовало соблюдать с ранеными, получила форменное шерстяное коричневое платье, и отправилась для практики в только что отстроенный госпиталь на Ходынке.

В кабинете хирурга навстречу Вере поднялся человек в небрежно накинутом на плечи халате. Плечистый, с широкой спиной и непропорционально изящными кистями рук. Как потом выяснилось, у Степанова и нога была маленькой, что поначалу вызывало прилив интереса барышень-доброволиц – до тех пор, пока Степанов не открывал рта…

– Сколько же просил, не присылать институток. Вам, барышня, здесь делать нечего, только мешаться будете…

Бог и муштра матери наградили Веру осанкой, при которой изобразить оскорбленное достоинство не составляло труда, стоило лишь чуть вздернуть подбородок.

– Действительно, опыта у меня нет. Но я готова работать. Я быстро нагоню!

Черные глаза Степанова скользнули сверху вниз, очевидно, оценивая степень Вериной выносливости.

– Ну, идемте в процедурную…

В покрытой кафелем комнате запах карболки смешался с тяжелым привкусом крови. Пожилая медсестра хлопотала вокруг человека, лежащего лицом вниз на столе.

– Дала хлороформ, Георгий Давыдович…

– Хорошо.

Степанов кивнул на пациента.

– Оторвало практически обе ягодицы. Пока подобрали, пока довезли, грязи много попало. Ваша задача очистить раны и обеспечить перевязку, не препятствуя отправлению естественных надобностей. Если выживет, естественно… Ольга Семеновна, покажите девушке, я на операцию…

Медсестра откинула простыню. Вера увидела раны темно-серого цвета. Не плоть, а куски земли. Внутри копошилось что-то белое.

– Черви завелись – будничным тоном прокомментировала медсестра. – Сулемой промыть надо… Сумеете?

Мир закачался перед Вериными глазами. Во рту скопилась горечь, руки вспотели и затряслись.

– Ватку дать?

Вера упрямо протянула руки.

– Перчатки!

Медсестра надела на Веру перчатки. Вера открыла бутыль с сулемой, надеясь, что резкий запах приведет в чувство. Перед глазами уже кружились черные мухи. Главное не упасть на больного. Почти ничего не видя, Вера окропила кусок бинта с ватой и принялась промывать раны.

Раненый задергался и застонал. Вера расставила ноги шире, пытаясь удержать равновесие.

Степанов вошел, уже в полном облачении хирурга.

– Быстро на спину его!

Степанов плечом оттер Веру, и ей пришлось схватиться за край стола, чтобы не потерять равновесие. В ушах все еще гудело, мир превратился в набор мозаичных фрагментов, среди которых всплыло безусое лицо с широко распахнутыми, но уже никого не видящими глазами. Боже, совсем еще мальчик…

Степанов мощными ритмичными движениями давил на грудь пациента.

– Кислород!

Но глаза раненого уже подернулись пленкой, он как-то одновременно вытянулся и обмяк. Степанов прекратил массаж, склонился к разинутому рту.

– Кончился – буднично сказал он. – Что ж, меньше сил потратили, и лекарств…

Глаза теперь уже покойника смотрели на Веру. И в этот момент у нее словно раскрылись уши. Вера впервые услышала ноту в бьющем ключом потоке бытия, которая звучала всегда, но на которую в ее кругу не было принято обращать внимания.

Правда не у тех, кто задает моду или влияет на политику. Единственный ключ в реальность открывается в смерти. Жизнь вытекает из нее и впадает, как закольцованная подземная река. Цветение и тление – две стороны одной медали – вдруг стали видны и понятны Вере одновременно. Мир очистился. И в этой чистоте растворился последний страх.

– Что ж – протянул Степанов. – Может, у нас и задержитесь…

Автомобильный гудок вернул Веру в реальность. На перрон въехала медицинская карета. Вера поспешила навстречу.

– Привезли?

Санитар кивнул.

– Куда загружаем?

– Сейчас….

Вера оглянулась на Степанова.

– Георгий Давыдович, спецбольная приехала…

– Вижу. Грузите в четвертый.

Вера растерялась.

– Но он же для старшего служебного состава.

Степанов поморщился.

– Вы же не общем вагоне намеревались ее везти? Идите, у вас первое купе…

Из кареты выдвинули носилки. На них, закутанная надежно в одеяло, лежала девушка. Редкие снежинки, падая на щеки, застывали нетронутыми, словно попали на мерзлую землю.

Это была Софья Веснина.

Вслед за санитарами Вера вошла в купе. Бывший первый класс хранил остатки роскоши: бархатные занавески, зеркало в тяжелой раме, рукомойник с добротными медными ручками.

– Удачной поездки, Вера Васильевна…

Санитар неловко кивнул и вышел вслед за товарищем. Одна рука Весниной вывернулась в почти неестественном положении. Вера вытянула ее вдоль туловища, и еще раз про себя поразилась, насколько та гибка и одновременно тверда. Дверь приоткрылась.

– Все в порядке? Разместились?

– Да. Еще раз спасибо вам огромное за помощь.

Степанов, небрежно кивнув, сел на кровать.

– Значит, ассистентка вашего жениха?

Степанов повернул лицо Софьи к себе. На скуле девушки виднелся отчетливый синяк, рассеченный алой царапиной.

– Это с момента контузии?

Вера кивнула.

– Вы говорили, там был взрыв. Почему так мало повреждений?

– Ее закрыл собой другой человек. Он погиб, к сожалению…

– Может, и к счастью, если серьезные травмы… Что с сердцебиением?

– Продолжается, но очень редкое.

– Пульс?

– Видимый отсутствует.

– Температура?

– Ниже возможностей градусника, думаю, не больше 23-24.

Кивнув, Степанов провел рукой по синяку на скуле Софьи.

– Кожа такая твердая с самого начала?

– Да. Иглу ввести не удается. Также невозможно открыть рот. Но суставы гибкие; она легко принимает любую позу.

Степанов согнул и разогнул руку Весниной.

– А что родные?

– Ее мать погибла там же при взрыве. Больше ничего не известно.

– Что ж, будем действовать по обстоятельствам. По хозяйству обращайтесь к Марье Яковлевне. Столовая через два вагона, аптека в седьмом, ключи через меня. Еще вопросы есть?

Вера благодарно дотронулась до ладони Степанова.

– Спасибо вам…

Степанов осторожно освободил руку и вышел.

И почти сразу поезд тронулся.

Красные станционные огни поплыли перед лицом, заставляя Веру моргать. Блики от фонарей проплывали и по безмятежному лицу Софьи. Поколебавшись, Вера все же отвернула голову девушки к стене. И только после этого принялась раздеваться…

Ржев

Поезд прибыл на станцию к девяти утра. БОльшая часть персонала уже закончила завтрак, настраиваюсь на фронтовую суматоху. Когда Вера вошла в вагон-столовую, там осталось всего несколько человек. Приветливо заулыбалась кастелянша Марья Яковлевна, низенькая, всегда пахнущая яблоками и йодом, еще одна знакомая Веры по госпиталю на Ходынке.

– Верочка, детка, проходите. А вот наша старшая сестра, Дарья Феоктистовна Возничная. Вера сопровождающая, я вам говорила…

Возничная пожала Верину руку. Высокая, тонкая, лицо молодое, а волосы абсолютно седые. В форменном платье Красного креста старшая сестра выглядела словно монашка, вернувшаяся из ада, но при этом распространяла на метр вокруг облако сладких духов от «Герлен».

– Значит, вы в работе поезда не участвуете?

В голосе Возничной отчетливо читалось осуждение, словно Вера устроила увеселительную прогулку за казенный счет. А Вера, с детства не переносящая сладкие запахи, изо всех сил старалась не чихнуть.

– Почему, я готова, если это не противоречит интересам моей пациентки.

– Верочка работала у Георгия Давыдовича. Она везет редкую больную. Кажется, тяжелая форма истерии… – вступилась Марья Яковлевна. Вера перебила добрую кастеляншу.

– Если уж мы заговорили о моей пациентке… Можно организовать для нее ванную?

– Мы топим котел только при полной заполняемости, не меньше двухсот человек, – отрезала Возничная.

– Для нее это замена питания. И я…

Вера, не выдержав, чихнула.

– …разработала систему.

– Систему?!

– Дарья Феоктистовна, дайте уже самой девочке поесть. Разберетесь с ванной…

Марья Яковлевна изо всех сил пыталась смягчить ситуацию. Вера благодарно ей улыбнулась и поспешила подальше, к повару, разливающим по тарелкам жидкую кашу.

Шлейф духов исходил, казалось, и от скупо приправленной маслом пшенки. А за окном мелькало все серое, черное, белое. Тимофей обычно шутил:

– В наших широтах чудеса природы обычно сводятся к потеплению. Растаял снег – уже благодать. Клубника созрела на неделю раньше – пора крестным ходом идти, чудо славить…

Мысль о брате пронзила болью. Тим дразнил Веру, звал жужей и плаксой, разыгрывал, а порой пугал, но без его присутствия жизнь становилась пресной. И Тим всегда приходил на помощь, если это действительно было нужно…

Когда Вере было десять, матери пришла в голову идея нанять нового учителя музыки. До этого с Верой занималась бонна, дама добродушная, готовая воспринимать Верины экзерсисы на слух. И Вера, откровенно на занятиях скучавшая, нашла способ кормить волков и овец. Под ноты клалась книжка или номер Нивы. Вера играла гаммы, параллельно зачитываясь очередным романом или разгромной статьей, порицающей излишнее стремление англичан к роскоши. А бонна умиленно внимала из соседней комнаты. Данное положение устраивало всех. И вдруг мать пригласила даму из консерватории, которой вменялось «поднять уровень» Верочкиного исполнения. Дама сразу же взяла быка за рога, принявшись разучивать с Верой «Октябрь» Чайковского. И начался ад…

– Милая, эту тему нужно играть аффертуозо, с чувством! Вспомните красные листья в воздухе, запах зимы… Ощущение потери, горечи, быть может… Вы переживали потери? Может, кто-то съедал последний кусочек торта, на который вы рассчитывали?

Вера, ненавидящая сладкое, в ответ сильней нажимала на клавиши.

– Разве вы не слышите, что конец фразы груб?! Давайте-ка еще от второй цифры…

Через месяц Вера окончательно перестала понимать, чего от нее требуется. А мать, накрученная преподавательницей, ставила ей в вину невнимательность и лень. Тимофей заступался за сестру.

– Может, Жуже лучше вязание освоить? Мам, ну серьезно, я уже с ума схожу от ее Октября…

– Зачем ты оскорбляешь сестру?

– То есть Петра Ильича оскорблять можно подобным исполнением? Он все равно уже помер?

– Тим, хватит! Ты сам ничего не можешь довести до конца. Вспомни свои занятия. Вера, иди и работай…

Но мать была неправа относительно упорства Тима. Через неделю, войдя в комнату Веры, он поманил сестру пальцем.

– Есть идея. Если ты готова, конечно…

Тим к этому моменту заканчивал гимназию, кокетничал с барышнями, обожал физику и показательно игнорировал церковные службы, поэтому Вера искренне изумилась, когда брат затащил ее в кладовую и продемонстрировал книгу.

– Мифы Древней Греции? Но я еще в детстве их прочла.

– Тогда ты точно помнишь, что там ни одно действие не обходилось без жертвы. Но ведь боги живут вне времени, стало быть, и обмен веществ у них отсутствует, и кровь с мясом им никак не пригодится. Но потом я понял. Энергия Богам нужна, чтобы двигать время. Чтобы будущее наступило. Точнее, то из вероятных будущих, которое хочется…

Вера моргала глазами, плохо понимая.

– Будущее как цыпленок, понимаешь? Чтобы разбить скорлупу и проявиться, ему нужны силы. А где их взять? Только из плоти. Мы приносим жертву, и двигаем будущее… Понимаешь?

Вера кивнула осторожно. Тимофей хмыкнул.

– Эх, Жужик, совсем я тебя запутал. Короче говоря, если хочешь, чтобы эти дурацкие уроки прекратились, надо пожертвовать чем-то живым. Как насчет Сени?

Сеня, джунгарский хомячок, официально состоял на Верином попечении, отличался скверным нравом, кусался и мстительно разбрасывал вокруг клетки загаженную солому. Но убить?!

А Тим уже полез куда-то наверх кладовки и торжественно вытащил оттуда зловещего вида конструкцию, напоминавшую гильотину.

– Купил на Сретенке крысоловку. Тесак пришлось позаимствовать на кухне, но я потом разберу и верну. Верхняя часть утяжелена, чтобы повысить скорость падения. Лезвие наточено отлично, волосок перерубает. Он ничего не успеет почувствовать, гарантирую!

Сейчас Вера с трудом могла понять, как она вообще решилась на такое. Но когда все в доме легли спать, послушно притащила клетку с хомяком в кладовую. Тимофей положил внутрь кусочек яблока – единственная вещь, которая могла смягчить суровый Сенин нрав.

– Выпускай!

Трясущимися руками Вера подхватила хомяка поперек брюшка. Сеня тут же тяпнул ее за палец, недовольный подобной фамильярностью, но Вера восприняла это даже благодарно.

– Прости, прости – шептала она, опуская зверька на стол.

– Сейчас он учует яблоко…

Хомяк действительно двинулся было к ломтику. Но, остановившись, сел и стал чиститься.

– Да что ж такое, я чуть поближе подвину…

– Не надо, Тим…

Тимофей уже схватился за приманку. Вера, пытаясь остановить брата, чуть дернула его руку. И лезвие тесака рухнуло прямо на кисть Тима. Раздался резкий хруст. Хомяк свалился куда-то под стол. А Тим взвыл от боли.

– Черт!

Брат быстро прижал руку к рубашке. На глазах Веры ткань стала набухать темным.

– Я позову маму…

– Нет! Желание! Думай о желании! – прохрипел Тим, сползая по стене и садясь на корточки…

В итоге брат делался сравнительно легко, оттяпав лишь кусочек мякоти безымянного пальца на правой руке. Плюс получил формальных розог от отца, поскольку всю вину за эксперимент взял на себя.