Фатум

Непонятно, замечает ли Мерфи, что я тоже следую правилам СРОЗН.

– Сегодня я думала, что могу напасть на вас с ножом и вытащить ключ.

– Вы можете так поступить, Ивонн. Но кто будет вас кормить?

– Выйду и схожу в супермаркет.

Конечно, он прямо на первом этаже. Рядом с парикмахерской и зоомагазином.

– Неужели вы забыли, Ивонн? – Мерфи недовольно поджимает губы, мотая головой. – Дверь вас оберегает. Есть вещи страшнее всепоглощающего спокойствия. Но выбор всегда остается за вами.

Встаю, чтобы открыть окно: от духоты голова идет кругом. Такой у меня здесь выбор – задохнуться или проветрить. Меньше свободы, чем вчера, но это все еще свобода. Растворимый кофе и тот, что из автомата, называются одинаково. От первого – изжога и повышенный пульс. Второе мне не светит.

В окне крутят бесконечную трансляцию живой природы. Приглядываюсь, чтобы разглядеть людей на мосту, и вижу – там их нет. Птицы проносятся над рекой, которая звучит как неумолчный гул машин на шоссе.

Окна в дождевых разводах; свет яркими полосами ложится на чей-то силуэт. Мимо проезжают машины. Их фары накатывают волнами. Мы то есть, то нет. Размеренная пульсация жизни. Мир за окном плывет, скатываясь к дверным ручкам и бамперу. К бамперу, потому что смотрю в зеркало заднего вида. И всюду тарабанит дождь.

Кажется, это случилось со мной. Сбой в работе мозга, патологический эффект дежавю.

Возвращаюсь в кресло, смотрю в глаза доктору Мерфи, наклоняюсь к ней корпусом. Я пробую улыбнуться, когда говорю:

– Вы спрашивали, нужно ли мне что-то еще?

– Да, спрашивала, – кивает она.

– Знаете такой скраб с ароматом клубники?

***

Продолжаю вечернюю прогулку, в двадцатый раз очерчивая периметр комнаты шагами. Время переваливает за полночь, но спать не могу. Переоделась в пижаму, чтобы подготовиться морально. Уснуть придется, хочу того или нет, ибо человек, находящийся в состоянии недосыпа, теряет способность к активной ментальной деятельности, а деятельность ума – это единственное, что мне оставили. И выбор приседать, чтобы устать.

Вспоминаю упражнения из того видео с YouTube. Девушка с обесцвеченными волосами, собранными в хвост, скачет в топике и узких леггинсах сорок минут подряд, талантливо скрывая за улыбкой предобморочное состояние. Буду делать ее упражнения по кругу, пока не свалюсь на кровать без сил. Уставший мозг все еще думает, но не тратит силы на тревогу – то, что надо.

Стою в планке, когда слышу шаги за дверью и уверенный стук через паузу. Это не Мерфи: она не стучит. Встаю медленно, чтобы не создать шуму, и машинально хватаю со столика нож. Не знаю, почему поступаю именно так, раз не верю в существование чего-то по-настоящему опасного за дверью. Шатаюсь на месте, не зная, куда деться, и спрашиваю:

– Кто там?

– Персонал, – отвечает мужской голос.

Та дневная колотившаяся дрянь была менее сговорчива. Нож сегодня не пригодится с вероятностью в восемьдесят два процента. Число приблизительное, потому что однажды я потеряла «отлично» за семестр по математике как раз из-за неверно решенной задачи на вероятность.

Сажусь в кресло, прячу нож под подушку и принимаю естественную позу. На задворках сознания маячит флажок, что персонал мужского пола не должен наведываться в женскую комнату после полуночи. С правилами не ознакомлена, но если бы писала их сама, точно запретила бы.

– Почему вы стучите?

Флажок разрастается до размера, в котором его невозможно игнорировать, и душит мне горло. Просовываю руку под подушку, чтобы касаться основания ножа.

– Время позднее, – объясняет мужской голос. – Вы не спите?

– О, нет, у меня столько дел, – отвечаю саркастично, – даже не знаю, за что взяться.

– Не спите, – констатирует он.

Бубню под нос, что со сном здесь придется туго, и жду скрежета ключа в замочной скважине. Ничего не происходит. Незнакомец стоит за дверью и молчит. Он вправду ждет, что открою ему дверь? Играет со мной в личное пространство. Мог рассудить, что будет забавно, но мои пальцы полностью обхватывают основание ножа.

От волнения выпаливаю:

– Входите, раз пришли.

Накрываю лицо рукой, чтобы вернуть самообладание. Это просто цирк какой-то. Или прячусь, чтобы он не увидел, как раскраснелась; чтобы не понял, как качественно им удалось меня запугать.

Вдох на три, задержать дыхание на шесть, выдохнуть на его фразе.

– Здравствуй, Ивонн.

Отнимаю руку от лица и взглядом обнаруживаю мужчину. Приходится стиснуть зубы, чтобы преодолеть вспышку оглушающей боли в висках. Он мне кого-то напоминает – образ, отпечатанный в сознании, но в то же время ускользающий под жирным слоем мокрого белого тумана. Ему под тридцать с погрешностью в пару лет. Песня по радио и песня, заигравшая на тихой улице. Скольжу вдоль черт лица, чтобы кому-то их приписать, но подходящий образ прячется по углам прыткой мышью. То же веяние знакомого, что накатило с Мерфи.

– У вас знакомое лицо, – говорю, сморгнув пелену с глаз. – Мы могли где-то пересекаться?

– Вы учились в Университетском Колледже Дублина? – он отвечает, неторопливо проходя ко второму креслу.

– Да.

– Изучали психологию, – интонация мало похожа на вопросительную.

– Верно.

– Делили комнату под номером сто двадцать с Ритой О’Нилл.

Я замолкаю, задетая за живое. Ни одна из его фраз не была вопросом. Пара фактов, чтобы не забывала, куда попала и в чьей власти нахожусь. Будничные разговоры в стиле тех, что звучат за чашкой кофе, здесь не приветствуются.

Им, персоналу, должны были выдать сценарии диалогов, которые могут вести с клиентами. По крайней мере, Мерфи им следует.

Мужчина садится в кресло, не соблюдая правил СРОЗН, и сухо озвучивает:

– Мы могли пересечься где угодно, но не там.

Он смотрит в дальнюю стену, и, могу предположить, боковым зрением подмечает обстановку, раз так сосредоточен. Ни толики внимания ко мне не адресовано. Пользуюсь возможностью и украдкой рассматриваю незнакомца.

Он без формы, как если бы между делом зашел с улицы. Форма – это то, что носит Мерфи, и то, что мне выделили в качестве пижамы. Его одежда выглядит обычной, но хорошее качество тканей свидетельствует о доходе выше среднего. Кашемир и хлопок. Не полиэстер, потому что полиэстер блестит. Блестит и кожа перчатки на его левой руке. Перчатка всего одна. Волосы на голове отросшие. Если спадут на лоб, полезут в глаза. Кожа бледная. Уточняю: болезненно-бледная на фоне сдержанных темных оттенков.

Была однажды на массаже, и специалист, чтобы поддержать диалог, начала рассказывать о теории цвета. Она взглядом оценила пальто на вешалке и сказала, что у меня в груди тугой ком подавленных эмоций. Посоветовала проявляться ярче. На соответствующий вопрос «почему» объяснила, что выбор темной одежды свидетельствует о закрытости и сдержанности.

Она ошиблась.

– Вы не представились. Невежливо копаться в чьей-то жизни, не назвав собственного имени, – говорю, как бы рассуждая. – Нет, невежливо – не то слово. Правильнее сказать – очень удобно.

– Алан Дорган, – представляется мужчина, очень внимательно наблюдая за стеной.

Он не здесь. Вернее, здесь, но только телом.

– Думаю, мне представляться смысла нет.

– Очень приятно, Авив, – снисходительно озвучивает Алан.

Он на что-то решается. Возможно, оценивает все за и против. Начеку как собака в ореоле опасности. Легко спутать с собранностью, но рядом с собранным человеком воздух не вибрирует.

Сжимаю рукоять ножа и меняю положение, чтобы он точно не заметил подушку, если решит взглянуть.

– Как тебе здесь? – спокойно спрашивает Алан.

– Есть свежий воздух и еда так себе. Как в клетке.

– Я учту это.

– Зачем вы пришли?

– Я буду приходить ежедневно и собирать данные о твоем состоянии.

– Мерфи плохо ведет записи?

Алан медленно переводит на меня голову, и я встречаюсь с эмоцией полного отстранения на его лице. Только напряженная челюсть выдает, как именно он воспринимает этот диалог – нежелательно.

Придумала новое слово. Для Мерфи визиты сюда – необходимость, подкрепленная обязательствами. Для нового знакомого – нежелательность. Понятие, когда назначаешь уйму встреч на утро субботы, хотя лучше бы двинула к океану. Плюсы очевидны, но все они окрашены в черный. Это и есть нежелательность.

Алан отводит от меня глаза, будто одумавшись. Широко распространенный жест: когда вижу в подземном переходе покалеченную кошку со сломанными лапами, реагирую так же.

– Расскажи о Мерфи подробнее, – просит он.

Он что-то просит, окинув меня пренебрежением и использовав личную информацию о клиентке, дабы напомнить, что мы не в бильярдном клубе шары гоняем.

Наивное месиво полномочий.

– Если хотите узнать что-то о человеке, спросите у него лично.

– Куда полезнее понаблюдать за ним со стороны, – говорит Алан.

Ему некуда деть руки: безжизненно лежат на подлокотниках. Могла бы придумать понятие «неестественность», но меня опередили.

– Персоналу запрещено пересекаться друг с другом. Раз она здесь появляется и выполняет задачи, я хотел бы знать, что Мерфи соблюдает рамки, – продолжает он. – Я предлагаю тебе сделку, Авив. Будешь моими глазами?

– Сделка – это когда обе стороны что-то получают. Прогулку, например.

– Я ничего не знаю о человеке, который приходит сюда, – Алан игнорирует дельное предложение прогуляться.

– Я ничего не знаю о двух из них.

– Конечно, есть фильтр, через который нас отсеивают, – Алан игнорирует меня как факт. – Но чертоги чьего-то разума – непроглядная бездна, верно?

– Полный бред.

– Что ты прячешь?

Наблюдательное хранилище личных данных моей жизни указывает взглядом на подушку. Кашемир ознакомлен с упражнением для развития бокового зрения. У отрешенности есть глаза.

Достаю нож из-под подушки поэтапно. Обычно это действие не имеет шагов, но и мы не в бильярдном клубе. Оценить обстановку, скрыть тревогу за слоем спокойствия. Можно также попросить его на пару минут отвернуться, чтобы выполнить пару упражнений и не тревожиться – в зависимости от ситуации, но конкретно эта не подходит.

Алан видит нож в моей руке, а я вижу себя в отражении лезвия. Дайте лошади хоть минуту продохнуть.

– Она сказала, он понадобится вечером. Вечером пришли вы.

– Намекаешь на что-то? – говорит Алан, тоже на что-то намекая.

– Не знаю. Просто рассуждаю.

Он устало вздыхает и отворачивается, чем-то разочарованный. Происходит размашистая минута тишины. Интересно, он тоже хочет сделать пару упражнений? Могу предложить, дать одобрение. Это все-таки моя комната, раз стучался.

Вижу, как подергивается кулак, сжимающий основание ножа, и откладываю его в сторону. Теперь кулак подергивает без ножа. На самом деле, мне не весело, и ирония не справляется с той грудой паники, что давит на грудь. Виски все еще прессует тупая боль.

В мое пространство возвращается Алан:

– Это превышение полномочий в первый же день. Нож тебе ни к чему. Не знаю, что она наговорила, но беспокоиться не о чем, – объясняет он доходчиво. – Об этом я и прошу тебя сообщать мне. Все, что может подставить под сомнение безопасность этого места.

Гляжу на него рыбой, вынутой из воды; лупоглазым существом, покинувшим среду обитания.

Значит, нож – не более чем злая шутка?

– Понимаю, это непросто. Две разные картины мира. Ты вправе выбрать любую, – продолжает Алан с ярко выраженной интонацией причастности. – Если наш диалог не несет для тебя пользы, я могу не приходить. Но, боюсь, когда Мерфи выкинет еще пару неудачных шуток и доведет тебя до паники, справляться придется самой.

Хочу помассировать ладонь, чтобы успокоиться, но он смотрит. Либо рассказываю о Мерфи, либо остаюсь лицо к лицу с всепоглощающим спокойствием в мерцании жизни. Такой у меня здесь выбор. Порез от бумаги и от кухонного ножа кровоточит одинаково.

Откинувшись на спинку кресла, я прикрываю глаза, и во мраке рассматриваю цветные вспышки – очертания боли. Ее легче переживать на выдохе. Я выдыхаю на девять счетов и воссоздаю в памяти образ доктора Мерфи, чтобы отвлечься.

– Ей под семьдесят. Худое вытянутое лицо, круглые впалые глаза. Кажется, серо-зеленые. Короткие волосы и родимое пятно под ухом. Та же одежда, что мне предоставили в качестве пижамы.

Алан молчит. Пока неясно, о чем он пытается поведать, не произнося ни слова. Этому меня научило общение с людьми – их слова проходят через призму убеждений, собственного мировоззрения и фильтр дозволенного в связке с непозволительным.

Молчание честнее. Молчание прямолинейно. Чтобы прочесть его, понадобится чуть больше времени.

Алан вверяет:

– Подобный инцидент не повторится. Можешь отдать нож.

– Это все же мой подарок.

– Как пожелаешь, – он делает этот снисходительный кивок головой.

Я тоже его делаю. Делала. Речь о пластике тела.

– О чем она говорит с тобой?

– Сегодня она проводила медитацию.

– Запомнила что-нибудь?

Обнаружила на тыльной стороне черепной коробки, как только проснулась.

– Глаза сердца смотрят внутрь и видят больше глаз человеческих. Ноги сердца знают путь и ведут вдоль дороги, где телега потеряет колесо. Рот сердца шепчет: я ощущаю всепоглощающее спокойствие.

– Не пытайся найти в этом смысл.

– Это было в списке дел на завтра.

– Придется заняться чем-то другим.

– Отдайте мне ключ, Алан, и все станет проще.

Я не вкладывала весь возможный напор в эту просьбу, так как до меня донесли ясно, что выход из комнаты в ближайшее время невозможен из-за изменения расписания пригородных поездов и всякой дряни, но Алан воспринял предложение в штыки. Он встал и посмотрел на меня сверху. Как будто это необходимое действие, чтобы удержать незащищенную женщину под контролем.

Он заговорил четко и медленно:

– Мы не сможем беседовать дальше, пока не договоримся о следующем: ты не выйдешь отсюда, пока не наступит срок. Это единственное правило. В черте этой комнаты делай все, что пожелаешь. Можешь бунтовать и пытаться выбраться. Голодовки устраивать не советую, но выбор за тобой. Если нанесешь себе увечья, не добьешься ничего, кроме боли. Ставь ультиматумы, оскорбляй, дерзи и делай, что заблагорассудится, – Алан помедлил, прежде чем отчеканить: – Но ты будешь здесь.

Молчание честное. Сейчас происходит честность. С его стороны, не с моей. У меня все схвачено: давлю улыбку и согласно киваю, притом амплитуду беру большую, чтобы он оценил высокую степень нашей договоренности. Когда считаю, что достаточно, встаю и сообщаю:

– Вам пора, Алан.

Он задерживает на мне взгляд, будто сам мог бы подобрать ответ получше, и уходит, прекрасно слыша, как кидаю ему в спину:

– Ублюдок.

Дверь захлопывается. Сплю. Спящий не признает, что он спит, но мы на пути и движемся навстречу «никогде».

Закрываю глаза и вижу мрак; открываю глаза, и мрак оттеняется светом с улицы. Я слышу тишину. Тишина звучит как свист. Свист – это в колледже на сдаче физических дисциплин, чтобы кучка дозревающих подростков преодолела десять кругов вокруг стадиона. Мы с Ритой в нелепых, модных тогда мешковатых футболках, оголяющих плечи, блестящие от пота под жаркими солнечными лучами.

Представляю, что бегу. Или что она бежит за мной – гноящийся мираж. Телефона нет, и я не могу попросить ее не беспокоиться; не сходить с ума; не искать, а если и да, то не дольше пары дней – не дольше дня, чтобы умела сидеть спокойно и быть беспечной в отсутствии человека, которого, может… и найти нельзя?

Чтобы заснуть, анализирую диалог с Аланом. В моменте это тоже возможно сделать, конечно, но для более собранного человека, чем я тогда. Возвращаюсь к моменту дежавю, повторно скольжу вдоль черт лица. Возрождаю голос по памяти, и он развеивает свист.

Виски одолевает очередной приступ острой боли. Приходится вжать лицо в подушку и тихо простонать в нее, дабы не потревожить обитателей за дверью. Отнимаю лицо от подушки, только чтобы вдохнуть, и мне радостно, что в боли нет мыслей. Тревоги в боли тоже нет. Только картинки и голоса, с каждым разом все четче и четче.

Я начинаю вспоминать.