Фатум

Мне абсолютно не о чем беспокоиться. Все кончится, не успев начаться. Иногда даже полезно отпускать контроль.

***

Час двадцать после полудня. Мое тело пахнет лавандовым мылом, классическим увлажняющим кремом и кортизолом. Кортизол пахнет напряжением. Напряжение пахнет мной, а собака кусает собственный хвост.

На журнальном столике дымится овощное рагу: от мысли о еде тошнит. Или тошнит от голода. Не понимаю и беру ложку, чтобы попробовать блюдо категории “питательное и отлично выполняет основную функцию”. На вкус оно гипсокартонное. Я не пробовала гипсокартон, но во мне гвоздем сидит знание, что на вкус он именно такой. Пресная волокнистая субстанция без запаха, подогретая в микроволновке. Иным словом, кроме как “питание”, это не назовешь. Убираю тарелку и направляю мысли к затылку, чтобы ни о чем не думать.

Через десять минут возвращается Мерфи. Киваю в сторону тарелки и говорю:

– Отзывы принимаете?

– Могу предвидеть, что оно вам не понравилось.

– Это не похоже на еду.

– Как не парадоксально, это все же еда. Вы привыкнете, – отвечает она.

Пропускаю слова о привычке мимо. У меня нет свободного месяца, чтобы к чему-либо здесь привыкать. Пищевым пристрастиям изменять не собираюсь.

– Когда он придет?

– Кто? – спрашивает Мерфи.

– Тот, кто меня отсюда выпустит.

– Я вижу, Ивонн, что вы сильно напряжены.

– Вы зрите в корень, миссис Мерфи.

– Доктор Мерфи.

– Как вам угодно.

– Я могла бы помочь вам с этим.

– Насильным задержанием?

– Вашим напряжением.

– Его отлично снимет прогулка по улице.

– Пожалуйста, Ивонн, прилягте, чтобы я смогла провести сеанс медитации.

Миссис Мерфи стоит посредине комнаты и ждет, пока я лягу на кровать. В голове не укладывается, как угораздило быть свидетелем этой околесицы. Задаю вопрос риторического характера:

– Вы серьезно?

– Да, Ивонн. Прилягте. Это относится к обязательствам.

– Как удобно, что с их перечнем я не ознакомлена.

– Извините, но мне придется провести медитацию.

Я встаю, ведомая мыслью, что сеанс Мерфи поможет скоротать время до вечера, когда за мной уж точно приедет Рита. Делаю ей одолжение. Подчинение незнакомым правилам оставляет неприятный осадок, будто мой принцип продавили, но ноги ведут к кровати, и я ложусь добровольно.

– Отлично, – говорит Мерфи. – Очень приятно, что вы доверяете мне и моим профессиональным качествам. Для меня ценно, что такой специалист, как вы, идет мне навстречу.

Ничего не скажу. Скажу: “Приятно, что вы считаете меня красивой. Мне обычно не делают комплиментов, вы прямо джентльмен. А вы не против, если к нам подойдет моя подруга? Ей нужен хороший совет. Вы выглядите как человек, который эту жизнь раскусил”.

– Примите удобное положение в пространстве. Обратите внимание, где ваше тело зажато, и расслабьте это место. Ничто не должно доставлять вам дискомфорт, – голос Мерфи превращается в полушепот и становится подобием текущей древесной смолы. – Сожмите пальцы вашей правой руки и расслабьте их. Хорошо. Вы чувствуете, как напряжение покидает ваше тело, проходит через матрас и впитывается глубоко в землю. Сожмите пальцы вашей левой руки…

Я путешествую вдоль частей собственного тела под словесным руководством миссис Мерфи. Теперь мне известно, что мышцы бедер, выходя из напряжения, источают густой маслянистый сок, состоящий из тревоги, скованности и суеты. Мышцы живота обозначены местом скопления боли. Ее мы тоже отпускаем. Под конец сеанса земля, куда все впитывается, станет радиоактивной.

– Ты вдыхаешь воздух полной грудью. Раз. Два. Три. Ты не дышишь. Раз. Два. Три. Ты выдыхаешь и выпускаешь воздух из легких. Раз. Два. Три. Ты вдыхаешь полной грудью…

В шестом классе менее одаренные ребята называли меня ведьмой, когда я демонстрировала им удивительный математический фокус: просишь задумать любое простое число, не озвучивая его, затем умножить это число на два, прибавить восемь, разделить результат на два и отнять задуманное число.

Всегда получалось четыре. Они не понимали, как я это делала.

– Ты прислушиваешься к дыханию. Тяжесть приковывает тебя к кровати. Ты слышишь тишину. Она звучит как свист. В тишине ты слышишь пульсацию крови. Ты чувствуешь, как твое тело сжимается и разжимается в такт. Ты можешь проследить за потоком движения крови. Ты над сердцем. Ты обтекаешь его мягкими плавными движениями. Ты поглаживаешь сердце. Ты становишься сердцем. Тело уменьшается и превращается в пульсирующую мышцу. Ты ощущаешь всепоглощающее спокойствие в движении жизни.

Мама говорила, у бабушки был порок сердца и нелюбовь к фотографиям. Нет ни бабушки, ни фотографий.

Рассчитала: когда смотрю в зеркало, вижу шесть целых двадцать пять сотых бабушкиного лица. Округляем до единицы. Я вижу одну десятую женщины, от которой ничего не осталось, кроме имени, данного мне.

– У сердца есть глаза.

У сердца есть порок, аритмия, патология клапанного аппарата, воспаление перикарда, тахикардия, а также два предсердия и два желудочка. Все устроено слишком сложно, чтобы разместить туда еще и душу.

– Ты видишь темноту. Темнота абсолютно пуста. У сердца есть ноги.

У ног есть варикозное расширение вен, остеопороз…

Вздыхаю. Мерфи несет какой-то бред. Сердце с двумя ножками. Не думаю. Мне бы больше пошла аритмия.

– Ты ступаешь в темноту, будучи пульсирующим сердцем. Темнота обволакивает тебя и начинает сжиматься и разжиматься в такт. В темноте сердце порождает жизнь и кровь, текущую там. Разливаются кровавые реки, густые и полные тепла. Из рек выходит свет и рассеивает мрак. У света есть сердце. Ты свет, испаряющий реки крови. Ты ощущаешь всепоглощающее спокойствие в непрекращающейся глубине мерцания.

Тоже знаю про аллитерацию: гангрена, Венера, замеры, корреляция, купероз, резонанс и резистентность…

Думать становится невыносимо; мысли, запинаясь друг о друга, играют в пинг-понг внутри черепной коробки. Шарики бьют о виски, вызывая острую боль. Умом я готова к бунту, но тело, предательски расслабленное, остается лежать смирно, внимая шепоту женщины.

– У света есть сердце, а у сердца есть рот. Ты произносишь слово. Ты усмиряешь ярость и создаешь небо. Ты заливаешь его дождем. Кровавые реки наполняются водой. Ты даруешь жизнь. Ты сеешь деревья и растишь поля. Ты пасешь скот. Ты сбрасываешь на землю камень. Из камня прорастает тисовое дерево. Ветви тисового дерева образуют острова, связанные пульсирующими артериями.

Медитация не парализует, но я ощущаю нечто очень похожее, более изощренное. Слова Мерфи звучат не извне, а изнутри меня, проникая сквозь барабанные перепонки и вибрируя под кожей, где звуки оставляют зудящие отпечатки, словно на обороте эпидермиса записывают чужую истину.

Твердит она следующее:

– Ты тисовое дерево. У тисового дерева есть корни. Они касаются мироздания. Ты ощущаешь всепоглощающее спокойствие, касаясь мироздания.

Я обездвижена и закупорена внутри собственной головы.

– Ты не знаешь плохого и не знаешь хорошего. Глаза сердца смотрят внутрь и видят больше глаз человеческих. Ноги сердца знают путь и ведут вдоль дороги, где телега потеряет колесо. Рот сердца шепчет: «я ощущаю всепоглощающее спокойствие».

Она заставляет мой рот шептать. У ушей есть уши, и они слышат, как речевой аппарат вторит: «я ощущаю всепоглощающее спокойствие».

– У сердца есть плечи. Они опущены.

Не думаю, что Рита имеет к этому какое-то отношение. Не думаю, что в этом замешан Конор.

– У сердца есть пульс. Он ровный.

Навряд ли меня удастся найти, обратившись в Гарду с просьбой пробить по базам. Места такого рода, взращенные на гниющем доверии и скрытом финансовом потоке, не оставляют следов в официальных реестрах. Они существуют в теневых пространствах, о которых все знают по секрету и шепчутся, как шепчутся о неизлечимой болезни, о которой не принято говорить вслух.

– Пульсирующее сердце принимает неизбежное, не сопротивляясь. Оно есть мир в момент зарождения и гибели. Оно есть прощение на смертном одре.

Вчера вечером, после бара, я взяла такси с разводами на окнах и поехала домой. В одиннадцать вернулись соседи сверху: спасибо хорошей слышимости. Они привели с прогулки лабрадора. Когда он перестал скулить, я завела будильник на девять утра и легла спать, а утром приняла клиента.

Сегодня не одиннадцатое октября пятнадцатого года. Сегодня что угодно, но не воскресенье.

Открываю глаза: рядом никого. Лежу в потемках, на часах семь вечера. Сознание отказывается прослеживать тонкую нить, на которой оборвалась медитация. Пульсирующее сердце, как и было предсказано, приняло неизбежное, и я провалилась в сон. Вернее, она умышленно погрузила меня в него. Хотела, чтобы я утратила контроль над собой и перестала быть источником проблем? Разве это, по сути своей, не единственное, чего она от меня желает?

На столике кукурузная каша, увенчанная жалкими ягодами. Предположение относительно предназначения ножа к ужину оказалось ошибочным; кашу не режут, и Мерфи не считает меня дикаркой, разделывающей свиную ногу, поддаваясь низменному инстинкту и глотая слюни. Разочарование масштабов пригородной деревушки.

Ужинаю, наблюдая, как ложка погружается в рот, чтобы сознание наделило пластилиновое месиво оттенком вкуса. Кукуруза условно узнаваема, но ягоды, бесформенно вмешанные в нее, абсолютно чуждые и представляют собой водянистое ничто.

Взглядом ловлю очертания ножа. Он там же, где Мерфи его оставила – непозволительно близко к человеку, который знает о холодном оружии не больше показанного в фильмах. Учитывая их явную гиперболизированность, я не знаю о холодном оружии ничего.

Беру нож, чтобы рассмотреть. В магазинах со всячиной видела качественные подделки для розыгрышей: тупое лезвие из пластика прячется в рукоять при нажатии. Устраиваешь шутку, а потом объясняешь врачу скорой помощи, что товарищ не понимает приколов. Наутро штраф за ложный вызов в размере месячной зарплаты.

Это не игрушка, а стальное лезвие в рукояти, обмотанной кожей. На коже тонкими бронзовыми линиями вышит узор: солнышко, елочка, цветочек. Не буквально, графичным очертанием. В холодном, отполированном отражении лезвия вижу, как смотрю на него – взгляд загнанной лошади. Возвращаю нож на место и заканчиваю с ужином. Есть ничто проще, когда думаешь о другом.

Говорят, о незнакомце можно узнать многое, сосредоточившись на его ботинках. Я соглашаюсь с этой теорией лишь в том случае, если эти ботинки служат средством передвижения, ведущим к его обители. Стены куда более сговорчивы и откровенны, нежели немногословный мужчина. И стены, и пол, и шкафчики над раковиной – особенно шкафчики над раковиной! – выдают подноготную, не требуя ничего взамен. Многие так не считают, потому что не знают, куда смотреть.

Но я знаю.

Иду в ванную и приступаю к ящикам. Одноразовые зубные щетки, запасные тюбики пасты, салфетки, ватные палочки, бритвенный станок и лезвия. Истинный, не афишируемый доход мужчины проявляется при взгляде на лезвия, которые он покупает. Отсутствие лезвий тоже знак: его не смущает ржавчина на стали. Первый звоночек. Хватаешь сумку и уходишь, ничего не объясняя.

Помимо ножа, у меня есть лезвия.

Содержимое полок над ванной – главный критерий. Там вскрывается правда: бальзам для волос с исконно женским ароматом, гель для снятия макияжа или скраб под названием «Сливочная клубничка».Хватаешь сумку и уходишь, ничего не объясняя.

Полка над моей ванной наполнена аскетичным минимумом: шампунь и твердое мыло. Хотелось бы знать истинную семантику этого выбора. Вне этого места подобные вещи лишены подтекста, но здесь все, что не приковано к стенам, о чем-то говорит. Прихожу к следующему выводу: я не буду получать ничего сверх нижней границы нормы – ни в еде, ни в гигиенических средствах, ни в одежде, ни в общении, которое также будет ограничено до предела. Жизнь сведется к односложному действию, не терпящему вариаций: поесть, прилечь, выслушать медитацию, уснуть, вымыться.

Сложные структуры провоцируют работу мозга. Они его подначивают рассуждать. Они… Не знаю, почему во множественном числе, но предполагаю, что их несколько. Виновников запертой двери, не структур. Они обставили мою комнату как комнату человека, действующего односложно. Человека не думающего. Могу сказать «несуществующего», но глагол «существовать» подходит лучше всего.

Этим я здесь займусь – буду существовать.

Хочу попросить у Мерфи скраб для тела с ароматом сливочной клубники, чтобы придумать вкус для ягод, которыми меня кормят.

Веду ногтем вдоль кафельной плитки. В тишине она звучит как пунктир. Подушечкой пальца я щупаю гладкость, неистово надеясь натолкнуться на непредвиденный, выдающийся стык. Отверстия в стенах являются частой, повсеместной практикой: с их помощью скрывают потайные ниши, ряды коммуникационных труб и целые помещения. Я собираюсь обнаружить скрытое пространство, вход в которое должен быть кафельным прямоугольником. Эдисон, кажется, превратил подобное место в чулан для швабр, утверждая, что в доме стены полые, а добру не подобает пропадать зря. У него еще чашки хранились в чашках, а не по отдельности. В остальном человеком он был неплохим.

Для меня статус «неплохой» присваивается всем тем, кого знаю от силы девять часов, не дольше. Единичные погрешности, разумеется, имеются, но статистика неумолима.

В ванной нет потайного чулана для швабр. В ванной нет ничего, что могло бы привести наружу. Даже зеркало не фальшивое. Берешь круглый столик и кидаешь в него. Они оставили мне гипотетические осколки зеркала. К чему еще один острый край, когда вокруг куча всего, напрямую для этого предназначенного?

Не помню, как его звали, но он коллекционировал вилки. Столовые, сувенирные, серебряные, декоративные. Он произнес следующее с тревожностью священника:

– У меня оригинальное хобби.

Верчу бокал за ножку. На его стенках – кружевные разводы вина. Ухмыляюсь, отвечая:

– В наше время оригинальное хобби – коллекционировать марки. Или бабочек. Бабочки тоже подойдут.

– Это жестоко.

– Думаешь?

– Читала «Коллекционера»?

– Да. Покажешь мне подвал?

Он смеется.

Они все смеются, когда я не боюсь. Не смущаюсь. Не молчу от стеснения. Вернее сказать, бросаю вызов.

– Это вилки, – говорит он. – Обширная коллекция столовых приборов. За одной из них ездил в Оттаву. Последняя в своем роде.

– Не смей говорить, что принадлежала французской семье.

– Именно.

– Так необычно, – говорю и осушаю бокал. Иногда это даже весело. – Ты ценитель.

– А ты?

– Я критик.

– Ничего не собираешь?

– У меня самый ординарный предмет коллекционирования.

– Сгораю от интереса.

Он прикасается к моей руке и начинает массировать ее тыльную сторону. Как договорим, схожу проведать ванную. Сумку оставила в прихожей, чтобы в случае чего уйти без объяснения причин.

– Так за чем ты охотишься? – спрашивает он, источая неподдельный интерес.

Он лелеет мысль о своей особенности, о том, что именно он контролирует процесс. На мне звенящая бижутерия – серьги, кулон и кольца, наглая подделка под золото. Он снимает кольца, чтобы лучше массировать мою руку. Он не воспримет всерьез ничего из того, что скажу. Потому говорю:

– За людьми.

Вилок здесь нет. Получаю только ложки и еду, которую не нужно резать.

Мерфи упустила вариант будущего, в котором встречаю ее с ножом наперевес и ставлю ультиматум. Не думаю об этом долго. В голову лезут причудливые мысли. Иду проводить ревизию основной комнаты.

Принимаю решение временно ампутировать из сознания факт пробуждения в этом месте. Захожу в гости после ужина в ресторане; он оставляет машину на парковке, передает ключи и просит подниматься, чтобы не мерзла. Фанат девиза «спрячь что-то на самом видном месте, и это никогда не найдут». Вы абсолютно правы, мистер «как вас там», чье имя не удосуживаюсь знать.

Иду к книжному шкафу, дабы первым делом разделаться с самым сложным. Тридцать два тома, преимущественно классика английской литературы, с редкими и потому подозрительными погрешностями в виде книг по естественным наукам, истории, математике и медицине. Беру последнюю из перечисленных, открываю и хмурюсь: все страницы абсолютно пусты. Уходит десять минут, чтобы проверить оставшиеся. Они тоже заполнены белыми страницами. Видела такие в магазинах для розыгрышей. Ущерб от них меньше, чем от фальшивого ножа: скорая не приедет, а смеха не будет вовсе.

У меня тридцать два пустых блокнота и карандаш с точилкой в ящике тумбы. Они оставили путь к созиданию. Художник из меня никудышный, но, мучаясь от скуки, займешься чем угодно. Могу не только рисовать – еще писать. Отслеживать состояние, структурировать конспекты, выдумывать всякое и делать заметки о клиенте. Только мне не дали клиента.

У Мерфи, должно быть, такая же книжечка с разворотом под названием «Ивонн Авив». Я свои хранила в ящике, чтобы вернуться к записям, если клиент решит обратиться за помощью повторно. Интересно, где их хранит Мерфи?

Стены покрыты шершавыми обоями, которые, когда проводишь по ним пальцем, звучат как шторм внутри ракушки. Обоями скрытые проходы тоже заклеивают, маскируя несовершенства кладки и осыпающуюся штукатурку. Ковры и вздутый линолеум – прерогатива подвальных помещений и лестниц.

В комнате ни одного скрытого прохода.

Возвращаюсь к гипотезе о приходе в гости. У того, который “как вас там”, беда с парковочными местами. Входишь в одиночество, осматриваешься. Видно, что живет один и ознакомлен с принципом «Лагом». Умеренность во всем – эвфемизм для полного баланса, золотая середина между «все» и «ничего». Два кресла, столик, кровать, тумбочка с торшером, пара настенных ламп, книжный шкаф, маленькое зеркало и комод для одежды.

Теперь могу сказать, какой он человек. Смысл его бытия далек от потребительских идеалов. Он предпочитает неспешные прогулки вдоль берега, но совершает их не ногами, а глазами. Именно поэтому избран идеальный вид из окна и отсутствует телевизор.

Он не интересуется новостями. Круг его знакомых ограничен парой человек. Он скорее меланхолик, чем интроверт. Ему не требуется делиться с кем-то впечатлениями, потому что у него нет впечатлений. Разве что маленькие открытия внутри собственного ума, которые он записывает в пустые книги-блокноты. Чревоугодие для него – абстрактный, чуждый термин. Существо насыщено духом и не требует ничего сверх необходимого. Вернее, разучивается хотеть того, что невозможно получить.

Мне кажется, обладатель этой комнаты смирился. По этой причине здесь нет выхода: он не стал пытаться. Он – человек, бесплотный и идеальный, которого здесь никогда не было.

А может, был?

Он – бесполая, не обремененная желаниями проекция. Проекция – вариант предполагаемого будущего. Но было сказано: «Глаза сердца смотрят внутрь и видят больше глаз человеческих».

Выхода нет, потому что смотрю не туда.

За дверью рождается звук. Он похож на шаги вне стандартной ритмической структуры. Как если бы кто-то передвигался на странных многоногих ходулях. Подхожу ближе к двери и слышу быстрое глубокое дыхание. На миг оно прерывается, и по двери чем-то проводят. Не хочу говорить, что ногтем, но по двери проводят ногтем. Или чем угодно настолько же плотным.

Замираю и шепчу:

– Ты там?

«Ты» – любой из вариантов, что конвульсивно приходят на ум. Конор Харден. Онора Энберг. Парт Энберг. Кевин Уолш. Рита О’Нилл. Может быть, Рита Уолш.

У меня так мало имен на примете.

Из-за двери тишина.

– Кто ты?

Из-под двери исходит свет. Он проходит сквозь тонкий просвет над полом. Почти невидимая полоса, но она есть. Вижу: кто-то встает напротив двери. Две тени – две ноги.

Собираюсь задать очередной вопрос, но в дверь начинают колотиться. От неожиданности вспрыгиваю на ноги, закрываю глаза и прижимаюсь к стене. Как будто если я чего-то не вижу, то этого не существует. Сердце тарабанит в груди. Частота пульса выше, чем требуется, чтобы ощущать всепоглощающее спокойствие.

Я стою, замерев, когда кажется, что некто вот-вот выбьет дверь.

– Вам лучше оставаться на месте, Ивонн. Это самая безопасная комната из всех в этом доме. Дверь не сдерживает вас. Она вас оберегает.

Мне лучше оставаться на месте. Возможно, я смогу двигаться дальше через пару часов или даже завтра, но не сейчас.

Когда удары прекращаются, спускаюсь к полу, чтобы выровнять дыхание. В груди болит от отчаянных, неэффективных попыток насытиться кислородом. Искать рациональное объяснение – гиблая идея, но иного занятия не предвидится.

Психиатрическая клиника с полным спектром умалишенных. Притон для бездомных и больных Альцгеймером. Квест-комната, оплаченная на неделю вперед. Их брошюра могла бы лежать в магазине для розыгрышей. Социальный эксперимент для выявления… Чего?

Бред. В магазине для розыгрышей никогда не лежали брошюры.

На часах девять вечера. Проходит миссис Мерфи. Встречаю ее, барабаня пальцем по подлокотнику.

– Вижу, ужин понравился вам, Ивонн, – говорит она с легкой улыбкой на губах. – Вы сыты?

– По горло.

– Может, что-то еще?

У Мерфи неправильный голос. Он звучит как песня, мимоходом услышанная по радио, а потом заигравшая вновь посреди пустой улицы. Происходит сбой в работе мозга, и он воспринимает схожие обстоятельства как единое целое, провоцируя эффект дежавю.

Спрашиваю:

– Что вы сделали со мной днем?

– Я провела медитацию.

– Нет, вы усыпили меня.

Миссис Мерфи вздыхает. Она проходит ко второму креслу и садится на него. Теперь мы на расстоянии вытянутой руки. Это одно из правил СРОЗН: сесть на расстоянии вытянутой руки, расслабиться, принять открытую позу, наладить зрительный контакт и слегка наклониться к клиенту.

– Будничная суета творит с нами страшные вещи, Ивонн, – объясняет Мерфи. – Вы очень устали и не заметили этого из-за погони, которую вели.

– За чем я гналась?

– Каждый за чем-то гонется.

– За чем я гналась, по вашему мнению?

– За спокойствием, Ивонн. Вы его нашли.

– Нет, не здесь, – отвечаю резче, чем планировала. – Здесь мне неспокойно.

– Почему?

– Меня заперли.

– Для вашего блага.

– Вы не отрицаете?

– Нет смысла отрицать очевидное.

Сжимаю руку в кулак и мысленно отсчитываю двадцать секунд. Паузы позволяют отсеять лишние мысли. Про нож, например. Про гипотетические осколки зеркала.

У миссис Мерфи в руках очередной сверток. Прямоугольник обмотан тканью. Она забирает тарелку из-под ужина, ставит предмет на стол и смотрит на меня, подначивая распокавать его. Предметом оказывается аптечка. У меня такая же валяется в ящике над ванной. Открываю ее, надеясь увидеть анальгетики, но коробочка подчистую заполнена бинтами и медицинским спиртом, в гнезде из которых – моток лески с хирургической иглой. С того ракурса, где сижу, не могу увидеть себя в отражении ножа, но знаю, что там ничего нового – взгляд загнанной лошади.

– Вы принесли дополнение к подарку?

– Мало ли что может случиться. Вы страдали кровотечениями из носа.

Она знает и об этом. Чего она не знает?

Парирую:

– Таблетки от давления с ними справляются.

– В аптечке нет таблеток от давления, но есть бинт и обеззараживающие средства.

– Как если бы я порезалась? – Требуются усилия, чтобы подавить неестественную улыбку.

– Вы правы. Бинт и обеззараживающие средства используют при порезах.

– Когда вы выпустите меня?

– К сожалению, это не зависит от меня, Ивонн.

– От чего это зависит?

– От того, как внимательно вы будете слушать меня.

– Я очень внимательно вас слушаю.

– Отлично. Мы на верном пути.

– Значит, быть паинькой недостаточно?

– Вы можете быть, какой захотите, Ивонн.

Третье правило СРОЗН – зрительный контакт. Она меня не отпускает ни на миг. Моргает редко, пялится, вжирается в естество. Ее глаза отпечатываются где-то внутри, и я вижу их очертания, когда закрываю собственные.

Проводя ревизию комнаты, поняла, что здесь нет скрытых камер. Мерфи делает многое, чтобы восполнить их отсутствие.

Собираюсь потребовать, но слышу, что звучу как с просьбой:

– Выпустите меня.

– Нет.

Ее «нет» принадлежит ситуации, когда звонишь хорошему знакомому и спрашиваешь, не занят ли он.