Знак обратной стороны

Ответить Доброслав не успел. Слева от скамьи раздались торопливые шаги и громкое одышливое дыхание. Супруги одновременно повернули головы, ожидая увидеть несущегося на них слона, не иначе, но вместо огромной зверюги с бивнями рядом с ними затормозил довольно высокий, но более ничем не примечательный господин. На сей раз первым его опознал именно Слава:

– Вы… вы… я вас знаю!

– Как и предполагалось, вы здесь, – уперев руки в бедра и чуть согнувшись, громко выдохнул господин. Судя по всему, ему пришлось преодолеть значительное расстояние бегом, на больного он не очень походил. – Мои пророчества становятся все точнее. Аж самому противно.

– Братец, перестань! – А вот Алиса Григорьевна особенно не напрягалась.

– Что здесь происходит? Кто этот человек? Это ведь вы были тогда на ярмарке! – разглядев, наконец, лицо шумного незнакомца, вскричала Лера. – Ваше предсказание, будь оно проклято! Это что, какой-то заговор? Или… или… я не понимаю!

– Успокойтесь, Валерия, – в знак примирения вскинул руки с открытыми ладонями доморощенный провидец. – Поверьте, тут нет никакого заговора. Ни обмана, ни корысти. Это ужасно долгая и запутанная история, но пока просто поверьте – я никоим образом не хотел вам навредить.

– Что этот человек здесь забыл? – повернувшись к неврологу, снова задала уже ей вопрос Лера.

– Он – мой брат.

– Ваш брат?

– Да.

– О, – ярость исказила лицо Валерии, – значит, вот как? И кто, кто в вашем тандеме главный? Скольких вы уже облапошили? Сначала запугиваете, а потом залечиваете? Что еще? Может, у меня тоже неизлечимое заболевание, и мне тоже следует сходить к вам на прием? Да что, дьявол победи тут творится?!

– Лера, Лера, успокойся, дай им сказать! – вступился за брата с сестрой Доброслав. – Говорите побыстрей, что вам от нас надо?

– Боюсь, побыстрей не получится, – с опаской поглядывая на высекающую из глаз молнии женщину, тихо произнес Сандерс. – Давайте, для начала, уйдем куда-нибудь, в более подходящие место. На нас уже и так прохожие глазеют.

Это был самый долгий разговор в ее жизни. Самый сложный и самый нелепый. То, о чем рассказывал Роман, было для нее также бессмысленно, как высшая математика, которую с такой легкостью объяснял ее муж. Но сейчас даже он сидел растерянный и озадаченный. Переспрашивал по сотне раз, уточнял, хмурился и постукивал пальцами, пытаясь хоть как-то осознать то, о чем сообщал художник. Длинные и складные фразы вскоре превратились в обрубки, многочисленные подробные описания сошли на нет. Язык у Сандерса давно распух и прилип к небу, а он все продолжал и продолжал говорить.

Из близлежайшей кафешки вся четверка вскоре переместилась в квартиру супругов. Свет истончился до полумрака, и Лера опомнилась, лишь когда лица собеседников превратились в бледные, едва различимые пятна с провалами глаз. Зажгла в углу торшер, принесла с кухни чайник и чашки.

– Надеюсь, ты не против растворимого? – Засыпая порошковый кофе во все четыре посудины, больше для проформы уточнила она у Романа.

Тот лишь вяло махнул рукой. Наверное, в каком-нибудь диалекте существовало и такое слово, означающее крайнюю степень усталости, когда согласен на любую бурду, лишь бы в ней был сахар. Сандерс буквально чувствовал, как последние молекулы глюкозы покидают его кровь. Новый приступ застал его утром, не успел Роман даже надкусить тост с плавленым сыром. Завтрак и остался сиротливо лежать на тарелке, дожидаясь часа, когда его или доедят или, что скорее, выкинут в мусорку. А едва отойдя от раздирающей голову боли, брат отправился к Алисе и добрых полтора часа уламывал ту поехать на встречу к «несчастным пациентам». Об этом Сандерс тоже поведал Лере. Но первым делом, спросил:

– Что вам известно о руинах церкви в «Парке пионеров»? – С таким выражением в голосе, с каким обычно начинают страшилку. Но тут снова за супругу ответил Доброслав:

– Вы ведь о картине говорите? О знаках?

– О них… – с каким-то непонятным облегчением согласился гость.

И понеслось. Рассказ о выдающемся немце Шилле и его опытах занял бы у Романа не более десяти минут, но тут с лекцией влезла сестра. Таким же манером, каким всегда обсуждала с больными текущее положение дел, она буквально на пальцах растолковала теорию психиатра о запретах, границах и повторяющихся действиях.

– Так значит, это правда? – Лера уже не выглядела обиженной, но некоторое недоверие у нее еще осталось. – Все эти байки не так уж беспочвенны. И безумный художник существовал на самом деле. Надо же… Я-то была уверена, что это – очередной рекламный приемчик для привлечения посетителей в парк. Наняли бригаду, разрисовали стену, а потом пустили слушок о ненормальном влюбленном.

– Девять из десяти легенд либо не имеют под собой никакой исторической основы, либо она искажена для большего впечатления или в чью-то угоду. Мой двоюродный прадед не был сумасшедшим, и уж точно не превратился в беспокойного духа, разгуливающего на Пасху по городу. Но многое из этой истори не выдумка. Он любил, яростно и сильно. А еще он потерял любимую, и горечь его была настолько глубока, что он не нашел никакого иного выхода, кроме как увековечить ее образ на стене разрушенной церкви. У него не было мысли покончить с собой таким изощренным образом. Наоборот, он хотел жить дальше. Хотел примериться со своей утратой… – Голос Сандерса дошел до едва различимого шепота.

Алиса едва заметно пнула брата под столом, тот ответил ей показанным втайне кулаком. Вранье. Никто не знает, о чем на самом деле думал Куликов, вырисовывая на закопченной, потрескавшейся поверхности один за другим затейливые знаки. Сенсей говорил, что он умер от холода. Просто заблудился в своих видениях и замерз. Это вполне походило на правду, но Сандерс слышал и другие, не менее реалистичные версии. Прежде чем тело Алексея окоченело, в его голове лопнуло несколько крупных сосудов. А еще он мог застрелиться, как гласил один из вариантов легенды. Роман не видел ни отчета о вскрытие (а проводи ли его вообще?), да и подробного дневника от предка тоже не досталось. Но сейчас ему хотелось верить, что картина, репродукция которой половину жизни висела напротив его рабочего места, была не символом отчаянья, но актом сотворения чего-то прекрасного во имя освобождения от собственного ужасного прошлого.

И эти двое, что сейчас сидели рядом, напоминающие потерявшихся детей из старой сказки. Это была необычайная ответственность – говорить с ними. Ведь любая, даже брошенная вскользь фраза, могла навсегда изменить их жизнь. Роман смотрел на поджимающую губы женщину, на то, как она крутит в руках пустую кофейную чашку, и струна, соединяющая их сердца, тревожно колебалась. Он так много раз видел ее в своих видениях, но когда Лера во плоти предстала перед Романом, она показалась ему совершенно нереальной и далекой. Сандерс боялся ее. Она напоминала мыльный пузырь, тонкостенную фарфоровую вазу, нежный стебель цветка. Неловкое прикосновение – и все сломается, разлетится на осколки, превратиться в тлен. И хотя Добраслав был болен, хотя он стремительно катился к той грани, что разделяет мир живых от мира покойников, но именно его жена сейчас была гораздо уязвимее. Он умрет, но ей предстоит жить. И от того, что и как скажет Роман, будет зависеть вся ее оставшаяся жизнь. Поэтому, несмотря на усталость, несмотря на колющую боль в висках, несмотря на распухший язык и саднящее горло, Сандерс продолжал, подбирая каждое слово, говорить.

На стол были выложены книги. Одна – черная, напоминающая справочник некроманта. Другая, в потертой винно-красной обложке. Зашелестели страницы, глаза торопливо начали перескакивать со строчки на строчку.

– Они… могут мне помочь? – оторвавшись от рассматривания знаков, спросил Слава.

– Ваш случай… – снова заговорила Алиса. – Не думаю, что методика Шилле будет полезна. Символы, которые он разработал, а точнее, собрал с помощью своих наблюдений за различными больными, предназначены для облегчения фобий, неврозов, маний. Это область психологии, на крайний случай, психиатрии, но никак не нейрофизиологии. Простите, мне бы хотелось сказать что-то утешающее. Но… мы должны трезво подходить к нашим возможностям.

– Погоди, – неожиданно перебил ее брат. – Эпилепсия.

– Что – эпилепсия? – обернулась в его сторону невролог.

– Ты говорила, что многие психические заболевания обоснованы именно неправильной работой мозга. Скажем, та же эпилепсия, которую ты у меня вечно подозреваешь…

– Да не подозреваю я у тебя никакой эпилепсии!

– …она связана с излишним возбуждением нервных клеток, так? – продолжал развивать мысль Роман.

– Ну? – бесстрастно выдала все еще ничего не понимающая Алиса.

– Котелки гну, – возмутился гость. – Конечно, я не такой ученый, как ты, но даже мне понятно, что электричество, оно и в Африке – электричество. В случае Доброслава оно просто не доходит до места. Его проводки повреждены, и ток не идет. Но ведь возможно, не знаю… найти какие-то обходные пути, перенаправить сигнал по другим, как это называется? Аксонам?

– Да, – несколько недовольно ответила врач. – Ты не такой ученый. Не все так просто, Рома. Не все можно свести к простейшим «плюс, минус – замыкание». Так называемые проводки устроены намного сложнее, в проведении сигнала участвует целая куча различных соединений. Это сложный физико-химический процесс, контролировать который практически невозможно.

– Но ведь мои видения ты тоже считала невозможными? – Добил последним аргументов сестру Роман. – Однако же я вижу то, что не видят обычные люди.

– И что вы видите? – с подозрением уточнила Лера.

– Будущее. Вероятное будущее. Будущее, которое, скорее всего, не случится. Я вижу обратную сторону чужого выбора.

Порой, самое невероятное одновременно является и самым очевидным. То, о чем рассказывал Сандерс, больше походило на бредни наркомана. Но Лера глядела на сутулящуюся фигуру, на переплетенные между собой длинные артистичные пальцы, и миниатюрные льдинки недоверия в ее глазах постепенно таяли. В облике этого мужчины не было ни единого намека на чудаковатость. Обычный свитер с высоким воротом, строгая прическа, и только татуировка, которую Роман с некоторой застенчивостью продемонстрировал супругам, была странной. И то, набили ее на руке, а не, скажем, на ягодице. Перед Лерой сидел не Вольф Мессинг, и не слепой провидец, вроде знаменитой Ванги, а обычный человек. Она не верила ни в первого, ни в предсказания второй. Но этому, то и дело потирающему переносицу слишком большого носа, мужчине доверилась. Не потому что то, о чем он рассказывал, было похоже на правду, но вопреки собственным предрассудкам. Лера все еще помнила Сандерса, сидящего за складным столиком, убранным черной скатертью. Помнила, как он одну за другой раскладывал перед ней карты, но самое главное: помнила тот взгляд, который невозможно было ни подделать, ни воспроизвести. Будто сам предсказатель остался в этом мире, а душа его устремилась в иной.

– Но почему мы? – вырвалось у Доброслава. – Почему именно наши решения так важны для вас?

– Для меня? Нет, нет. Вы не правильно поняли. Я даже не подозревал о вашем существовании, пока мы не столкнулись на дне города. Это как… Знаете, когда мне было лет пять, я впервые узнал о медузах. До этого я даже слова такого не слышал, а если и слышал, то не придавал ему никакого значения. А тут в какой-то передачке про подводный мир увидел этих медуз. И эти прозрачные «зонты» так поразили мое воображение, что я на протяжении нескольких дней не мог ни о чем другом думать. У меня не было цели найти вас. Выходя в тот день из дома, я беспокоился только о том, какую куртку надеть, чтобы не замерзнуть и не запариться. А потом, проходя мимо, увидел спорящую с продавцом пару. Я, знаете ли… км-м… интересуюсь искусством.

– Вы – художник. – Разоблачила собеседника Лера. – Я читала о вас статьи.

– Даже так… – сник Сандерс и тут же весело рассмеялся. – У вас такой обвиняющий тон, будто я не рисованием занимаюсь, а пожираю младенцев. Да, есть за мной такой грешок. Каюсь, на ярмарку я пошел, чтобы узнать результаты одного эксперимента. И вы, можно сказать, стали его частью.

– Наборы открыток, – понял теперь и Доброслав. – Лех Сандерс… Роман Александров. Это ведь один автор, так? Это ведь вы?

– Мне стало любопытно, что собой представляют люди, предпочитающие скромную мазню неизвестного автора так яро рекламируемым работам одного из самых модных местных живописцев. За весь день, что я бродил от палатки к палатке, только вы взяли карточки Александрова. Но это так… к сведению. Это ни коим образом не делает вас особенными. Я ведь догадываюсь: дело не моих картинах, вас просто раздразнили рассуждения продавца. И все же, в тот момент, когда вы положили в свою сумку коробку с карточками, я понял – это не последняя наша встреча. Вот Алиса мне не верит, но каждый раз, когда я встречаю людей, подобных вам, людей, видения о которых начну вскоре видеть, будто между нами натягивается леска. Я не могу читать ваши мысли, не знаю, что происходит в вами в данный момент. Но ощущаю некоторое натяжение, которое то усиливается, то ослабевает. Как рыба, попавшая на крючок, и лишь от рыбака зависит, оборвется ли леска, или она так и продолжит метаться в поисках освобождения. В тот день я просто решил поближе познакомиться с тем, кто держит удочку.

– То есть то предсказание…? – Лера так и не договорила, но художник понял.

– В мои намерения не входило напугать вас. Садясь за стол, я почувствовал привычное головокружение, но думал – обойдется. Не обошлось.

– И что же вы увидели?

– Вас, Валерия. Я увидел вас, бесконечно счастливую женщину, пережившую самую страшную потерю в своей жизни.

Стрела и цель

Символ правой руки. Один из «лечебных» знаков. Символ собранности, оптимизма. Помогает при рассеянном внимании, усталости и снижение общего тонуса организма. Пишется яркими теплыми красками (желтой, красной, оранжевой)

2/16

Шум телевизора напоминал нежный рокот морского прилива. Хоть Виталий Евгеньевич и предпочитал спать в тишине, но вот быстрее всего засыпать у него получалось именно лежа в гостиной под трескотню очередного криминального сериала. Иногда мужчина просыпался, резко открывал глаза, тупо впяливался в экран, пытаясь уловить сюжетную нить, и тут же погружался обратно в тихий и приятный сон. Наталья частенько находила супруга в таком вот виде: сладко причмокивающего, аки младенец, в кресле в темноте, разгоняемой только мертвенно-синим светом зомбоящика.

Почему-то большинство детективов снимались именно в такой блеклой, холодной гамме. То ли потому, что зачастую местом действия выбиралась северная столица, то ли таким образом режиссеры пытались подчеркнуть безнадежность предприятия отлова и наказания всех убийц, грабителей и иного рода негодяев. Преступники множились быстрее клопов, изобретая все более изощренные способы ухода от наказания, а блеклая атмосфера отечественных детективов становилась все более однообразной и все менее пугающей. Даже жестокость и смерть, если они окружают тебя повсюду, начинают приедаться. Тем более, если потоки крови льются не в реальной жизни, а с киноэкрана.

Но сегодня у Виталия Евгеньевича выдался особенный день, и он позволил себе не откладывать до вечера наслаждение поваляться на диване, перещелкивая каналы. Сон в его намерения не входил, но мужчина хорошенько встряхнул диванную подушку, прежде чем подложить ту под голову. Дневной прайм-тайм не радовал многообразием. По одному каналу показывали какие-то «розовые сопли на глюкозе», как называла особенно слезливые мелодрамы Аринка. Хуже были, по ее мнению, только «розовые сопли на заменители сахара», то бишь мелодрамы, которые даже слезы не способны были выдавить из смотрящего, или же отличались таким шаблонным, заезженным сценарием, что не вызывали ничего, кроме рвотных позывов. На других каналах крутили аналитические ток-шоу, призванные, видимо, не пробудить сознательность граждан, а наоборот, жгучее желание вообще прикинуться тупым, ничего не соображающем ни во внутренней, ни во внешней политике овощем. Приглашенные гости кочевали с одной такой передачи на другую, и Виталию Евгеньевичу казалось, что он наблюдает за тем же многосерийным мылом или, скорее, паршивым ситкомом, в котором все ругаются, перебивают друг друга на протяжении часа-двух, чтобы разойтись до следующей серии, совершенно не изменив мнения. Наверное, тем криминальные детективы и нравились Рябину-отцу, что при всей нелепости и однообразности сюжетных завихрений, не претендовали на звание высокого искусства и не пытались манипулировать эмоциями зрителей. Они были просты, позволяли отключить голову во время просмотра и обладали той нужной всем в жизни стабильностью и предсказуемостью. Преступник будет пойман, какой бы изворотливостью не обладал, а все хорошие парни и девчонки снова соберутся в кабинете (столовой, парке и т. д.) целые и невредимые, травя несмешные шутки и хвастаясь совсем нестрашными ранениями.

Наконец, Виталий Евгеньевич нашел что-то более-менее сообразное его потребности и вкусу. Не детектив, конечно, – передача о животных. Но лучше уж слушать про обезьян, живущих в Амазонке, чем об очередном конфликте в какой-то не то азиатской, не то африканской стране. О конфликтах Рябин и так много знал, а вот таких симпатичных обезьянок видел впервые. Приматы весело прыгали с ветки на ветку, пока закадровый голос вещал о тяготах обезьяньей жизни. Вырубка лесов, хищники, местные племена, ничем не уступающие по своей кровожадности гепардам, высокая смертность от болезней, засух и просто голода. Но обезьяны не собирались среди веток и не обсуждали дрязги с соседской стаей, а кропотливо продолжали обдирать небогатый урожай с деревьев. Изо дня в день они чистили друг другу шерсть и выращивали детенышей, не жалуясь и не заставляя никого выполнять за них свою работу и решать их проблемы.

Подумывая про себя, что хорошие люди чем-то похожи на этих самым мартышек, Виталий Евгеньевич постепенно убаюкался голосом диктора и погрузился, как всегда с ним бывало, в пучину чуть беспокойного, но глубокого сна. Мелькнула во сне обезьянка, потом вторая, а потом мужчина оглох, ослеп, рот его приоткрылся, и из него полились не очень-то музыкальные звуки.

Все-таки человек даже самой благородной наружности и ума представляет собой потешное зрелище, если засыпает вот так: с откинутой на спинку дивана головой, с пультом в одной руке и сползающей с колена второй. Но именно в такие моменты – моменты совершенной беззащитности, мы и становимся самими собой. У иных разглаживаются морщины и пропадает суровость, у других, наоборот, сходит с уст пустая, притворная улыбка, оголяя настоящую жестокость или же безразличие натуры. Третьи во сне становятся моложе или стареют, в зависимости от лежащих на душе мыслей. Лицо спящего отличается от лица бодрствующего, как карта от глобуса. На карте расстояния всегда искажены, карта всегда немного привирает, всегда чуть путает расположение островов и материков. Глобус, благодаря своей круглой форме яснее и четче дает представление об их действительном положении. Но даже глобус не способен дать полной картины, отразить всю сложность и красоту Земли. И только лицо мертвеца, лицо только что почившего, но уже лишенного и мыслей, и тайн, и стремлений существа, как снимок из космоса голубой планеты, открывает всю правду о нем.

Тьма разрезалась молнией дверного звонка. Виталий Евгеньевич подскочил на месте, не открывая глаз. Выронил пульт, снова подскочил, и лишь выругавшись и широко зевнув, осознал причину своего стремительного пробуждения. На ходу вдевая ноги в полосатые тапочки и поправляя выдернувшуюся из брюк рубашку, Рябин-старший прошествовал в коридор. Вместо привычного для большинства «глазка», Виталий Евгеньевич взглянул на изображение с внешней камеры. Там, прямо перед дверью, стояла незнакомая женщина лет тридцати.

«Нет, все же я ее где-то видел», – припомнил Рябин, хотя, хоть убей, обстоятельства знакомства не запечатлелись в его памяти. Шмыгнув носом и на всякий случай вытерев ладонью рот, распахнул дверь.

– Здравствуйте, мне надо поговорить с вами о Данииле, – без вступления пролепетала незваная гостья. – Вы ведь – Виталий Евгеньевич, его отец?

– Да, так точно, – немного опешил мужчина. Потом вспомнил о правилах хорошего тона и, отступив на шаг, предложил: – Может, зайдете? Чего мы будем на площадке толкаться.

– Ага, – согласилась женщина.

Рябин помог ей снять пальто, и пока гостья стаскивала свои потрепанные, дешевые даже на вид сапоги в прихожей, прошел на кухню, на автомате включая электрический чайник и кофеварку. Дело тут было не в приличиях, уж больно самому Виталию Евгеньевичу захотелось пить. А еще появилось странное чувство, что ближайшие часы, а может, и дни, окрасятся мрачными красками. Что-то было в этой женщине, имени которой он до сих пор не спросил, нелепое и, одновременно пугающее. Этот ярко-желтый шарф и слишком яркий макияж навевали ассоциации с клоунами.

Клоунов, да цирк вообще, Рябин не любил. Для него прыгающие по указке дикие звери и летающие под куполом гимнасты выглядели слишком противоестественно, а наигранная радость дрессировщиков и канатоходцев просто-напросто раздражала. Его поражало, как дети, смотрящие представление, не чувствуют в их веселости некой извращенности и откровенной фальши. Видимо, мир, в котором мы все вынуждены притворяться – это единственный мир, который может существовать. Без лжи, притворства и допущений его отлаженный механизм, его равновесная система давно бы рассыпалась на мелкие детали.

– Вы, наверное, классный руководитель Дани? – крикнул из кухни мужчина. – Что он натворил? Не то двойку отхватил или важный урок прогулял? Идите сюда, расскажите, все как есть.

– Нет, я не руководитель… – гостья последовала просьбе хозяина, но застыла на пороге, не решаясь сделать последнего шага. Глаза ее, зеленые как бутылочные стекла, бегали вниз-вверх, оценивая дорогую обстановку кухни. Потом она, словно опомнившись, перевела взгляд на хозяина квартиры. – Меня зовут Людмила Алексеевна, я преподаю у ваших детей русский язык и литературу.

– Вот как оно, – не зная, что сказать, выдал в ответ Рябин. – У детей? Значит, вы и Арину учите? Я очень горжусь своей дочерью, она у меня молодец.

Люда слабо улыбнулась. Ее первоначальный решительный настрой, похоже, куда-то пропал. В забытьи, она рассеянно перебила пальцами по спинке стоящего рядом стула. Виталий Евгеньевич пригляделся к ее пальцам. Одно-единственное тонкое колечко на среднем пальце, кожа бледная, кое-где потрескавшаяся и покрасневшая. Видимо – от холода. Но маникюр хороший, приятного розоватого оттенка лак выглядит свежим, а ногти острижены не слишком коротко, но и не походят на кошкины когти. От женщины пахло принесенным с улицы снегом, немного потом и до одури сладкими духами.

Кажется, подобные в прошлый раз просила купить дочь. В духах Рябин не разбирался, но пузырек в виде розового яблока приметил. Духи он так и не купил, отделался купленной в последний момент коробкой конфет. Теперь Арина дулась на всех и на каждого, выражая недовольство в молчании и метании саркастических взглядов при всяком, даже пустяковом, родительском промахе. Виталий Евгеньевич поклялся себе купить дочери духи на восьмое марта, даже в свой органайзер внес соответствующую запись: «Купить дурацкую вонючку, обязательно!!!» Арина, хоть и злилась всегда показательно, но была весьма великодушна, если получала желаемое.

– Так о чем вы хотели со мной поговорить? – нарушив немного затянувшуюся паузу в их разговоре, спросил Рябин-отец у учительницы. – Да не стойте, садитесь. Чай будете или кофе? Я лично чай предпочитаю.

– Тогда и мне заварите, – снова принялась «бегать» глазами по помещению Людмила Алексеевна. – Будьте добры.

Снова наступила тишина. Только булькала вода в чайнике, да откуда-то издалека раздавался грохот какого-то оборудования. Рябин ополоснул стеклянный чайничек, засыпал три ложки заварки и полез в ящик за чем-нибудь перекусить. Есть ему совершенно не хотелось, горло перехватывало от жажды, так что он несколько раз сглотнул слюну, прежде чем продолжить:

– Конечно, я и сына люблю. Он у меня замечательный. В общем, у меня хорошие дети… Да… И все же, о чем вы хотели поговорить? Неужели Даня с кем-то опять подрался? Вы уж поймите, он…

– Снова? – переспросила Людмила Алексеевна.

– Да, в старой школе у него был конфликт с одним мальчиков. Тот задирал Даню. Знаете, дети бывают очень жестоки. Короче говоря, сын не выдержал, ну и… неприятная история вышла. Тому пареньку руку вывихнули, не Даня, нет. Там куча мала была, как рассказывали. Пришлось перевести сына в другую школу. Но если этот паршивец опять за свое принялся, я ему… да… Лоб здоровый, восемнадцать стукнуло, должен уже понимать.

– Нет-нет, – тут же яростно заверила гостья. – Никаких драк. Во всем, что касается дисциплины, Даня – образцовый ученик.