скачать книгу бесплатно
Обнимет сестричку, а она льнёт к нему, как котёнок, ручонками шею обвивает, такие ласковые дети.
Сидели они вдвоём на крылечке, а потом Ванюша вдруг расплакался.
– Что случилось, сынок? – бросилась к нему Евдокия.
– Жалко мне стало Прасковьюшку, мама… А то как останется она одна на белом свете, тяжко ей будет без нас.
– Почему одна, сынок? А куда мы все денемся? Что ты такое говоришь, Ваня? – встревожилась Евдокия.
– Подумалось мне так, мама, – ответил Ванечка и замолчал.
Через несколько дней после разговора того поднялась у мальчонки температура высокая, стал он кашлять сильно.
– Где же ты так остыл, сыночек? – Евдокия повязала Ванюше пуховый платок, прижала к груди и носила, носила по комнате лёгонькое тельце, баюкала сынка, как маленького.
И тёплого молочка козьего даст ему, и чабрец заварит, и шалфей, а улучшения всё нет и нет. Глаз не открывает ребёнок, уже и кашлять не может, из горла только свист идёт.
Поехал отец за врачом, да поздно было.
Раздулась шея у Вани, задыхаться он стал. Так и умер на руках у матери.
Думали-то, что простуда обычная, про дифтерит и слыхом не слыхивали.
– Ванюша, сыночек, а как же мы без тебя будем?!! И на что ты нас покинул? Дитятко ты наше ненаглядное! Горе-то кааа – ааа – ко – еее…
Выла Евдокия, вне себя была, кричала истошно, всё нутро её выжгло от горя.
Кто же может подсчитать слёзы матери? Льются они денно и нощно, а сердце разрывается в груди от неутолимой боли, которой никогда не будет конца.
Кто не хоронил детей своих, тот не поймет…
После смерти сына Евдокия долгое время ни с кем не разговаривала: то на кладбище уйдёт на целый день, то в церковь – молиться, чтобы там, на другом свете, Ванечка не страдал, чтобы хорошо было мальчику, ведь он душу свою чистую, детскую, Богу отдал.
Так прошла осень. За ней наступила зима, и вот уж новая весна на пороге, а с ней и новые заботы.
Стала Евдокия дочку к хозяйству приучать: даст теста кусочек, чтобы вволю наигралась, а потом покажет, как из него пирожки лепить. Прасковье нравилось, что её игрушечные пирожки пеклись вместе с мамиными, настоящими.
Мама выставляла пироги на стол и говорила бабушке, дедушке и папе: «Угощайтесь, Прасковьюшка наша сама напекла».
Росла мамина помощница всем на радость: послушная да скромная, понятливая, а уж работница какая! От мамы ни на шаг не отстаёт!
Ученица
В восемь лет определили девочку в церковно-приходскую школу.
Целых три года обучалась Прасковья чтению, письму и счёту.
А когда ей одиннадцать лет исполнилось, то дед Никифор и говорит:
– Пора тебе, Параскева, швейному делу учиться. Всегда с куском хлеба будешь. Да и мне помощница нужна, старый я уже стал, строчку вижу плохо, глаза подводят.
Никифор Карпович всю молодость портным был, шил на заказ Петровским мужикам зипуны да порты, а сейчас – только внукам обновки, да и то редко.
По совету деда и определили Прасковью на частные женские курсы, чтобы изучала швейные премудрости.
Учительница-немка была очень строгой и требовательной. Ох, и мучила она юных портних! Возьмёт и распорет сшитые и отутюженные изделия. Увидят ученицы, что все их труды насмарку, плакать начнут.
А она и скажет им: «Девочки, главное в портновском деле – это терпение».
Решила Прасковья маму порадовать – сшить к четырнадцатому марта, её дню рождения, блузку.
Пошли в магазин, купила Евдокия шёлка столько, сколько дочка сказала.
Вот и мерки с мамы сняты, и юная портниха целый день старательно шьёт, осталось только рукава пристрочить. Тут-то Прасковья и обнаружила, что у маминой блузки всего один рукав, не скроила она второй и, самое обидное, ткани больше нет.
На всю жизнь запомнила девочка слова учительницы: «Никогда не спеши резать, семь раз отмерь, один – отрежь!».
А блузку своей мамочке Прасковья, всё-таки, подарила! Только пришлось ткань докупить.
Очень хотелось Прасковье всё делать правильно, поэтому от немки она не ушла, выдержала два года и научилась всему: кройке, шитью, моделированию, вышивке машинной и ручной – нитками, бисером, стеклярусом, блёстками.
Узнала все премудрости швейного мастерства, самые изысканные и сложные техники освоила, филейную вышивку, ажурную – «ришелье», «ренессанс», «венецианскую».
В честь окончания женских курсов с отличием мамин отец – Павел Алексеевич Просянкин, подарил прилежной ученице машинку «Зингер»: швейную, ножную, немецкую.
Приметная была машинка – ножки у неё литые, чугунные, чёрные. Посередине – педаль, а к ней маховик приделан, он педаль и двигает. Ставишь на педаль обе ноги и тихонечко так вперёд-назад наклоняешь ступни, маховик крутится всё быстрее, и вот уже иголка начинает вверх-вниз ходить, нитку тянет за собой, строчку прокладывает.
А ещё были у машинки ящички выдвижные. Жили они под станиной из натурального полированного дерева.
Прасковье не терпелось узнать, что же в ящичках этих? Открыла она их, а там нитки разноцветные, мелки, сантиметры, напёрстки, иголки, лапки для вышивки, фигурной строчки и обмётки петель.
Не так и долго радовалась Прасковья дедушкиному подарку, потому что после окончания курсов вся жизнь семьи кувырком пошла.
Глава третья
Мазановы
Вскоре поползли по Петровску слухи, что у всех, кто хозяйство крупное имеет, начнут отнимать добро в пользу колхоза.
Никифор разговоры те слышал, и даже из сельсовета приходила к нему комиссия какая-то: мол, куры у тебя, коза дойная, огород.
Только не воспринял он всерьёз комиссию эту. Ну, какая от двадцати кур польза колхозу? Ишь, чего удумали: курями стращать!
– Ладно, птицу забирайте, а коза-то мне самому нужна, козу не отдам, если что, – заявил он.
Так, на всякий случай сказал, чтобы не командовали чужим добром.
– Ой, не хочешь ты, Никифор, по-хорошему, не хочешь! Значит, будем раскрестьянивать тебя, – пообещали активисты.
– А что, вам таперича крестьяне не нужны? – спросил их Никифор Карпович.
– Такие, как ты, не нужны вовсе! – был ответ.
Приблизил Никифор лицо к мутному зеркалу над рукомойником, смотрит на себя, уразуметь пытается, что изменилось в облике его? Отразился в зеркале грустный семидесятилетний старик с седой окладистой бородой.
И ведь не обманули! Заявили на Никифора Мазанова: нетрудовой доход имеет, рясу дома держит, жена его часто церковь посещает, к тому же огород за домом виднеется, а также сельскохозяйственные орудия на виду лежат – грабли, тяпка, вилы и лопата. Сопротивлялся власти, не дозволял козе стать социалистической собственностью.
То ли зуб держали на старика, то ли из местного начальства расстарался кто-то на славу, выслужиться захотел, то ли домик его на тихом пригорке за рекой Медведицей присмотрели себе, но только вскоре к Никифору гости пожаловали.
– По решению Петровской особой комиссии сын и дочь твои раскулачены.
Зарыдал Никифор Карпович. Детей и внуков он больше жизни любил.
Не баловал их, правда, в строгости держал. Мог и ложкой запросто по лбу треснуть, ежели кто из них осмеливался болтать во время трапезы. Учил жить по-христиански, главные добродетели воспитывал – послушание, уважение к кормильцу, почитание отца с матерью.
На сына возлагал большие надежды: умным был Вася, деловым, работящим и очень обаятельным. Как поедет товар продавать на рынок, то всегда с деньгами вернётся, продаст всё до грамма. Умел поговорить с покупателями, никто от него с пустыми руками не уходил.
Учил Никифор Карпович своего Васятку в церковно-приходской школе, свидетельство об окончании трёх классов повесил на видном месте, гордился сыном: грамотных-то в ту пору мало было.
Там же, в красном углу, на восточной стороне дома, держал Никифор Карпович единственную фотографию в резной деревянной рамке, выкрашенной бронзовой краской: на ней они с Анной Федосьевной запечатлены вместе с сыном Васей и его семьёй.
Взял Никифор фотографию эту, снял с полки образа Спасителя, Божьей Матери, икону Святой Троицы и побрёл в сельсовет.
Просил он, чтобы их с женой вместе с детьми в ссылку отправили.
– Нет тебя в списках и супруги твоей нет. Старые вы больно, чтобы по северам разъезжать, живите уж, – смилостивился председатель.
– А где жить-то, если и дом отняли, и сарайку?
– Ты, Никифор, не возмущайся: выселили вас на законном основании, потому что вы – члены семьи классовых врагов.
Куда податься? На улице не останешься, запросто окоченеешь: зимы в Петровске холодные, снежные, с морозами крепкими.
– На старости лет ни угла своего, ни затишки, как собаки бездомные, – заплакала Анна Федосьевна.
Побрели они в храм, где много лет служили: там всегда путникам и бездомным и кров, и пищу давали. Никифор последние годы имуществом церковным заведовал, а Анна Федосьевна полы мыла, подсвечники чистила, помощь посильную прихожанам оказывала.
Только не узнали они места святого: сила нечистая в одночасье колокол сбросила, образа на помойку кинула, всё разнесла и внутри, и снаружи.
– Чего шляетесь? Нету больше храма! Идите отсель подобру-поздорову, а то в острог вас оправлю! – прикрикнул на стариков какой-то мужичонка в шубе с барского плеча и новых хромовых сапогах.
– Беда всенародная пришла в Петровск, – прошептал Никифор Карпович супруге.
Заплакали они и пошли прочь.
Мария одна лишь и уцелела из всех Мазановских детей, на глаза комиссии каким-то чудом не попалась.
В пятнадцать лет вышла она замуж за Павла Меренова и жила с ним на окраине Петровска, к той поре уже шестерых наследников народили они – Аннушку, Петра, Елизавету, Александра, Любочку и Ивана.
К ней и направились Никифор и Анна.
Спрятала родителей Мария. У неё доживали они свой век в слезах и молитвах.
Младшая дочь Евдокия фамилию поменяла, Малюковой записалась, по мужу. Сыну Ваське шестнадцатый год шёл. Первым составом и выслали их из Петровска.
Сельсовет
Просил Василий Мазанов комиссию о восстановлении в своих избирательных правах, только отказано ему было.
– Я сама к ним пойду, Васичка, сама просить стану, авось сжалятся. Ведь нет твоей вины, не крал и не убивал, работал честно.
– Не надо, Авдотьюшка, не ходи, не рви душу понапрасну. Не добрые они люди, – сказал Василий жене.
Не послушалась его Евдокия, на другое утро побежала в сельсовет, а там уж очередь стоит: жёны да матери за мужиков и сыновей своих пришли просить.
– Фамилию, имя, адрес назови, – попросил секретарь сельсовета.
– Мазанова я, Евдокия Павловна. Живу на улице Белинского, дом четыре.
– Чей дом?
– Мазанова Ивана Фёдоровича, племянника моего.
Адрес назвала без утайки: там, на Белинского, они с мужем и дочкой вот уже вторую неделю жили у её родной сестры Елены Просянкиной.
– Я за мужа пришла просить, за Василия Мазанова.
– Не положено, раскулачен он по решению районной комиссии. Решение обратной силы не имеет.
– Да вы послушайте меня, прошу вас! Никакой он не кулак, крестьянский сын, в батраках работал.
– Гражданочка, ещё раз объясняю: ваш муж – классовый враг, а с врагами мы будем бороться, – ответил ей решительным голосом человек из комиссии.
– Васичка мой и мухи не обидит. Неправильно вы это удумали, не виноват он ни в чём. Родился в Петровске, вырос здесь, каждая былинка в поле его знает. Какой же он враг?
– Классовый враг! Враг всех рабочих и крестьян, всего народа враг! – мужчина уже объяснять устал, а Евдокия всё никак не могла понять, в чём же провинился её супруг.
Плакать принялась, да комиссию слезами не проймёшь.
– Соответственно, жена и дети классового врага – тоже враги и подлежат выселению из городов проживания и трудовому перевоспитанию в необжитых районах страны, – зачитал грозный человек важную директиву.
Только Евдокия не считала мужа классовым врагом и продолжала упрямо твердить своё:
– Я заявление принесла, ходатайство, сама написала, вы уж прочтите, пожалуйста, и простите моего Васю, – она протянула исписанный листок бумаги председателю комиссии.
Пуще прежнего он рассердился, стукнул кулаком по столу:
– Что ты мне бумажку суёшь эту?!! Я всё тебе уже сказал! Выполняй требования органов власти!
