Висячие мосты Фортуны

Валентину Егоровну «смолянка» донимала бесконечными вызовами в школу по поводу поведения Игорька: она была его классным руководителем (вот где тихий ужас!)

Странности учителей – тема, конечно, неисчерпаемая, но цель нашего визита была в другом: мы жаждали узреть меховые богатства Валентины Егоровны.

Наконец, она достала из-под кровати чемодан, из него – полотняный мешок и начала выкладывать на стол… боже! Одни соболя! Они были подобраны по колеру: пара рыжих, тройка тёмных, ещё каких-то седых – комплектов было штук семь. Она брала их по очереди, подносила к свету, встряхивала – мех играл и искрился под острыми лучами голой электрической лампочки. Женщина прикладывала пушистое чудо то к голове, то к шее, то к бёдрам – манифик, шарман, адорабль!

Выделка, конечно, не ахти какая: скорняки из охотников никудышние – скорняков нужно в городе искать, но всё равно это было настоящее богатство, можно сказать, сокровище…

* * *

Я хочу подняться в горы,

Где живут простые люди,

Где свободно ветер веет

И легко усталой груди…

Так писал немецкий поэт-романтик Генрих Гейне. Да, отчасти он прав: воздух в горах, действительно, отличный, а вот «простые люди»…

Вернувшись после ноябрьских каникул, я застала в шорской хате такую картину: дверь в дом нараспашку, на невероятно загаженном, заплёванном полу, среди каких-то ошмётков и огрызков, сражённые огненной водой, лежат вповалку человек пять шорцев. Баушка, свернувшись серым клубочком, тихо сопит на своей койке. От перегара не продохнуть, а в углу на скамейке сидит мальчик лет тринадцати и обречённо смотрит на весь этот бедлам…

-– Ты кто? Ты чей? – затормошила я отрока – молчит как партизан: не вступают в диалог с незнакомцами шорские дети…

Засунув дорожную сумку под кровать, я пошла смотреть, как продвигаются дела со строительством нашего дома… Пора признаться, дом был, конечно же, не новый, а старый, нуждающийся в капитальном ремонте: там нужно было сложить печку, обновить сени и ещё чего-то доделать, как говорится, довести до ума…

Ремонт подходил к концу – и через пару дней мы с Машей, поспешно побросав в чемоданы свои пожитки, с радостью покинули осточертевший вигвам.

-– Прощай, баушка! Я тебя никогда не увижу! Я тебя никогда не забуду!

Дом был поделён на две половины: в одной поселись мы с Марией, в другой – муж с женой, русские из бригады строителей…

Казалась бы, зима на носу, глушь невообразимая, почти полное отсутствие цивилизации, ни денег, ни тёплых меховых вещей – чему радоваться? Но мы с Машкой были счастливы, поселившись в нашей (только нашей!) половине дома.

Качество жизни на пороге предстоящей зимы во многом зависело от качества печки, а она особого доверия не внушала: наспех сложенная из кирпичей, даже не из кирпичей, а из их половинок, с уходящей в крышу металлической трубой – примитивная плита с двумя конфорками. Собственно, та же буржуйка, только сложенная из старых кирпичей, главное, труба фиговая, из тонкого железа и не обложена кирпичом – топи не топи – всё равно тепло уйдёт прямиком вверх, на крышу…

Две железных койки, два стола, два стула, ведро, оцинкованная ванна (как же без неё?), топор, кочерга, кое-что из посуды – вот и всё наше имущество, но в добавок к нему и кое-что ценное, а именно: чувство полной свободы и независимости. Оно того стоило? Конечно, стоило! А кому свобода даётся без лишений?

Занавеской с зайцами мы разделили помещение на комнату и кухню, оставалось как-то украсить наше жилище. Девчата на Горке сплели из чёрных ниток паутину и паука над умывальником, а мне хотелось изобразить на стене что-нибудь большое и романтическое…

Леонардо да Винчи предполагал, что первым произведением изобразительного искусства была черта, обведённая вокруг тени человека, брошенной солнцем на стену. Эта идея пришла в мою голову независимо от Леонардо, с единственной разницей, что тень была не от солнца, а от керосиновой лампы.

Усадив Марию на стул и определив место керосиновой лампы, я осталась довольна изумительной чёткостью тени. Дело за малым – выбрать позу. Пробовали разные – позы были, но красоты … увы и ах: Машка особой грацией не отличалась, к тому же была довольно упитанна. Ей надоело выполнять мои команды: «откинь голову, протяни руки», «закинь руку за голову, выгни спину»…

Наконец, она поднялась и сказала: «Сама садись в позу, а я тебя обведу».

Так на белой стене запечатлелась моя романтическая тень, обведенная синей гуашью…

* * *

Зима пришла красоты невиданной и неслыханной. Снег был такой белизны и так сиял на солнце, что можно было ослепнуть от этого блеска.

Откуда у нас появились собаки?

Однажды я заметила, что какой-то пёс, заскочив в сени, схватил пачку масла – и был таков. Операция по уводу масла заняла миг времени, но я успела заметить, что пёс белый…

Ласковыми словами и угощением я постепенно приручила его. Так у нас появился Белый и стал моей любимой и единственной в жизни собакой. Потом к нашему шалашу прибился большой, лохматый, чёрный пёс – он стал Машиным, она назвала его Бой. Сколько радости и живого тепла привнесли в нашу жизнь эти великолепные животные! Благодаря им мы с Машей полюбили долгие прогулки по закованной в лёд Мрас-Су.

Когда в морозный солнечный полдень идёшь по реке тропинкой, протоптанной в девственно нетронутой снежной равнине, а впереди бегут две радостные собаки – их собачье ликованье передаётся и тебе. Как легко и весело они мчатся по туго натянутому снежному покрывалу, неудержимые, точно пущенные из лука стрелы! Особой стремительностью отличался Белый: едва касаясь лапами наста, он как будто стлался по белому полотну, почти сливаясь с ним. Бой был старше, уже несколько тяжеловат, и слишком далеко не убегал…

На противоположном от посёлка берегу, вдоль реки, сплошной стеной стояла тайга, тоже плотно укутанная снегами, – одни только тёмные концы еловых лап высовывались из-под белых льдистых шуб. Бой

тараном пробивал брешь в плотной толпе деревьев – и тотчас на него обрушивалась лавина снега. Освежившись под снежным душем, с забитой снегом шерстью, он выскакивал на тропинку и передёргивал всею своей лохматой шкурой – снег летел с него во все стороны…

Набегавшись, собаки начинали выписывать вокруг нас кренделя, предвкушая обед. Гонимые волчьим аппетитом, мы все четверо спешили домой. Маша быстро растапливала остывшую печку, я разогревала обед, кормили собак и маленькую молчаливую кошечку (шорские кошки меньше обычных).

После обеда в нашей «семье» наступало время блаженного отдыха.

Мы с Машей укладывались по койкам. Когда спать не хотелось, болтали, я пересказывала ей сюжеты любимых книг; собаки дремали на полу, кошка – на кровати, в конце концов и мы с Машей начинали кемарить…

Изредка зимними вечерами на свет нашего подслеповатого оконца, со вставленными внахлёст половинками разбитого стекла, заходили два друга с гитарами за спиной – два фельдшера, попавших в этот таёжный тупик по распределению. Виктор работал в Усть-Анзасе, а второй (не помню имени) – в Усть-Ортоне.

Витя, вполне интеллигентный мальчик, косил под битлов: стрижка, пиджак без ворота, жёлтая цепь под воротником белой нейлоновой рубашки. Косил-то он под битлов, но песни пел из репертуара Высоцкого.

Ортонский фельдшер, длинный, как жердь, нескладный, как Жак Паганель, в таких же, как у жуль-верновского ботаника, круглых очках, прибегал на лыжах из Ортона в гости к Вите – для милого дружка тридцать вёрст не околица…

Витя и Паганель никогда не пели дуэтом – всегда по очереди. Из Витиного репертуара меня ужасно волновала песня про Кассандру:

Без устали безумная девица

Кричала: «Ясно вижу Трою,

Павшей в прах…»

Но ясновидцев, как и очевидцев,

Во все века сжигали люди на кострах!

Это было ново и потрясало меня – Маша дышала ровно…

У Паганеля был совсем другой репертуар: он пел о соблазнах жизни и превратностях судьбы.

Искры камина горят, как рубины,

Переливаясь огнём золотым.

Из молодого цветущего, юного

Стал я угрюмым, седым и больным…

Его любимой была песня о бредущем в пустыне караване контрабандиста Джафара-Али:

Богатствам его нет числа,

Богаче он был паши,

Но погубил его план

И тридцать три жены…

Неслышно для других в мой слух проникало звучание другой гитары и другой голос запевал в моей душе:

У Геркулесов столбов лежит моя дорога,

У Геркулесовых столбов, где плавал Одиссей.

Меня забыть ты не спеши, ты подожди немного,

Ты вина сладкие не пей и женихам не верь…

Юра пел «мужикам не верь», но гораздо чаще вспоминалась другая его песня:

Каюр погоняет собак,

Как тысячу лет назад,

А я для него чужак,

Хотя по закону брат…

А вы там на материке,

За тысячу тысяч вёрст,

Гадаете вы по руке

Живой я или замёрз…

«Живой или замёрз» – это было актуально для нас с Марьей: к утру один угол комнаты обрастал толстым слоем льда. Мы сдвинули кровати, спали одетыми, набрасывая на себя всё, что могло согреть…

* * *

В школе началась лихорадочная подготовка к Новому году, её вдохновителем и организатором была, конечно же, Люба.

Готовились с таким остервенением, как будто это был последний праздник в их жизни. Девочки с Горки всеми вечерами пропадали в интернате: репетиции, костюмы, спевки. Мы с Машей предпочитали, чтобы задействованные в представлении дети приходили сами к нам домой. Вообще, когда я вижу слишком ретивое, да к тому же ещё и показушное общественное рвение, мне всегда хочется отойти и постоять в сторонке.

Непосредственно перед праздником Люба и к* решили разрисовать все стены в классах – директор было воспротивился этому, но, сметённый с дороги тайфуном Любкиной энергии, он только робко жался к стенкам и даже не пытался возражать против праздничных безумств комсомольских валькирий. Ему пришлось разрешить всё, несмотря на то что сразу после зимних каникул в школе должна была начаться плановая проверка гороно.

Классные комнаты, превращенные одна в подводное царство, другая в пещеру Алладина, остальные бог знает во что преображённые неуёмной фантазией юных педагогинь, казалось, тоже с нетерпением ждали праздника…

А между тем обычная жизнь в посёлке тоже не стояла на месте: рушились одни межличностные связи, на их месте возникали новые. Григорий Александрович расстался с Валентиной Егоровной и женился на прекрасной, луноликой, кроткой девушке своего племени. Но новогодний ажиотаж, сопровождавшийся томительным ожиданием чуда, захватил и его: он возжелал присутствовать на предстоящем празднике жизни. Жена, судя по всему, была против: конечно же, она ревновала. На этой почве молодожёны сильно разругались. Случайно я оказалась невольной свидетельницей семейной распри, разыгравшейся у их забора… Григорий толкнул жену, пытавшуюся удержать его, да так, что она, перелетев через жерди, упала в снег…

Что в таком случае можно было бы услышать от русской молодки?.. Всё, что угодно, только не это:

-– Гриша! Гришенька мой, вернись!! – сидя в сугробе, беременная женщина с мольбой простирала руки вслед удаляющемуся мужу.

Напрасная мольба – Гришенька, не оглядываясь, сурово сдвинув брови, решительно шагал навстречу новогодним соблазнам…

Тридцать первого декабря, прямо с утра, Толик-Культура побежал на лыжах по речному льду в Усть-Кабырзу за водкой: в Усть-Анзас водку не завозили никогда, видимо, из соображений заботы о физическом и нравственном здоровье жителей посёлка. У шорцев, как у американских индейцев, в организме отсутствует защитная реакция на алкоголь: они мгновенно пьянеют, валятся с ног и засыпают; так же быстро у них возникает стойкая алкогольная зависимость. Поэтому водку, за которой нужно слишком далеко ездить, пили только по праздникам. Судя по всему, техника самогоноварения шорцам была неведома…

Школьный праздник, конечно, удался: были ряженые, были аттракционы, были призы и подарки…

-– Ёлочка, зажгись!! – восторженно требовали дети.

И высокая, густая ель, срубленная в тайге Аполлоном Фёдоровичем, хоть и не с первого раза, но зажглась.

-– А где моя внучка?! – вопрошала басом Люба, переодетая в Деда Мороза.

Снегурочку незамедлительно обнаруживали проворные зайцы из пятого класса и приводили из

коридора пионервожатую Галю, одетую в голубой халат.

После вокруг-ёлочных хороводов дети разбрелись по пещерам и подводным мирам, там они чего-то срезали, через кого-то прыгали, путались ногами в мешках, носили воду в ложках – и за эти мучения получали карандаши, тетради, конфеты – они всему были рады.

Неизбалованные вниманием, дети остались довольны праздником…

К одиннадцати часам праздник для взрослых переместился в клуб.

Когда все встречающие уже собрались в зале, отворилась дверь – и в облаке морозной пыли на пороге возник Толик-Культура! Его лицо было красным от мороза, брови и ресницы белыми от инея, а за спиной в рюкзаке позвякивали бутылки с водкой – настоящий Дед Мороз для взрослых!

Не удержавшись, я подлетела и расцеловала его в обе щёки – герой должен чувствовать себя героем, а не средством для доставки пойла!

Его появление и было самой большой радостью этого новогоднего вечера.

Когда от чего-то или от кого-то слишком многого ждёшь, то, как правило, действительность не оправдывает ожидания. Так и случилось. Перегоревшие в ожидании чуда, учительницы никак не могли развеселиться: алкоголь расслабил нервы, но не развеселил.

Мы с Машей ушли, не дожидаясь конца празднества: пьяные шорцы противны, ещё противнее пьяные бабы…

В Тельбесе у нас была одна тощенькая, маленькая, личико с кулачок, непьющая математичка из местных. Она присутствовала на всех наших застольях: у неё было хобби – слушать за столом болтовню пьяных коллег, просеивать её через сито трезвого ума и выковыривать оттуда какую-нибудь пикантную изюминку – авось пригодится!

Мы с Машкой в ту новогоднюю ночь были достаточны пьяны и недостаточно любопытны – и по этим двум причинам решили ретироваться по-английски…

В тёмных сенях клуба (он был построен по принципу обыкновенной бревенчатой избы), у входных дверей, мы наткнулись на Любу: она стояла с кем-то из местных, кажется, это был Роберт. Им было не до нас: они целовались. В перерывах между поцелуями слышались отрывистые Любкины команды: "Руки!.. Я сказала, руки!!!»

Ох, Люба, Люба, неудержимо страстная натура во всех своих проявлениях..

Однажды силу её любовного пыла я испытала на себе – не могу без смеха вспоминать этот случай.

Наше знакомство с Любой не прекратилось после завершения Усть-Анзасской кампании. Люба поступила на заочное отделение нашего пединститута. Приезжая в Новокузнецк, она обычно останавливалась у меня. К тому времени она уже успела выйти замуж – вот так без писем, без ожидания – сразу результат! Просто Цезарь в юбке, а не Люба…

Спали мы с ней на раскладном диване, достаточно широком, чтобы не касаться друг друга. Однажды среди ночи Люба вдруг поднялась, села с закрытыми глазами в постели и, протянув наугад, как гоголевская панночка, руки, властно взяла в ладони мою голову и страстно впилась в мои губы (слава богу, не взасос). Пробормотав

какую-то нежность, Любка отпустила мою башку, повалилась на подушку и мгновенно заснула, а, может, она и не просыпалась…

Конечно, утром она не могла вспомнить свой сомнамбулический поцелуй, расцененный мной как изъявление супружеской любви, ошибочно направленной на другой объект…

* * *

Вернувшись после зимних каникул, мы узнали, что занятия в школе начать невозможно, потому что иссяк весь запас дров…

Мы с девчонками прошлись по пустым классам. Технички белили стены и потолки в выстывшей за две недели школе, но через побелку всё равно проступало подводное царство, а сверху, кружась, медленно падали мелкие, как сухой снег, чешуйки не приставшей к ледяному потолку извёстки. И такой «снегопад» можно было наблюдать во всех классах: бесполезно белить нетопленное помещение…

Дрова были заготовлены, но их вовремя не вывезли из лесу (вестимо), а снегу навалило столько, что лошадь не могла пролезть через сугробы, потому что она не вездеход.

А кто у нас вездеход?

Человеческий фактор! Он и только он в стране Советов всегда готов преодолеть все трудности и снести все преграды, причём совершенно бесплатно!

Если родина скажет: «Надо!» – попрём и в лютый мороз по пояс в снегу впереди лошади…

«Мороз десятиградусный трещит в аллеях парка – нам весело, нам радостно и на морозе жарко» – этот стишок не про нас. Десятиградусный не трещит – трещит двадцатиградусный, а в тот день, когда мы шли впереди лошади по заваленной снегом тайге в своих несерьёзных пальтишках и вязаных шапчонках, было все двадцать пять! Но всё равно было весело и жарко… в начале похода за дровами…

Конечно, что и говорить, добрый шмат здоровья пришлось оставить в Усть-Анзасе. Стоило ли оно того? Для меня – да.

Узнать, чего ты стоишь на самом деле, всегда полезно, а те два года, проведённые в Горной Шории, стали как бы трамплином к самостоятельной жизни, тоже полной испытаний на прочность…

Зимой человек, развозящий дрова по адресам на той самой лошади, для которой мы топтали дорогу в лесу, по вине которого дрова не были вовремя вывезены, чувствует себя почти богом. У него даже имя было соответствующее – Аполлон Фёдорович! Но по виду он больше напоминал Микулу Селяниновича: широк в плечах, могуч телом, высок и дороден, хоть и узкоглаз.

Дров, которые он привозил, хватало дня на два, на три – потом

приходилось открывать на Аполлона настоящую охоту: выслеживать, ходить за ним и канючить, чтобы привёз дровец посуше, потолще, без сучков. Привозил, какие были: сырые, с сучками – не всегда, но частенько.

Сырое полено – это же сущее наказанье! Оно ни за что не загорится, пока из него не выйдет вся влага. Сначала оно пузырится и шипит, впрочем, шипит оно до конца, потом тлеет и изредка вспыхивает, но даже если вспыхнуло, радоваться рано: через минуту пламени как не бывало – снова тление и тоскливое шипенье… тепла от таких дров не больше, чем от керосиновой лампы…

Если кто-то думает, что колоть дрова очень трудно, он ошибается. Когда вижу в кино, как напрягается (в Сибири говорят «кажилится») актёр, занося колун далеко за голову и изображая неимоверные усилия, мне становится смешно – полено, особенно промёрзшее, раскалывается легко. Главное, иметь хоть какой-нибудь глазомер, чтобы не ударить мимо, и ещё важно, чтобы топор крепко держался на топорище – наш имел привычку соскакивать. Мы с Машкой быстро наловчились колоть дрова, хотя она, наверно, ещё дома наловчилась, иногда помогал кто-нибудь из приходящих к нам юношей, в основном, это был Игорёк…

Игорёк, Игорёк – непутёвое чадо нашего завуча.

«Малый был до того вертляв, что не удавалось толком разглядеть его лица», – Гоголь как будто списал портрет с Игорька. Он был ужасно суетлив, не мог усидеть на одном месте дольше минуты: то убегал, то появлялся в самый неподходящий момент. Да, чего греха таить, мальчик был непоседлив, изрядно назойлив и нежно глуп, но была в его характере такая черта, ради которой можно было закрыть глаза на мелкие недостатки (у кого их нет?) – Игорь отличался необыкновенной услужливостью, местами даже переходящей в угодливость. Его не надо было просить дважды – он с первого раза охотно исполнял любую просьбу той, кого выбирал своей госпожой, остальные просто пользовались излишками его щедрости – хватало на всех.

До Нового года Игорь у нас появлялся изредка: он всеми днями отирался на Горке. Слово «Новомосковск» имело над ним непобедимую власть: что-то недосягаемо прекрасное чудилось Игорьку в его звучании. Именно тогда по приказу новомосковских он крал мои письма и таскал их на Горку, но ближе к Новому году началось прозрение. Игорь вдруг постиг мелкотравчатую природу недомосковских барышень – сам он был великодушен и широк…

Когда он переметнулся к нам, мы шутя осыпали его упрёками в прежних привязанностях и ненасытно требовали доказательств преданности, а уж он, чтобы загладить свою вину, из кожи лез вон.

-– Игорёк натаскай, пожалуйста, воды в ванну.

Натаскает полную ванну из проруби, вырубленной в ручье под горой.

-– Игорёк, будь добр, подколи дровишек. Топор в сенях.

Наколет с радостью.

Совсем уж обнаглев, мы сделали попытку подобраться к домашним закромам завуча.

-– Игорёк, а правду говорят, что у вас в подполе есть медвежатина?

-– Конечно, есть!

Игорь был неисправимый хвастун, увлёкшись, он мог и приврать, но любое враньё оборачивалось против него же: мы сразу требовали вещественных доказательств. В данном случае доказательством должна была стать медвежатина.

Напоминать о медвежатине пришлось долго. Чтобы отвлечь нас от вожделенного куска мяса, он притащил нам семисотграммовую банку консервированной черешни – это была такая роскошь, такой дефицит, какого и в Кузнецке-то днём с огнём не сыщешь. Вот так подфартило нам с Марьей: наконец-то мы узнали вкус черешни! Воистину, не знаешь, где найдёшь, где потеряешь…

Благополучно слопав завучеву черешню, мы не унимались и твёрдо стояли на своём: хотим медвежатины!.. В конце концов он приволок нам обрезок какого-то ремня, клятвенно уверяя, что это и есть вяленая медвежатина. «Медвежатина» оказалось жёсткой, как подмётка, и жилистой, как пятка, но собакам понравилась…

Наверно, личная жизнь Валентины Егоровны сложилась бы более удачно, если бы не Игорёк, но она любила его и позволяла многое, чего не позволяют здоровым детям…

Спустя лет двадцать Игорь пытался найти меня в Новокузнецке. Несмотря на то что у нас дважды сменился городской адрес, он всё же разыскал квартиру моих родителей. Лёлька рассказывала:

--Пришёл какой-то мужчинка, – она изобразила «мужчинку», поджав губы к носу, подняв плечи и прижав локти к бокам (именно так выглядел Игорёк в минуты неуверенности в себе). – Спросил тебя. Сказал, что у него умерла жена и что он хотел бы поговорить с Надей. Ещё сказал, что он обеспеченный человек, рантье, живёт с процентов по вкладам…

Рантье? Проценты по вкладам?.. Кто это мог быть? Кто ещё мог додуматься, придя к незнакомым людям, отрекомендоваться как рантье? Только он, хвастунишка Игорёк!!

* * *

Вскоре после запуска отопительной системы, как и было обещано, в школу нагрянули проверяющие.

К проверке мы готовились: директор дал на каникулы задание привезти из дома какую-нибудь наглядную агитацию.

У меня было руководство в шестом классе – самом большом в школе. Я думала-думала, ничего не придумала и попросила отца

написать девиз «Гореть, а не тлеть! Да здравствует пламя жизни!».

Он написал длинный транспарант ядовито-розовой флуоресцентной гуашью на сером тонком картоне. Мы повесили его в классе над доской – наглядная агитация так и прыгала в глаза!

У Маши Шутовой был урок пения в моём классе, когда к ней пришли.

Я присутствовала на этом уроке.

Маша, непуганая девочка из Спасска, из семьи, в которой, кроме неё, ещё пятеро младших детей, без музыкального образования, не владеющая ни одним из музыкальных инструментов (в Спасске не только музыкальной школы, там даже водопровода нет). Ну и чего, скажите на милость, вы к ней прётесь? Зачем устраивать ей какую-то проверку? Чтобы уволить? Попенять? Попинать?

Уй, господа, вы и представить себе не можете, как не люблю я этих проверяющих товарищей!! Это же какая-то особая, специально выведенная порода людей-вампиров, с общим снисходительным и вечно недовольным выражением лица. Они настолько привыкли к своей не подлежащей обсуждению правоте, что и сами свято в неё уверовали…

Знавала я одну такую инспекторшу (её ненавидели все учителя в городе Хмельницком), некоторые пожилые учительницы настолько её боялись, что у них случалось недержание мочи, как только она возникала на пороге их класса.

Малинич Людмила Николаевна.

У неё были густые, сдвинутые к переносице чёрные бровки и маленький, круглый, как присосок, ротик. И если уж она присасывалась к какой-нибудь очередной жертве, то отваливалась только после того, как высосет из неё все жизненные соки, растопчет и публично высечет. Настоящая садистка.