Висячие мосты Фортуны

-– Вот скажите, – спрашивала она нас, – как можно после вкусного обеда (обеды готовила я) взять и испоганить рот вонючим дымом?

Мы с Машкой сидели на корточках перед открытой печной дверкой, пускали в неё дым и снисходительно улыбались: бесполезно объяснять некурящему человеку, что именно после вкусного обеда и приятнее всего выкурить хорошую сигарету. Я привозила из Новокузнецка «Варну» или «ВТ» – по тем временам это были хорошие сигареты…

* * *

Мне дали весь немецкий язык, причём классы не делились на группы (видимо, власти решили, что и так сойдёт). До меня немецкий преподавал восьмидесятилетний старец Юрий Павлович, русский по национальности. Бог весть, каким ветром его занесло в эти края,

говорили, что в Таштаголе живёт его сын. Юрий Палыч был такой немощный и дряхлый, что постоянно засыпал на уроках. Его старческий сон был настолько глубок, что он даже не чувствовал, как детишки, расстегнув ему ширинку, запихивали туда бумажки, причём, как выяснилось, это делали детишки моего класса.

Ну не мерзавцы?!!

Эх, детишки! Им только дай почувствовать слабину, они тут же устроят тебе такую весёлую жизнь, что мало не покажется.

Дети быстро определяют, у кого на уроке можно шалить, а у кого нельзя. Невзлюбили они почему-то вольняшку Веру из Таштагола. Кто-то из учителей рассказывал, что, заглянув по какой-то надобности в класс во время урока, не сразу обнаружил её. Оказалось, что Вера сидит под учительским столом (она была довольно длинной дылдой) и затравленно выглядывает оттуда.

Чего она туда залезла? Может, её загнали под стол шрапнелью из жёваной бумаги? Может, искала что-нибудь на полу?

Но возможно и другое: наши мастера сплетен, обосновавшиеся на Горке, умели отливать такие пули, которые разили наповал. Все понимали, что в учительской общаге Вера явно пришлась не ко двору. Так или иначе, но бедняжке пришлось уволиться и уехать, не дождавшись конца учебного года…

Юрия Палыча ученики любили, но разве могли они удержаться, чтобы не поиздеваться безнаказанно над беспомощным человеком?

Над гоголевским Акакием Акакиевичем Башмачкиным сослуживцы тоже ведь не со зла глумились…

Узкоглазые детишки и после того, как Юрий Палыч уволился с работы, продолжали поддерживать с ним отношения: ходили к нему в гости играть в шашки. Они играли ровно до тех пор, пока старик не начинал клевать носом, тогда они ему снова расстёгивали и снова запихивали… Руки бы им поотрывать!!!

Я даже выяснила, кто это делал. Был такой в моём классе переросток, длинный детина в видавшем виды пиджаке до колен, однофамилец, а, может, и родственник директора, да и пиджаком этим, как выяснилось позже, осчастливил его сам Судочаков – пожаловал, так сказать, с директорского плеча. В случае очередной провинности шалуна-однофамильца директор начинал чтение морали с одинакового вступления: «Я тебе пиджак подарил, а ты как себя ведёшь?»

Нотации директор читал долго, нудно и беззлобно.

Пакостливое дитя слушало внимательно, без особого страха, с напускным смирением, за которым угадывалось нетерпеливое ожидание конца словесной экзекуции. Это было бедное и уже морально испорченное дитя.

* * *

Вся школа обожала Любу Локтеву за её неистощимую активность в общественной жизни. В голубых Любиных очах неугасимо полыхало пламя энтузиазма, она до самой макушки была заряжена комсомольским задором.

Помню, режиссёр Андрей Смирнов (отец Дуни Смирновой) рассказывал, что, когда в первый раз услышал пионерскую песню «Взвейтесь кострами синие ночи», то упал в обморок от восторга. У Любы была своя песня безумного восторга, её написал Николай Добронравов для черноморского лагеря «Орлёнок»:

Как бесконечные звёздные дали,

Мы бы на яркость людей проверяли.

Прав лишь горящий, презревший покой,

К людям летящий яркой звездой.

Им бы только проверять – на вшивость, на верность, на яркость…

-– Маш, ты как думаешь, выдержим мы с тобой проверку на яркость? – спросила я подругу.

-– Не зна-а-аю… Да выдержим: мы ж с тобой как-никак добровольцы! – рассудила меланхоличная Маша.

Поржав, мы решили, что ватт этак на сорок засветиться сможем, а Люба, наверно, все сто выдаст, если не двести…

Больше всего Любина яркость проявлялась в подготовке и проведении различных праздничных мероприятий. Своим примером она заражала (потом раздражала) всех, кто жил вместе с ней. Учителя с Горки почти все вечера пропадали в интернате: репетировали, мастерили костюмы, помогали готовить уроки.

Все мероприятия проводились в сельском клубе. Хорошо запомнилась одна Любина композиция, посвящённая военно-патриотической тематике.

В центре сцены – группа молодогвардейцев. Босые, взлохмаченные, до предела замученные, но несломленные. Люба не пожалела ни синей, ни красной краски на их лица и открытые части тела. Едва держась на ногах, опираясь друг на друга, они направляли свой взыскующий взор прямо в зал – аж мурашки по спине…

Справа в колонне по трое – чтецы. Начиналась композиция маршировкой чтецов на месте под песню Булата Окуджавы «До свидания, мальчики». В конце звучал «Реквием» Рождественского:

«Если выплаканы глазоньки – сердцем плачут матери. Белый свет не мил. Изболелась я. Возвратись, моя надежда! Зёрнышко моё. Зорюшка моя»…

Ну потрясающе, потрясающе!

* * *

Самые высокие горы в Усть-Анзасе называются Белки, потому что на их вершинах круглый год лежит снег. По Белкам мы определяли прилетит или нет вертолёт: если вершины свободны от облаков, значит будут письма, бандероли и посылки…

Постоянно посылки получали только новомосковские, из дома им слали необычной формы решетчатые печенья в виде сердец. Я получила посылку только один раз – от дяди Афони. Наш дядя обладал редкой способностью возникать в нужный момент: в этот раз он проявил свои родственные чувства, прислав целый ящик сушёных яблок из своего сада, сопроводив свой полезный подарок письмом, написанным летящим ровным почерком, главной особенностью которого было отсутствие нажима, казалось, он писал, едва касаясь пером бумаги. Мы с Машкой из этих яблок компот не варили – мы просто грызли их до самой весны. Посылка была одна, зато больше всего писем приходило на моё имя, всё в тех же конвертах без марок.

После того как Люба перебралась жить к нам с Машей, она призналась, что эти письма читала вся учительская общага на Горке! Оказывается, Юркины письма высоко котировались у местной читающей публики. С комсомольским прямодушием Любаня выдала: «Мы все удивлялись, как можно писать такие умные письма!» Вот же ж черти!! Ну что тут скажешь?! Ценители хреновы! Говорить им, что читать чужие письма подло, всё равно, что второгоднику Судочакову (тому, что в длинном педже) делать внушение о вреде расстёгивания чужих ширинок…

Каким образом мои письма попадали в чужие руки? Возможно, они брали их со стола в учительской: почтальонка не разносила письма по адресам, а оставляла их на столе в учительской. Возможно, вражеским курьером-лазутчиком был Игорёк: он крал мои письма из нашего дома, а после коллективного прочтения честно возвращал их на место…

Ладно Игорёк – что с него взять? Он дурачок! Но педагоги! Они так и говорили о себе: «Мы пэдагоги». Мало того, что читали, – так они ещё и оценивали их со своей «высокой» колокольни! Наверно, объяснять им, что чужие письма читать некрасиво, так же бесполезно, как моему ученику в директорском педже говорить о вреде расстёгивания чужих ширинок… Точно подметила Валентина Егоровна: «учителя – самые странные люди на свете». Даже Лариса, завуч Тельбесской школы и моя подруга, прочитав мой дневник, который я беспечно бросила при отъезде, имела какие-то серьёзные претензии ко мне по поводу написанного. Странно и смешно, но факт…

Как выяснилось, коллеги с первых дней нашего знакомства начали проявлять к моей особе нездоровый интерес. В начале учебного года, ещё до того как добрались до моих писем, они пустили про меня сплетню, о которой я бы так и не узнала, если бы не всё та же, ставшая откровенной после вынужденного ухода с Горки, «прынципиальная» Люба Локтева.

-– Вначале мы все думали, – доверительно сообщила Любка, – что ты такая же, как медсестра Галя.

-– Вот он, коллективный разум, – «мы думали»!! Ну и что же вы думали о медсестре?

-– Так все же знают, что она путается с кем попало. Кто её пальцем поманит – с тем и идёт.

-– Ага, а мы-то с Марьей в пролёте: ничегошеньки не знаем про Галю… Бог с ней, с Галей, ну а меня-то когда вы застукали на блядстве?

-– А помнишь, в первой четверти к нам в школу заходили два журналиста из Кемерова?

-– Как не помнить, конечно, помню. Ну и что?

-– Нам показалось, что один из них о-о-очень заинтересовался тобой: вы с ним о чём-то долго разговаривали… Во-о-т… а второй встречался с Галей…

Господи ты боже мой! Ну и логика!

Медсестра Галя, русская девушка, мотавшаяся в одиночку по окрестным сёлам на своих двоих, зимой для удобства и скорости обутых в широкие охотничьи лыжи, наверно, имела право распоряжаться собой так, как ей заблагорассудится. Какое ваше собачье дело до её личной жизни?

С журналистом из Кемерова, дядькой под сорок, мы поболтали минут десять во дворе школы на какую-то интересную для нас обоих тему. Перед отъездом он зашёл в учительскую и, не застав меня в школе, оставил на столе открытку, на которой написал чёрным фломастером: «Надя! Гора с горой не сходятся, а человек с человеком… Возможно, ещё увидимся в Кемерове или в Кузнецке». Всё! Этого оказалось достаточно, чтобы после коллективного прочтения записки сделать далеко идущие выводы. Страшное сообщество – бабский коллектив!!

О, эти сплетники! Эта особая порода людей!

Мне не раз приходилось сталкиваться с ними в жизни. Обычно это серые, никому не интересные мыши, страдающие постыдной страстью запускать поглубже руки в чужое нестираное бельё и стараться что-нибудь нарыть в этой куче. Раздобыв вожделенный «аромат», они трепещут, предвкушая свой триумф, когда можно будет воспарить, огорошив всех неожиданным известием, как в сценке у Жванецкого: «А вы знаете, что Гришку застукали с Мотовиловой на складе?»

Оргазм для них ничто в сравнении с этим мигом!..

* * *

Мы с Машей старались, как могли, приспособиться к жизни в экстраординарных условиях. Слава богу, не было проблем с продовольствием, в магазине были все необходимые продукты: неплохие гречневые концентраты в брикетах, тушёнка в стеклянных пол-литровых банках, рис, томатный соус, сахар, розовое вино. Водки и сигарет в продаже не было – была махорка, а за водкой надо было ехать шестьдесят километров на моторке в Усть-Кабырзу.

Предполагаю, что именно благодаря этому обстоятельству дома в Усть-Анзасе не горели, не было ни поножовщины, ни огнестрела (по крайней мере, за время моего пребывания там)…

Изредка мы покупали рыбу у местных. Рядом с домом нашей хозяйки жил рыбак, у него во дворе по утрам стояла большая плетёная корзина, полная свежевыловленной рыбы: сомы, налимы, таймени. Просил дорого, но иногда мы с Машей баловали себя.

Старуха шорка не запирала свой вигвам ни днём ни ночью, в связи с этим стали происходить неприятные события, как то: появление ночных призраков и телепортация моих носильных вещей…

Исчезнувшие вещи странным образом обнаруживались вдруг на дочке рыбака, а ночной призрак материализовался в местного ловеласа-шатуна, которому не спалось по ночам…

Однажды ночью меня разбудил свет, который я почувствовала сквозь смеженные веки (ночью в Усть-Анзасе никакого света быть не может). Открываю глаза: надо мной склонился некто и светит фонарём прямо в лицо. Увидев, что я проснулась, он мгновенно растворился в темноте, не произведя никакого дополнительного шума…

Днём, вернувшись с занятий, я обнаружила на подушке записку примерно такого содержания: «Ты роза, а я шиповник – почему бы нам не начать встречаться?» Да, вот правда, ботаническое родство установлено – так почему бы и не начать?

Когда я рассказала об этом в учительской, девчонки сразу узнали по повадкам одного русского женатого парня, который привык шататься по ночам в поисках приключений. Вообще-то я не из трусливых, но всё равно стало как-то не по себе. Бабка делала вид, что совершенно не понимает меня, когда я пыталась ей объяснить, что надо запирать дверь на ночь.

При свете дня этот гад, цветочек аленькай, так и не объявился: не счёл нужным представиться…

Гардероб мой сильно усох благодаря дочери шорского рыбака и жене одного шорского солдата – миловидной блондинке, русской учительнице начальных классов, муж которой проходил срочную службу в рядах Советской армии.

«Фашистик, – подошла ко мне, мило улыбаясь, Неля-солдатка, – фашистик, не могла бы ты посидеть с моим Женечкой, ведь у тебя сейчас окно».

У меня действительно был часовой перерыв между уроками, а Неля жила в непосредственной близости от школы. Почему бы не помочь человеку? Меня, правда, покоробил «фашистик», хоть это и была шутка (я ведь немецкий преподавала), но жалость к несчастной юной матери, вынужденной начать работать сразу после рождения ребёнка, взяла верх…

Жила она в доме родителей мужа. Отец солдата, бывший завуч нашей школы, партийный шорец, проходил курс принудительного лечения от алкоголизма в заведении, скрывавшемся под аббревиатурой ЛТП (лечебно-трудовой профилакторий). Многие советские люди прошли через него – лечить там не лечили, если не считать лечением бесплатный принудительный труд. Отбыв срок в заведении, освободившиеся первым делом… ну да, напивались вусмерть…

Не успела я взять Женечку на руки, как он тут же выдал мне в подол, будто заранее готовился, суточную норму подписки – получи «фашистик»! Через полчаса урок – что прикажете делать? Как раз пришла бабушка, забрала у меня внука и посоветовала просушить подол у печки.

Открыв печную дверцу, я встала перед огнём – почти сразу пятно из тёмного стало рыжим. Мой синий шерстяной сарафан, любовно отороченный бордовой шёлковой бейкой, с шитьём которого я так долго провозилась, погиб безвозвратно!! Сколько раз я успела его надеть? От силы раза три…

Но на этом сарафанная история не закончилась – испорченная вещь повлекла за собой непредсказуемый инцидент, вследствие которого мне пришлось предстать перед судом моих товарищей…

Никогда не оставайтесь с незнакомыми младенцами, даже если вас попросит об этом русская жена шорского солдата!..

В результате всех непредвиденных материальных утрат из учительской одежды у меня остались только вельветовое платье цвета малахит и клетчатая юбка с бантовыми складками. Собираясь утром в школу, я решила надеть юбку, хотя её складки дико топорщились: утюжить было нечем…

На первой же перемене моя неглаженая юбка неожиданно подверглась остракизму со стороны одной учительницы из местных. Видимо, она относилась к привилегированным слоям усть-анзасского населения, потому что ходила вся в соболях и была весьма самоуверенна. Не помню ни имени её, ни фамилии, но в то утро она решила неосторожно посмеяться надо мной, сказав, что в этой юбке я выгляжу как корова. Я и сама чувствовала себя не в своей тарелке, и потому у меня было отвратительное настроение, но, стараясь сдержаться, я спросила:

-– Ты уверена, что мятая юбка – повод для оскорблений? Какая я тебе корова?

Дальше всё произошло примерно так, как в рассказе Зощенко «Стакан»: «…ничего я ей на это не сказал, только говорю …»

-– Шорка, – в сердцах буркнула я себе под нос.

Но чуткое ухо дщери таёжных лесов, чьи праотцы испокон веков промышляли охотой на зверя, уловило слово, непрошенным воробьём слетевшее с уст…

-– Как ты сказала? Шорка?! Все слышали?! Шорка!! Ну, ты об этом ещё пожалеешь!

Да, прав оказался бывший кавээнщик из физтеха, Александр Филиппенко, сказавший: «Слово не воробей, поймают – и вылетишь».

В свидетелях факта нанесения оскорбления по национальному признаку недостатка не было: в учительской оказалось полно народу.

На следующий день кровно обиженная девица подала на меня заявление в товарищеский суд – «коровные» оскорбления в суде не рассматриваются…

Желающих присутствовать на судилище было более чем достаточно. Как же! Затронуто национальное достоинство шорского народа!..

Председательствовал директор.

Прений я не помню, опишу только финал.

-– Что такого обидного сказала Надежда? Что оскорбительного в слове «шорка»? Если я скажу про неё «русская» – это что, оскорбление? Вы бы обиделись, Надежда Константиновна? – спросил Судочаков.

-– Да на что ж тут обижаться? Что русская, что шорка – это всего лишь слова, обозначающие национальность. Вот если бы вы обозвали меня коровой, я бы обиделась! Во мне весу-то пятьдесят килограммов! Какая я корова?! «Шорка» – это не оскорбление, а вот «корова» – оскорбление! Пусть извиняется!!

Народ посмеялся и вынес вердикт: пожать друг другу руки и принести взаимные извинения – что мы и сделали к вящему удовольствию присутствующих.

Любу Локтеву восхитило моё поведение на суде, она подошла в коридоре и зашептала мне в ухо:

-– Ну ты молодец!.. Но согласись, всё-таки «русская» и «шорка» не совсем одно и то же. Русские – это …

-– Что, что?.. – перебила я Любовь Андреевну, прикинувшись совсем глухой. – Не поняла…

* * *

В конце сентября у меня заболел зуб. Никаких дантистов в Усть-Анзасе отродясь не водилось – надо было ехать домой. Погода стояла нелётная – пришлось ехать на попутной моторной лодке шестьдесят километров по Мрас-Су до Усть-Кабырзы, а оттуда ещё столько же на попутной полуторке в битком набитом кузове до Таштагола. Всю дорогу лил дождь. Когда, промокшая до нитки, я, наконец, села в поезд (ещё восемь часов езды), челюсть моя распухла и разламывалась от боли…

-– Мы вам поможем, – сказал молодой дантист, проникшись сочувствием к юной учительнице из глубинки, и, недолго думая, взял щипцы и удалил верхний пятый справа, который вполне можно было вылечить. Идиот!!!

Терпеть не могу людей, плохо знающих свое дело…

За время, отпущенное мне на лечение, нужно было успеть сшить новый сарафан, фасоном попроще: некогда было возиться с косыми бейками. Сшила из плотной бордовой шерсти, чтобы носить со свитером – авось не замёрзну зимой.

Дабы создать в шорской избе хотя бы иллюзию уединения, я смастерила широкую занавеску из весёленького ситчика, оранжевого с голубыми зайцами…

На обратном пути три дня ждала лётную погоду в Спасске, ночевать приходилось ездить в таштагольскую гостиницу, так что, когда явилась в школу, коллеги встретили меня словами: «Мы уж думали, что ты не вернёшься».

Как же «не вернёшься»! А кто шорских детей немецкому языку учить будет? Кстати, чтобы повысить качество обучения, отец написал для меня на ватмане наглядное пособие – таблицу спряжения немецких модальных глаголов.

Мы с Марией отгородили в вигваме свой угол занавеской – стало намного уютней.

* * *

Посёлок Усть-Анзас расположен на взгорьях – в ложбине стояли школа, дом директора, дом завуча, клуб и фельдшерский пункт… Наш новый дом (он был последним на высокой горе) уже достраивался, и мы с Машей торопили время, боясь окончательно одичать от вигвамного быта…

Недалеко от школы было лобное место: там забивали коров. Иногда идёшь утром в школу – у столба уже стоит приговорённая. Втянешь голову в плечи и быстрее мимо, чтобы не услышать, не увидеть ужасное, которое будет преследовать тебя всю жизнь…

Здесь же разделывали тушу и продавали мясо.

Свиньи в Усть-Анзасе тоже водились, но увидеть их довелось только зимой: иногда по заснеженной улице во всю прыть, на какую только способен, мчался поросёнок, поджарый, мелкий, покрытый густой шерстью палевого цвета, и пятак у него был не розовый, а ярко-красный.

Шорцы сохраняют мясо так: режут его на ленты, солят и провяливают – получаются тёмно-коричневые эластичные ремни.

Посёлок, плотно окружённый тайгой, не имел пастбищ, часто доходили слухи, что у кого-то из жителей медведь задрал корову. Даже не слишком углубляясь в лес, можно было наткнуться на хозяина тайги, поэтому пойти за грибами – и мысли такой не возникало. Больше, чем медведя, я боялась рыси. Отец рассказывал, что рысь прыгает с дерева на плечи и сразу ломает шейные позвонки. На меня в детстве его рассказ произвёл такое жуткое впечатление,

что даже и сейчас, заходя в какой-нибудь редкий лесок, я внутренне сжимаюсь, помня о возможном прыжке дикой кошки…

Многие жители посёлка занимались охотой и сдавали пушнину в заготовительные конторы. Дорого ценились только соболя – где-то по пятьдесят рублей шкурка; норка – десять-двадцать; колонки, белки шли по три рубля, на зайцев, как и на волков, вообще охотников не было, а медвежья шкура стоила около четырёх червонцев.

Тяжелый и опасный промысел – охота. Зимой, в лютые морозы, на коротких, обтянутых мехом, широких лыжах охотники уходили в тайгу, что интересно, среди них была одна женщина. Однажды я видела её: с красным, обветренным лицом, дородная, рослая (что редкость для шорок), суровая на вид – настоящая шорская Брунгильда!

В сравнении с другими жителями охотники считались зажиточными людьми, но особо богатых и среди них не водилось. Все знали, что у них можно недорого купить любую шкурку, но даже и за такую цену желающих покупать было немного… При нашей учительской зарплате в семь-восемь червонцев не особо разбежишься отовариваться мехами. Среди нас была только одна настоящая покупательница – завуч Валентина Егоровна.

Однажды она пригласила нас с Машей и Любу Локтеву к себе на чай.

Дело было осенью. Завуч, в полосатом шерстяном свитере ручной вязки, поджидала нас у своего дома. Увидев её ещё издали, мы залюбовались ею – такую женщину выхватишь взглядом из любой толпы: выше среднего роста, с горделивой осанкой, с пышной шапкой белокурых волос, подстриженных в каре, на высоких тонких с рельефными икрами ногах – она походила на породистую лошадь, фаворитку забега…

В школе она была в меру строгой и официальной – дома оказалась приветливой и радушной, но до дружеской ноги у неё, по-моему, ни с кем не доходило…

Валентина Егоровна поставила на стол бутылку сухого вина, конфеты, нашлась и общая тема для разговора. Для начала она заявила, что учителя – самые нелепые и странные существа на свете.

Мы удивлённо выпучили на неё глаза: ничего себе заявочка!

Она принялась доказывать столь нелестное мнение о нашем брате на примере учительницы Игорька Ангелины Григорьевны.

Поразительно!!! Это ж надо – такое совпадение! Ангелина Григорьевна была и моей учительницей в седьмом классе, и, правду сказать, более нелепого создания, чем она, я в жизни своей не встречала.

Мы с Валентиной Егоровной наперебой принялись описывать в деталях все её прибамбасы.

Начали с одежды: она носила какую-то вязанную из шёлковых нитей бордовую кофту с пупырышками и бесформенную юбку миди, местами переходящую в макси, хотя это ерунда: учителя – люди небогатые и

нарядами не блещут. Но её манеры, они были действительно странными. Ангелина Григорьевна во время объяснения на уроке, в приватной ли беседе непрестанно жестикулировала, стараясь как-нибудь пофасонистей сложить пальчики, оттопырить мизинчик или выгнуть лебедя рукой.

С её лица никогда не сходила рассеянная, слабая улыбка, даже когда ставила двойку, она смотрела в журнал затуманенным лёгкой нежностью взглядом. Речь её, жеманно-вычурная, с закатыванием глаз, напоминала речь уездной барыньки – и на этом тоже можно было бы не заострять внимание, будь она хорошим профессионалом.

Скуку, раздражение и недоумение – вот что испытывали мы на её уроках. Но после урока она не спешила покинуть класс и не прочь была поболтать с теми, кто подходил к учительскому столу, чтобы заглянуть в журнал, – иногда их там ждал такой сюрприз, что мама не горюй! Например, однажды я обнаружила там в кильватерном дружном строю аж три двойки подряд.

По русскому? Откуда? Когда? За что?

С томной улыбкой Ангелина Григорьевна ответствовала мне косвенно, обходя стороной прямо поставленные вопросы:

-– Некоторые мальчики из 7-А спрашивают меня о тебе, и я им отвечаю: Надя могла бы быть лучшей ученицей класса, но… девочка не слишком старается.

Учительница взглянула на меня по-матерински устало и ласково…

Ласковая моя, – хотелось сказать мне, – мало того, что три двойки подряд поставили неизвестно за что, так ещё и мою успеваемость с какими-то посторонними мальчиками обсуждаете – и всё это с видом благородной смолянки…