Когево

«Да, Федор Павлович. Чистой воды катастрофа, последствия которой невообразимы. Мы с вами находимся в трансформабельном пространстве Когевского Эллипса. Единственная стабильная институция, на которую можно положиться в трансформабельном пространстве, это -документооборот».

Стелла Анатольевна пыталась любезно улыбаться костлявым лицом из двух профилей, принимая комплимент. Получалось жутковато…

Рядом со Стеллой Анатольевной, растопырив локти, и заняв основную часть западного берега, сидел некто Кривоног. Его имя-отчество мне вчера тоже назвали, но записать, а тем более запомнить, я не успел.

Исполинский, смахивающий на Илью Муромца, с головой, заросшей жестким волосом от макушки до ключиц, Кривоног каким-то чудом был втиснут в потрепанный темный костюм неопределенного – не то синего, не то серого цвета. На деревянном берегу эпоксидного озера громадные мохнатые ручищи жили своей жизнью. То они исполняли неслышную мелодию на фортепиано, то вкручивали невидимые гайки, то лепили что-то из несуществующего пластилина. Руки эти сбивали меня с толку, как и постоянное, рефлекторное похмыкивание Кривонога, которым он комментировал высказывания окружающих. Ладно-складно?

Прижатый к южной оконечности эпоксидного озера, из-за очков моргал невзрачный Ежихин. Моложавая копия бабки из поезда. И Ежихина, и Кривонога мне представили как экспертов в области трансформабельного пространства. Хотя ни того, ни другого я не мог вообразить в реальной научной работе в такой странной области физики.

Рядом со мной нахраписто и угрожающе посапывал Ельшинский. Всеволод Родионович был единственным, о ком я сумел раздобыть информацию после подписания контракта, еще во Вне-Когево, чтобы подготовиться к тому, что меня ждёт.

Я всегда, еще до приезда на новое место, раскапываю всю информацию, которую могу добыть о будущих коллегах. Часами ковыряюсь в личных профилях в соцсетях, забитых кошечками, детьми и крупными планами еды.

Вне-Когево, так они называют окружающий мир, не связанный с Институтом. Мир на другом берегу реки Коги.

Пару морозных дней, которая прошла между получением мной контракта, подписанного на каждой странице скрупулезным почерком Александра Ивановича, и отъездом, я провел, доделывая накопившиеся бытовые дела в своей ипотечной квартире без мебели, и копошась в Сети.

Никакой достоверной и официальной информации ни об Институте, ни о его сотрудниках не было. Все сводилось к «желтым» порталам паранормальных новостей, полных черных дыр, колдунов и пришельцев. За исключением Ельшинского, которому была посвящена небольшая статья в Википедии и пара ссылок на форумах дендрологов.

Ведущий специалист в области биологии и дендрологии, о ранней молодости которого в Сети не было абсолютно никаких сведений, сидел вплотную ко мне в пиджаке 80-х с потертыми заплатками на локтях. Я заметил, что те, которые «стояли у истоков КИЭй», не придавали должного внимания своему внешнему виду. Они как бы застыли в своей одежде, купив ее раз и навсегда.

Как я предположил по отрывистым и противоречивым сведениям из Сети, в молодости Ельшинский работал с чем-то связанным с радиохимией. Несмотря на целый ряд научных работ, в том числе и опубликованных за рубежом, награды международных организаций, Ельшинскому так и не удалось уехать – осуществить намерение, которое он не раз высказывал. По нескольким статьям в центральных изданиях, я выяснил, что Ельшинскому не удалось вырваться не из страны, а из, собственно, Когево. «Будущий академик застрял в наукограде», «Гений или заложник» – несколько публикаций из нулевых годов можно было найти в Сети.

Вида Ельшинский был странноватого. Словно бы он полностью состоял из молекул, которые хаотично двигались. Я физически ощущал слева от себя, на холоде лака над карагачом, это броуновское движение.

Мой сосед справа был угрюм. Лупинцев, кажется. Называли его по отчеству – «Васильич». За все время совещания он не произнес ни слова.

Дно озера под слоем смолы загадочно переливалось – то голубело, то отливало янтарем. Призывно и дружелюбно. Не было в нем смертоносного водоворота в северной части.

§§§

И потому я удивился, когда на следующее утро, спускаясь по склону, загодя, торопясь, чтобы не опоздать на работу, посреди озера я увидел остров. Я точно помнил, что ни вчера под слоем снега, ни на эпоксидном столе под смолой никакого намека на остров не было. Я перебирал в памяти утро накануне: селезня с культёй, тропинку на склоне, просевшие трещины на льду. Острова не было.

Я остановился на тропинке. Мне в спину внезапно кто-то врезался. Неожиданность вместе с удивлением ввинтилась мне в копчик острой болью. Я не слышал, чтобы по тропинке за мной что-то двигалось.

Выругавшись, я обернулся и увидел маленького сухопарого человечка с блестящей, бритой налысо головой, в кургузом, криво застегнутом пальто, снегоступах для зимней рыбной ловли и с самокатом.

Самокат был последней модели, крашенный в ярко-синий цвет, весь в каких-то кнопочках и ручечках. Человечек держал самокат на вытянутой руке. Низ самоката парил над сугробом.

– Извините, – сказал он, подавая мне руку. – Я не нарочно. Закусило.

– Что вас укусило? – удивился я, морщась от боли. На пальто не было никаких следов укуса.

– Закусило. Это я. А про вас я все знаю. Мне Стелла Анатольевна о вас уже всё рассказала, – человечек всеми силами старался говорить дружелюбно.

– А что всё? Мы с ней только «здрасте» обменялись.

– Ну и что. Стелла Анатольевна отвечает за документооборот. Знает всё обо всех. Она знает даже то, что вы сами о себе не знаете.

– Например?

– Например, что существа с оторванными лапками вызывают у вас неконтролируемую рефлексию, – человечек дружелюбно улыбнулся.

По моей спине пробежал холодок.

– Это – опытный селезень, – сказал человечек. Увидите, к лету у него снова отрастет перепонка. Не занимайтесь анализом, – он положил самокат на рыхлый сугроб и ловко, как акробат, взобрался на него, балансируя непонятным образом. —Живите интуицией. Только рептильный мозг выручит вас в Когево. Если будет туго – отключайте неокортекс.

На мгновение его окутала легкая дымка. Я потер глаза. Человечек исчез. Не было на снегу и следов самоката.

Только у меня ныл копчик.

§§§

…Я словно ее когда-то видел. Она шла навстречу мне по дорожке, обсаженной шаровидными ивами. В очень длинной юбке, задевавшей подолом утоптанный снег, спрятав лицо в высокий воротник заячьего полушубка, в очень узких ботинках с каблучками в форме рюмок. Распущенные волосы до талии. Из вежливости я посторонился – иначе не разойтись нам было меж сугробов.

Она прошла мимо, оставив запах чего-то томного, марципанового, из ранней юности. Того, что нельзя передать словами…

§§§

В этом крошечном помещении, которое я сразу окрестил «дуплом», громоздились системные блоки и мониторы: весь сервер, хранивший тысячи терабайт информации Института.

Чистотой «дупло» не отличалось. Здесь давно никто не протирал пыль, по углам валялись исчерканные бумажки, замусоленные мануалы, пустые упаковки из-под крекеров и чипсов, оставшиеся от предшественника. У кресла заедал механизм качания: оно все время норовило завалиться.

Я обещал себе, что как только разберусь с грудой навалившихся рабочих проблем, найду уборщицу или, на худой конец, тряпку, и займусь наведением порядка.

Я погрузился в разгребание «авгиевых конюшен» на сервере и проработал около часа.

Дверь открылась, вошла Масенька, и позвала меня на совещание к Будулаеву.

Терпеть не могу эти сборища. Ничто так не пожирает время как ежедневные совещания. Можно было упразднить все совещания на Земле после того, как изобрели мессенджеры.

Я со вздохом встал и побрел за Масенькой по коридору. Войдя в кабинет Будулаева, я ошалел. На восточном берегу эпоксидного озера сидели трое. Я не мог подобрать им определение.

Мне вспомнилась давно забытая детская сказка про гномов, и, словно в ответ на мой вопрос, Ельшинский, стоящий у панорамного окна, сказал:

– ВЫблеры.

– Всеволод Родионович! – громыхнул Будулаев.

– Ладно. Прочие. Это – прочие, Федор Павлович.

– Прочие…

– Да, Федор Павлович, – Будулаев был в прекрасном расположении духа. – Я решил сразу ввести вас в курс реалий Института. В его голосе промелькнули нотки экскурсовода. – Мы с Александром Ивановичем долго думали, стоит ли дать вам освоиться или сразу же ввести вас в курс дела. Александр Иванович, как и я, за обоюдную честность в работе. Как говорят сейчас? Вин-вин?

Ельшинский хмыкнул.

– ВЫблеры? – спросил я, рассматривая сидящих за столом, просто чтобы услышать звук собственного голоса и вернуться в реальность.

– Прочие, Федор Павлович, их зовут прочие. Прочие являются исконными обитателями Когевского Эллипса. Есть сведения, что они появились здесь раньше людей или же люди асси…

Поначалу вам будет достаточно трудно отойти от стереотипов, которыми напичкан неокортекс современного городского человека XXI века. В некоторых ситуациях будет полезно абстрагироваться от достижений эволюции и использовать рептильный мозг. Для человека с вашим уровнем интеллекта, вам будет достаточно сложно встроить неизведанное вроде прочих в вашу структурированную систему сознания, привитую городской средой.

– Я не из городской среды.

– Тем лучше. Это – огромный плюс. Городские люди чаще всего неспособны включить рептильный мозг. Как это случилось с вашим предшественником.

– А что с ним?

– Не важно.

Ельшинский опять хмыкнул.

– Вы сейчас лихорадочно пытаетесь встроить прочих в вашу систему стереотипов. Вам в голову лезут гномы, лешие, и даже непотребная бабка Обдериха…

– Обдериха не лезет…

Я присматривался к выблерам. Они состояли из таких же молекулярных вихрей, как Ельшинский.

– И хорошо, что Обдериха не лезет. Чем меньше стереотипов, тем лучше. Это обычное свойство неокортекса – в стрессовых ситуациях, как у вас сейчас, – одно непознанное встраивать в систему другого непознанного, но давно укоренившегося как стереотип. Как Бабка Обдериха.

– Извините, Зигмунд Брониславович, но я Обдерихи никакой в глаза не видел!

– Так вот она! – Будулаев показал мне на сидящее некто в центре трио за столом.

Он подошел к Ельшинскому и встал сзади этих троих. Хотя, почему сзади, может и спереди. Различить где у выблера зад, а где – перед, не было никакой возможности.

– Вы можете подойти поближе. На совсем близкий контакт в первый раз идти не рекомендую. Могут защупать. Потом попривыкнете, и будет проще.

Я обошел стол, стараясь не смотреть на троих, и оцепенел.

Посреди эпоксидной поверхности, ставшей мутной и волокнистой, подобной прокисшему молоку, выступал остров. Тот самый, который я обнаружил утром. Остров тоже был молочный, мутный и лакированный.

Будулаев поймал мой взгляд.

– Да. Остров, – сказал он.

– Вчера его не было. Ни здесь, ни там, – для меня это была форма вопроса.

И Будулаев ответил на него вопросом.

– В котором из вчера, Федор Павлович?

§§§

– Я тебе, Ежихина, объясняю! Денег сейчас нет. Могу люстру отдать, – Хлюпин крутанул под носом у бабки груду запыленного хрусталя на проволочках. Цацки брякнули, но ни одна не заиграла на свету.

– Денежкой бы мне, милок. Бабушка бедненькая, денежек не хватает.

– Возьми люстру, Ежихина, и продай.

– Кому она нужна-то?

– Это ж настоящий хрусталь! Почистить только надо. Мне некогда. Статью пишу.

– Давай люстру и вазу!

– Какую вазу?

– Которая тоже хрустальная, с листьями, у тебя в серванте стояла. Ты сервант на помойку снес, а вазу оставил.

– Ты откуда, бабка, знаешь? Подсматриваешь что ли за мной? – окрысился Хлюпин.

– Да я всё, милок, знаю, что в Когево делается, – ответила бабка. Нехорошим таким тоном. Не по себе стало Хлюпину. – Все знаю. Хоть бы девяти дён дождался, чтобы мебель родителей из дома выносить. А то сразу, как мать схоронили, вещички на помойку выставил. Давай люстру с вазой, и будет тебе рассказ!

– Ну, ладно, принесу тебе вазу. Говори! – Хлюпин включил компьютер. Кулер завыл. Хлюпин приготовился записывать.

– Птицу они привезут. Пукана. Носатую такую. В тепле живет, на холоде мерзнет, – дробным шепотом заговорила бабка. – В лесок наш пустят и будут смотреть – что с лесом, и с пуканом этим сделается. Но только не к добру это – наши-то в лесу чужих не любят. И никто не знает, как пукан себя поведет, и кем он в лесу станет.

Бабка схватила люстру.

– А цацки-то, цацки! – она бойко завернула хрустальную кучу в грязную рогожу, и сунула в ведро. – Бывай, милок! – и выскочила из комнаты.

§§§

Кран тёк. Во второй вечер я написал возмущенное заявление вахтерше с бесцветными глазами. Тётенька в кофте из разномастных ниток потягивала молоко из блюдечка у входа в общагу. Лицом вахтерша как две капли воды походила на бабку из поезда. Никакой реакции на моё заявление не последовало.

Я зашел в местное сельпо, в котором торговали всем: пряниками, стиральным порошком, ковриками для компьютерной мыши, шариковыми ручками и удобрениями.

Бесформенный продавец с таким же лицом как у бабки из поезда, в полинявшей до полной потери цвета спецовке, долго рылся на заваленных стеллажах. Рылся, чтобы сказать, что прокладок для крана нет, и когда будут неизвестно. Как будто он с самого начала не знал, что прокладок для крана нет.

Кран тёк. Звук капель проникал сквозь закрытую дверь санузла. Я попробовал заткнуть кран тяпкой, но не помогло. Попросил перевести меня в другую комнату и получил ответ: «Там не топят». Рефлексировал на темы «Почему в общаге не может быть уютно?», «Почему в общежитии Когево при всем вселенском значении города в мировой науке нельзя починить один-единственный кран?», «Почему в XXI веке надо жить с допотопной сантехникой?».

Все эти мысли звучали у меня голове знакомым голосом, пока я вдруг не сообразил, что это – голос Ельшинского.

Чтобы выключить шарманку в голове, я взял рюкзак, вытряхнул из него все содержимое, и завязал рюкзак на кране. Рюкзак сохнет быстро. У меня будет пара часов, чтобы подремать в тишине, пока рюкзак наполнится водой.

Когда ты находишься в активной фазе мониторного синдрома, сон приобретает странные формы. Не помогает даже пропитанная засохшим потом маска для сна, которую ты везде возишь с собой. Ты вроде как бы спишь, при этом проигрываешь в уме рабочие задачи. Вокруг тебя кругами, неконтролируемо, перемещается кошмар. Ты что-то не успел. Что-то не доделал. Впереди маячат неприятности. Внезапно, как в пропасть, проваливаешься в дедлайн. Нерешенная задача возникает перед тобой как памятник Петру I на стрелке Москва-реки. Ты чувствуешь, что скорый поезд проносится мимо. Ускользает неотвратимо, непоправимо, невозвратно.

За 15 лет я уже отработал несколько крупных контрактов. Бывал и там, где контракт подразумевает подписку о неразглашении местонахождения работы.

Но в «мониторке», отчаянно пытаясь провалиться в сон, я вновь и вновь оказывался на крошечном полустанке Вшов Городище, с выцветшим названием станции на табличке. На перроне, с которого невозможно залезть в скорый поезд. Перроне почти вровень с землей. А зачем тебе скорый поезд? Скорый поезд никогда не останавливается на полустанке. Вшов Городище он всегда проходит мимо. Поэтому и перрон такой низкий. Ни у кого нет задачи залезть в скорый. Здесь останавливаются только пригородные электрички, да и то, не все.

§§§

Во сне-«мониторке» я – маленький, в первом классе, стою на перроне с кучей барахла. В руках – пакетики, хлам, который ни один нормальный человек не возьмет с собой в дорогу. Мимо идет скорый. Первая поземка мечется меж рельсов по пронизанной студеными жилками щебенке между шпал.

Поезд медленно тормозит и у меня замирает сердце… Неужели остановится? Я же смогу уцепиться за что-нибудь и залезть вверх? Руки заняты хламом, а у меня одна секунда! Поезд стоит всего одну секунду! Вот если бы его задержать!

Я бросаю хлам, тянусь к лестнице в тамбур.

По перрону бежит истеричный пропитой сосед и кричит: «Убери мусор, сволочь!» Я вдруг испытываю чувство жути. Скорый стоит всего секунду, а сосед все ближе… и как же он похож на Ельшинского… это и есть Ельшинский… кто такой Ельшинский?

Я цепляюсь и пытаюсь лезть вверх по лесенке. Дверь в тамбур заперта и проводника нет. Ельшинский все ближе, орёт: «Убьешься, сволочь!».

Скорый с грохотом трогается и очень быстро набирает ход… Я лечу назад. Секунда черноты, я не понимаю, сорвался я или нет… и открываю глаза.

Кран опять течет. Грохот – это полный воды рюкзак. Холод собачий. Если в моей комнате это называется «в комнате топят», то как жить в остальных, нетопленых?

Сетка кровати проваливается, рука затекла и мерзнет на металле спинки. На тумбочке сидит крупный таракан и глубокомысленно шевелит усами. Почему в общежитиях и больницах тумбочки всегда воняют протухшим яблоком?

По соседству с тараканом, на железном табурете, стыренном из медсанчасти, сидит усатый мужик. Усами не шевелит, хотя они у него как пики, торчат в разные стороны параллельно земле… Что такое нужно сделать с усами, чтобы они так торчали? Рубашка образца 70-х в дикую зелено-желто-оранжевую клетку, брюки и ботинки оттуда же… Сверху – засаленный лаборантский халат. В руках – куча пакетиков с хламом, тех самых, которые я бросил на перрон, пытаясь уцепиться за лестницу скорого поезда.

– Прокладки, – говорит мужик. – Разные. Недорого. Я даже знаю, какая тебе подойдет. Вернее крану. Имей в виду – рюкзак не высохнет. С чем на работу пойдешь? Без рюкзака нельзя. И паспорт нужен. Регистрации нет у тебя. Здесь тоже останавливают. Но то, что останавливают – это хрен с ним. Паспорт нужен тебе, чтобы ты сам знал, что ты – это ты, а не какой-то там вЫблер. У выблеров таких прокладок нет. Вот, посмотри.

Он начинает вытаскивать из карманов халата уродливые сантехнические принадлежности – гайки, болты, оплавленные обрезки труб, пластиковых и ржавых металлических.

– Рюкзак – мокрый, – авторитетно говорит усатый, – не высушишь. И идти на работу тебе не с чем.

Рука опять затекает о железную спинку. Я пытаюсь не замечать усатого и заснуть.

– Ты не умеешь руками делать ничего! – усатый взрывается отборной руганью. – Ничего не умеешь руками делать, сволочь, только задницу просиживаешь за компьютером!

Кран тёк. Я сидел на скрипучей сетке кровати. Матрац вместе с простыней съехал набок, обнажив проржавевший железный остов.

Большой таракан, глубокомысленно шевеля усами, уползал в щель под окном.

Кран тёк. Рюкзак я нашел абсолютно сухим на полу рядом с душевым поддоном, замызганным поколениями предыдущих жильцов. Кто-то заботливо снял рюкзак с крана и положил на коричневый кафель, которым покрывали санузлы общаг в семидесятых.

§§§

Я вернулся на продавленную кровать. Попытался подоткнуть казённое одеяло и скукожиться под ним. Никаких мужиков с усами-пиками! Все это – бред. Полустанок Вшов Городище остался в другой жизни. Была одна жизнь, теперь – другая. Поезд не придет. Надо подумать о чем-то приятном, тогда и сон будет приятным.

Мы в последний раз сидели с Никой в застекленном кафе. А потом пошли в туалет, в разные комнатки. А она совершенно неожиданно нырнула в мою и сделала мне минет. Как будто я вновь, 17-летний, оказался в ночном клубе.

Потом мы вышли вместе в зал. Официант косился на нас насмешливо. Я вспомнил ее губки и прямо почувствовал их у себя в трусах. Хорошее воспоминание. Воспоминание. Но губки были настойчивы и никуда не исчезали.

Я подумал: какой хороший сон, и никаких тебе усатых мужиков. Губки все двигались и двигались. Я откинул одеяло и увидел, что это была никакая не Ника. Это была одна из девиц, с которыми меня знакомили в Институте. В клюквенном свитере. Она залезла в кровать прямо в свитере и юбке. И сейчас она вдруг резко поднялась, и села на меня сверху. И в момент взлета я вдруг увидел, что она пустотелая – свитер облегает ее только спереди, а сзади – там, где должна быть спина, – провал. Но я кончил, и особого значения пустой спине не придал. Девица насмешливо усмехнулась и медленно облизала губы.

– Добро пожаловать в Когево! – сказала она хриплым шепотом. – Тебе здесь будет хорошо.

Я открыл глаза. Мокрое растеклось под одеялом. На тумбочке сидел усатый таракан. Усами он ощупывал мой драгоценный, взятый в кредит макбук. Словно примеривался, заселиться в алюминиевый домик или нет.

§§§

– Руки, руки убери! – все громче орал в коридоре знакомый голос. В ответ раздавалось басовитое бурчание.

Верный своему принципу – работать до последнего даже в полном дурдоме, даже в open-space на 60 человек, не обращать внимания на провокации и не давать себя втягивать в чужие разборки, – я продолжал писать код в «дупле» под мерное жужжание кулеров. В хаосе постепенно начинали проступать очертания упорядоченной системы.

Все эти дни я пытался догадаться, что же произошло с моим предшественником. Обычно я сразу понимал это по состоянию сервера. Но это был первый проект, в котором все было туманно. Складывалось ощущение, что предшественник страдал маниакально-депрессивным психозом. В какие-то периоды он выдавал тонны кода, в другие делал за весь день один-единственный коротенький файл или вообще ничего не делал. Я вычислил, что он был нанят на условиях такого же контракта, и перестал работать 22 декабря прошлого года. Что с ним произошло? Его уволили? Уволился сам? Сбежал?

– Руки убери! – только когда истеричный ор приблизился вплотную к двери «дупла», я со вздохом перенес вес на сидение кресла, встал и, разминая ноги, подошел к двери.

В коридоре странно пахло озоном. Во рту появился металлический привкус. Орал Ельшинский, которого Кривоног держал за грудки. От Кривонога и исходило басовитое успокаивающее бурчание.

К стене коридора привалился двухметровый, чрезвычайно длинный мешок, который пугающе шевелился. Между Ельшинским, Кривоногом и мешком шныряла бабка Ежихина со шваброй, делая покрытый разводами пол еще грязнее.

– Почему в коридоре посторонние? – проорал Ельшинский, обращаясь, главным образом, к бабке, и показывая на меня.

– Я не… – начал я

– Что вы, Всеволод Родионович, опомнитесь, – забурчал Кривоног. Это – Федор Павлович, наш новый специалист. Вы с ним рядом сидели на летучке по затуканиванию. Не кричите, ладно-складно?

Что-то взорвалось в голове у Ельшинского и он заорал еще истеричнее.

– Новый… знаем мы ваших этих новых… со старыми тоже все знаем, как и что… Видел я ваших новых специалистов, толпами! Толпами! На склоне целая роща!

Тут у меня по спине проползла холодная гусеница. Мешок у стены задергался.

– Всеволод Родионович, у вас нервы расстроены, – бурчал Кривоног. – Вы какие-то вещи говорите неадекватные. Товарищ – активный, товарищ весь в кофе, коде и цифрах, и воображения, и фантазии начисто лишенный…

Тут я почувствовал легкий укол самолюбия. Как если бы какая-то пьянь обозвала меня «мебелью» в трамвае. Вроде бы – что на него внимания обращать? А все равно укололо.

– … Товарищу абсолютно ничего не грозит, ладно-складно? – закончил Кривоног. И стал басовито и нарочито как-то, как в оперетке, похохатывать, оттесняя Ельшинского в глубь коридора.

Ельшинский пытался уцепиться за мешок. Кривоног похохатывал все визгливее, уже не по-опереточному, а как площадной скоморох. Бабка зашныряла со шваброй еще быстрее. Пол стал невыносимо грязным. Я вспомнил свой принцип – не давать себя втягивать в чужие разборки, – и вернулся в «дупло» с неприятным осадком в душе и металлическим привкусом во рту.

Я отсутствовал не более минуты, но здесь кто-то побывал. Стопка бумажек была сброшена с одного из системных блоков, на который я ее переложил с пола, в надежде позднее разобраться. Кто-то рукавом стер пыль с угла стола. На основном мониторе мигала надпись «Диск Z извлечен неправильно». Никакого диска Z у меня и в помине не было. Кто-то залезал на сервер со своей флэшкой, хотя я все время стоял в дверном проеме.

– Что за…? – спросил я себя и выглянул в коридор.

В коридоре никого не было. Ни Ельшинского, ни Кривонога, ни бабки. Пол был сух и стерильно чист. Озоном не пахло. Только мешок стоял, неподвижен и прислонен к стене.

Не дать втянуть себя в чужие разборки. Не дать…

Я медленно подошел к мешку и развязал его. Осыпавшийся остов новогодней елки, безнадежно унылый и неподвижный, уставился на меня застрявшими в пустых ветвях нитками дождика.

§§§

Первые несколько дней я питался припасами, привезенными с собой. Мне хотелось побыстрее разобраться с системой и закончить всю рутину. Поставить текучку на рельсы и пусть себе ползет – такой мой принцип.