скачать книгу бесплатно
Предписываемое «Суннатом» бритье головы начинается у мальчиков с сорокового дня по рождении. Для девочек этого постановления нет; но некоторые родители бреют им головы по собственному произволу, с единственною целью – избавиться от необходимости ежедневно приводить в порядок волосы их. Этот способ облегчения родительских забот прекращается с семи летнего возраста, когда девочка считается способною ухаживать за собою лично.
Бритье прочих частей тела, оскверненных нечистым прикосновением первых человеков, – начинается у молодых людей обоих палов со времени, когда волоса показываются. Волосы, растущие под мышками, не бреются, а вырываются особыми щипчиками.
20-го мая. У младшей замужней дочери Шамиля, Фатимат, открылась нервная горячка – от простуды, по словам доктора, а, по словам Магомета-Шеффи от радости, что муж ее Абдуррахман уехал и по ее мнению больше не возвратится. Перед отъездом, он заколотил наглухо единственное окошко в ее комнате, отчего воздух в ней до того сделался тяжелым, что вынудил доктора требовать освобождения ее, или перемещения больной в другую комнату. Считая неуместным изменять в жизни женщины то, что установлено ее мужем, Шамиль приказал перенести Фатимат в свое отделение наверх, а окно оставил, по-прежнему заколоченным.
Болезнь Фатимат опасна; но доктор рассчитывает на ее крепкую натуру, которая впрочем, по словам его, уже испорчена отчасти Абдуррахманом.
22-го мая. Шамиль разрешил своим женщинам исполнять, во время болезни, требования доктора относительно испытания пульса и языка, чего до сих пор невозможно было от них добиться. Теперь же, хотя они и исполняют это, но совсем неохотно, и притом не из жеманства, или желания пощеголять своею скромностью, а единственно по привычке к своему затворничеству. Доказательством этого служит решительное нежелание их воспользоваться другою привилегиею: гулять в саду во всякое время дня; и они гуляют только ночью с десяти часов. Шамиль говорит, что если б он позволил им выезжать в гости, или просто для прогулки, – то они отказались бы еще положительнее.
Мелкие подробности обыденной их жизни вполне удостоверяют справедливость его слов.
Стр. 1433 …23-го мая. У жены Магомета-Шеффи, Аминат, обнаружилась болезнь «тоска по родне». Из всех женщин, принадлежащих к семейству Шамиля, Аминат имеет к ней наклонность более, нежели кто-нибудь. Причина этого, по объяснению Шамиля, заключается в следующем:
Настоящею родиною горцев следует считать не то место, где они родились, а то, где основали свою семейную жизнь.
Подтверждением этого служит коротенький разговор, играющий в горах роль пословицы.
– Из каких ты лесов? Спрашивает один горец у другого.
– Не знаю; я еще не женат.
Это свидетельствует о склонности горцев к оседлой жизни. В женщинах же, симпатия к тем местам, где они родились и где живут их родственники, обаяние, производимое на женщину воздухом гор, – чрезвычайно усиливается исключением ее из общества. При этом последнем условии, единственное развлечение, допускаемое в ее затворнической жизни, составляет беседа с родными, которых она имеет право посещать в известные дни, а кроме того, ежедневно встречается с ними у реки, или во время других занятий.
Здесь, в Калуге, горские женщины лишены и этого удовольствия; и хотя положение их, по-видимому, одинаково для всех, – но, в сущности, между Аминат и остальными женщинами существует огромная разница, потому, что у некоторых из них есть дети, другие же живут в своем собственном семействе, и, стало быть, счастливы вполне, за исключением сознания, что они дышат не родным воздухом, который, впрочем, в Калуге почти такой же, каким дышали они в Дарго. Что касается Аминат, то она кроме мужа не имеет здесь никого из близких к себе людей; по приятному же обычаю, он видится с нею только ночью, и очень редко днем. Все служит для нее крайним стеснением, вследствие чего она, несравненно более других, сделалась способною к восприятию болезни, которую можно назвать вторую чахоткою. Бедная молодая женщина заметно худеет и, как говорится, с каждым днем тает как свечка.
Разговаривая вчера о ней с Магомет-Шеффи, я, между прочим, заметил, что для нее, кажется, необходим Дагестанский воздух, который, по моему мнению, скорее всего, восстановил бы ее здоровье.
– Нет, возразил Магомет-Шеффи: ей не нужно ни гор, ни воздуха, в Калуге он такой же, как и у нас; а вот, если бы увидела она отца, или мать, или брата своего Измаила, – она тотчас бы выздоровела.
Соображая эти слова с рассказами Шамиля, нельзя не признать основательности мнения Магомета-Шеффи.
27-го мая. Вчера Шамиль ездил в сопровождении оставшихся при нем горцев на писчебумажную фабрику Говарда. Дорогою, он дал мне объяснение на два предмета, о которых я имел до сих пор ошибочное понятие, разделяемое впрочем, весьма многими.
Во-первых, мне казалось, что тюрбан, составляющий головной убор Шамиля, – есть знак Имамского достоинства. Но он объяснил, что такой тюрбан обязаны носить все добрые мусульмане, ревностно исполняющие предписания Сунната. А так как устройство тюрбана требует некоторых издержек, не всегда возможных для большинства мусульман, особенно Кавказских; да к тому же необходимо некоторое искусство в обращении с материею, составляющею чалму, и кроме того тяжеловесность этого убора делает его весьма неудобным для людей, занятых постоянно войною, или тяжелыми работами, – то вместо тюрбана дозволяется оборачивать вокруг шапки кусок какой бы то не было материи. В горах, тюрбан носили постоянно и охотно только Шамиль, Даниэль-Султан, Кибит-Магома и еще очень немногие горцы, «ревностные исполнители предписаний Сунната». Кроме того, употребление тюрбана Шамиль сделал обязательным для всех мужчин своего семейства; но все они, не исключая и Гази-Магомета, исполняли эту обязанность очень неохотно, особенно Магомет-Шаффи, тут же признавшийся, что он надевал тюрбан только раз десять, во время церемониального шествия в мечеть. На это призвание, Шамиль заметил, что теперь мусульмане вообще сделались какими-то неверующими; но что полнокровие Магомета-Шеффи может послужить в этом случае достаточным извинением, так как об этом упомянуто и в книгах.
В то же время, Шамиль рассказал мне, что вводя в немирном крае низам, «порядок», «благоустройство», он сделал, между прочим, чалму наружным знаком отличия между разными званиями и должностями, которые, по большей части, им же и учреждены. Отличие это заключалось в цвете чалмы. Таким образом, кадиям, муллам и вообще ученым людям, «алимам», присвоен был зеленый цвет; хаджиям, т. е. Мекским пилигримам – гранатовый; наибам – желтый; пятисотенным и сотенным – пестрый; десятникам – красный. Сам Шамиль, вместе с остальным населением, носил белую чалму.
Другой предмет, послуживший только для нашей дорожной беседы, была особенность, замеченная мною в обыденной жизни Шамиля, и тоже известная многим. Шамиль всегда обедает один, точно также, как делал он это в горах, бывши Имамом. Жены иногда только прислуживают ему, стараясь при этом угодить каким-нибудь особенным кушаньем, приготовленным собственноручно и известным как в своем составе, так и в способе приготовления лишь каждой из них порознь. Отчуждение мусульманской женщины от общества мужчины, даже в домашней жизни, – составляет требование религии, лишившей женщину принадлежащего ей в обществе места единственно за проступок Евы. Поэтому не удивительно, что Шамиль, как самый ревностный в целом мире исполнитель предписаний своей религии, заставил своих жен соблюдать в отношении себя этикет даже в тесном кругу домашней жизни, несмотря на то, что одну из них по-видимому он любит сердечно, а другая имеет на него самого очень сильное влияние. Скука же, на которую он осудил себя, обедая один, породила во мне тем больше недоумения, что Шамиль, во-первых, человек чрезвычайно общительного характера, особенно там, где он видит себя «в своем» обществе; а во-вторых, большую часть минувшего поста он обедал в сообществе Гази-Магомета, тогда как прежде никогда этого не делал ни в Калуге, ни в Дарго, за исключением первого дня Байрама, в который он, хотя и присутствовал (в Дарго) за общей трапезой, – но, как недавно мне объяснено, ничего при этом не ел и выходил из столовой комнаты почти в самом начале беда.
Соображая эти подробности, я приходил к тому заключению, что обычай обедать в одиночку Шамиль усвоил себе не столько из пристрастия к отшельничеству, сколько из очень понятного желания – оградить неприкосновенность высокого своего сана от случайностей застольной беседы. Вероятность этого мнения подтверждалась еще и тем обстоятельством, что ближайшие к Шамилю люди: Даниель-Султан и Кибит-Магома допускались к его столу в чрезвычайно редких случаях.
Сделанное теперь Шамилем объяснение открыло, что дело было гораздо проще того, каким оно казалось.
Прежде, когда он жил еще в старом Дарго, он всегда с кем-нибудь обедал, если были приезжие гости наибы или другие, то с ними; а нет, так с почетными людьми, которые жили в Дарго постоянно. Но через несколько времени жены его заметили, что присутствие его за столом как будто стесняет гостей, которые поэтому почти совсем не дотрагиваются до пищи. Когда дошло это до Шамиля, он решил обедать один, чтобы гостей своих не стеснять.
Стр. 1434 …Выслушав это, я заметил, что Гази-Магомет и Магомет-Шеффи, быть может, не стеснялись бы за обедом его присутствием: а между тем, удостоив их своим обществом, он доставил бы себе некоторое разнообразие, а им несомненную пользу.
Шамиль сделал отрицательный жест, и потом сказал: «какое общество они могут составить для меня! Они еще мальчики!»
Сколько мне кажется, это не так: Магомет-Шеффи он еще имеет причину считать мальчиком, не столько, впрочем, за его молодость, или неразвитость, сколько за игривость характера, большую симпатию к Русским, стремление к познанию неизвестных ему новых истин, и не слишком твердое верование в старые, которые, вместе с «Имамскими» книгами, нередко соблазняют его острый ум и вызывают с его стороны нередко едкие сарказмы. Наконец, Магомет-Шеффи, в мнении Шамиля, есть слишком понятливый ученик брата своего Джемаль-Эддина, каким он действительно и выглядывает, а это составляет важную причину для того, чтобы Шамиль считал бы его мальчиком и тогда когда ему будет даже шестьдесят лет. Что же касается Гази-Магомета, то судя по всему, чему я был свидетелем в продолжение 5-ти месяцев и в чем принимал более или менее деятельное участие, – то мне кажется, никто другой не может составить для Шамиля более приличного и более приятного общества, хотя он молод и в глубине его сердца весьма живо сохраняются впечатления, зарожденные рассказами Джемаль-Эддина о России и о порядке вещей, не имеющем ничего общего с тем, который окружал их в Дагестане.
По этому самому, отзыв Шамиля о его сыновьях и устранение их от частого сообщества с собою, —
должны, по крайнему моему разумению, заключать в себе какое-нибудь другое побуждение, кроме описанных выше.
Осмотр фабрики доставил Шамилю величайшее удовольствие. Она была показана во всей подробности и при этом постепенно, начиная от устройства и топки печей, до последнего приема, которым бесконечное полотно бумаги режется на листы и укладывается в стопы. После фабрики, Шамилю показали способ добывания газа и подобных ему продуктов. С напряженным вниманием осматривал Шамиль все, что представлялось его глазам, и в то же время выслушивал подробные объяснения, к сожалению, сделанные не довольно понятным для него образом. Наконец, поблагодарив хозяина, он сказал, что в Петербурге он удивился всему, но большею частью безотчетно, здесь же, ему удалось постигнуть настоящее значение человеческого ума и пользу науки. На возвратном пути, разговаривая со мною о некоторых особенно интересных подробностях, замеченных на фабрике, Шамиль, между прочим, сказал: «если бы я имел в Дагестане хоть сотую часть того, что я видел в России и в Петербурге, – я бы не был теперь в Калуге».
29-го мая. Третьего дня, зять Шамиля, Абдуррахман, объявил, что у него обнаружилась чесотка, которую он одержим уже давно, но об о ней заявил только теперь потому, что считал эту болезнь совершенно ничтожною, так как в немирном крае она составляет самое обыкновенное явление, а в семействе их передается из рода в род уже несколько поколений.
– Сам отец мой, говорил Абдуррахман, известный во всем крае Джемаль-Эддин, всю жизнь свою был в чесотке, и теперь она даже перешла ему вовнутрь; а между тем, он жив до сих пор, и большого вреда ему от нее нет. Поэтому самому и я ничего не говорил о ней. Теперь же мне очень тяжело.
Тем не менее, совет доктора – сходить в баню и употреблять некоторые другие средства, а главное, соблюдать чистоплотность и как можно чаще переменять белье, Абдуррахман решительно отвергнул, вместе с пособиями для его жены и грудной малютки, которые заразились от него в сильной степени.
– У нас нет обычая лечить эту болезнь, говорил он: зачем я буду лечить ее…
Шаткость этого довода он думал подкрепить убеждением, что чесотка развилась в нем по случаю перемены в пище, перемена же эта заключалась в том, что теперь они едят говядину чаще, нежели баранину, как это было в горах; что, впрочем, и здесь совершенно от них зависит. «Стоит только начать постоянно есть баранину, говорил он, – и чесотка пройдет сама собою».
Замечание мое, основанное на предупреждении доктора, о возможности распространения болезни на всех живущих в доме и даже вне его, – Абдуррахман принял не только равнодушно, но и с большим неудовольствием, которого он даже не берет на себя труда скрывать. А когда, вследствие очень понятного опасения, я перестал подавать ему при встречах руку, – молодой горец окончательно оскорбился; и не имея возможности вредить мне явно, делал это посредствам влияния сестры своей Зейдат, что и выразилось вчера отказом Шамиля на мое приглашение пить у него чай, которое он всегда принимал очень охотно. Сегодня он тоже отказался идти гулять, в противность изъявленного им вчера желания.
Независимо серальных интриг, Абдуррахман нисколько не стесняется обнаруживать свой до крайности дурной характер и явным образом. Назначение его, после отъезда Хаджио, «хозяином» в доме и полное равнодушие Шамиля ко всему, что делается вне его кабинета, представляют для этого обширное поприще и, вместе с тем, дают возможность убедиться в злобе, деспотизме и корыстолюбии Джемаль-Эддинова рода. Менее чем в один месяц времени, все люди, находящиеся в услужении у Шамиля по найму и исполняющие свои обязанности весьма добросовестно, – были неоднократно обижены Абдуррахманом самым неосновательным образом. Особенного внимания заслуживает в этом случае переводчик Мустафа Ях-ин, служебные действия которого достойны всякой похвалы, в чем может удостоверить и полк. Богуславский; кроме того, человек этот был определен к Шамилю на основании полученного о нем сведения, что «он один из самых честных людей в Петербурге». Такая рекомендация достаточно и ежедневно оправдывается стоимостью содержания семейства Шамиля и его прислуги, состоящей из семи человек: для первого оно обходится от 55-ти к. до 2-ч р. 50-ти к., а для последних от 25-ти – 70-ти к. в сутки, за исключением конечно чая, белого хлебы и мяса. Невзирая на это Абдуррахман ни мало не задумывается высказывать подозрение и даже делать Ях-ину упрек в дороговизне продуктов, а также и других покупаемых им для дома предметов. Кроме того, некоторые из числа этих последних вещей Абдуррахман возвращает Ях-ину уже заношенными, требуя, чтобы он отдал их в лавки и принес заплаченные за них деньги. Уверения мои в невозможности исполнить подобное желание нисколько не убеждают Абдуррахмана, потому, что «когда они жили в Ведене, все торговцы, и сам Мусса Казикумухский, беспрекословно принимали от них купленные в лавках вещи и отдавали назад деньги, несмотря на то, что некоторые из них возвращались совсем в негодном виде».
Все это весьма хорошо характеризует как личность Абдуррахмана и его родни, так и порядок вещей, существовавший в «Имамском» доме, неизвестный самому Имаму. Этим объясняется также и то угнетение, которое чувствовали в последнее время горцы, и которое приписывалось деспотизму Шамиля, тогда как оно непосредственно исходило от Зейдат и ее клевретов. Подтверждением этого, независимо подробностей, высказанных прежде мюридом Хаджио и обоими сыновьями Шамиля, служит также и тот факт, что с отъездом Гази-Магомета на Кавказ, Шамиль как будто перешел из обыкновенного своего положения в какой-то магический круг, устроенный Зейдат и Абдуррахманом: каждое свидание мое с пленником ознаменовывается каким-нибудь новым известием: или он решился никуда больше не выходить и не выезжать даже к знакомым, не смотря на то, что сам же изъявил желание осмотреть достопримечательные места Калужской губернии и между прочим Оптину пустынь, на что я уже получил разрешение настоятеля ее; или он находит, что ему неприлично употреблять пищу, приготовленную руками христианина, и для этого переделывается в верхнем этаже одна печь, в которой будет готовиться для него кушанье служанкою, немеющею обращаться с нашими печами, вследствие чего можно опасаться, что рано или поздно она произведет пожар; или, наконец, он высказывает множество других странностей, которые могли бы свидетельствовать о печальном изменении его ровного, благородного характера и необыкновенного доброго сердца, если бы возле него не было Зейдат и Абдуррахмана.
К счастью, для меня сделалось ясно, что влияние «старшей» жены тогда только проявляется, когда она бывает окружена «своими» людьми. На этом основании, имея в виду скорый отъезд Абдуррахмана на Кавказ, я подавляю и собственные чувства, нередко оскорбляемые его грубостью, и убеждаю к тому же людей, имеющих несчастие быть с ним в каких-либо сношениях. Такой порядок вещей кажется мне необходимым для того, чтобы не раздражать этого необузданного горца и не вызвать его на дальнейшие интриги, вполне способные нарушать добрые отношения, существующие между мною и Шамилем, что сделает мое при нем пребывание совершенно бесполезным. Та же причина побуждает меня также оставлять у себя вещи, возвращаемые Абдуррахманом и не принимаемые торговцами.
Все вышеизложенное представляет собою только небольшую часть того, что претерпевают от Зейдат и Абдуррахмана Магомет-Шеффи и Шуаннет: здесь злоба и ненависть этих людей проявляется во всей своей грубой силе и в отвратительных подробностях. Кроме беспристрастных выговоров, на которые они вызывают Шамиля и которые повергают Шуаннет в непрерывные слезы, а Магомет-Шеффи побуждают заявлять мне, что он готов бежать из дома, брат и сестра лишили их даже возможности употреблять прописываемые доктором средства: против лихорадки для Магомета-Шеффи и против глазной болезни у дочери Шуаннет; они не дают денег даже на лимон, необходимый первому для питья. Вследствие этого я нашелся вынужденным покупать им некоторые предметы на свой счет. Обе жертвы не смеют даже намекнуть Шамилю о настоящем своем положении из весьма справедливого опасения – навлечь на себя еще большие притеснения.
Со своей стороны, я тоже не вижу возможности и не считаю себя вправе сделаться в этой драме действующим лицом без особого на то разрешения. И потому, в ответ на просьбы Магомет-Шеффи облегчить его тяжелое положение, я убеждаю его переносить неудовольствие домашней жизни с тем мужеством, которым он отличается до сих пор; и напоминаю ему обязанности его к отцу. На высказываемое же им очень часто желание определиться на нашу службу, – я предлагаю обождать согласия на то Шамиля, который может быть обратит внимание на бездействие молодого человека, и тогда сам заговорит об этом. Вообще резкое проявление ощущений Магомет-Шеффи, от которого по своему темпераменту и от делаемых ему неприятностей, он весьма недалек, удерживается единственно симпатиею его к нашим обычаям, усвоить которые он желал бы всею душою и притом, как можно скорее. Замечая из многих мелочей желание мое (отчасти бессильное) быть для него полезным, Магомет-Шеффи высказывает мне большое расположение, и вместе с тем, охотно исполняет мои советы, которых сам же требует. Это дает мне уверенность, что в доме Шамиля не произойдет ничего особенного до самого отъезда Абдуррахмана. Однако было бы весьма полезно, чтобы отъезд его последовал в самом непродолжительном времени.
Дописывая эти строки, я был прерван посланною от Шуаннет, объявившею мне, что жена Шамиля просит меня защитить ее от притеснений Зейдат и Абдуррахмана, которые, кроме ежеминутных неприятностей, – лишают ее всего необходимого; причем Шуаннет просит меня купить необходимые ей вещи на свои деньги, которые впоследствии она надеется мне возвратить.
Исполнив немедленно последнюю просьбу, я положительно отказал в своем содействии относительно первой. Руководствуясь §9-м выданной мне инструкцией, а также и обстоятельствами дела, не допускающими малейшего вмешательства моего в семейную жизнь Имама, я приказал сказать просительнице, что все, что я могу для нее сделать, это – объявить о неприятном ее положении Шамилю и просить его заступничества, которое он без сомнения и окажет ей. Но так как смело можно поручиться, что ее личная о том просьба будет несравненно убедительнее моих слов, которые к тому же, дойдут до него через переводчика – то я советую ей прибегнуть сначала к этому средству, тем более верному, что дело состоит в домашних неудовольствиях, где единственным судьею может быть только глава семейства.
Шуаннет по-видимому осталась недовольною моим ответом; но соображая дело по совести, – я иначе не мог разрешить настоящее дело.
Хотя на будущее время, в подобных случаях, я буду руководствоваться указаниями Калужского губернатора, смотря впрочем, по экстренности дела, – но особое письменное по этому предмету наставление было бы весьма полезно.
30-го мая. В февральском дневнике было упомянуто, что переводчик Турминский нуждается в практическом изучении Арабского языка. С того времени ему были предоставлены все возможные к тому средства: он беспрерывно был с горцами, которые говорят по-арабски все без исключения; постоянно обедал с ними и только что не ночевал вместе. Но за всем тем, в продолжение последних двух месяцев, я не мог не заметить, что оказанные им успехи весьма незначительны, в чем удостоверили меня и отзывы об этом обоих сыновей Шамиля и всех остальных горцев, и старание их уклоняться от его переводов там, где дело шло о каком-нибудь официальном или вообще о серьезном предмете. Полк. Богуславский, в бытность свою в первых числах мая в Калуге, отозвался, что выговор Турминскому очень нехорош, так что трудно понимать некоторые места его речи; но что со временем, он сможет освободиться от этого недостатка. Что касается самого Шамиля, то он, не стесняясь многими ошибками, сделанными Турминским в первое время, был к нему постоянно внимателен, и даже со своей стороны доставлял ему средства практиковаться, рассуждая с ним о некоторых сложных предметах, и вместе с ним же разбирая свои книги. Но в последнее время, он также заметно уклонялся от его переводов, и в разговорах с людьми посторонними дому, а в особенности в тех случаях, когда нужно было предать не то, о чем следовало довести до сведения начальства, – Шамиль постоянно требовал переводчиков Мустафу-Ях-Ина и даже Дебирь-Магому, не взирая на присутствие здесь же Турминского, а также и на то, что Дебирь-Магома объясняется по-русски не совсем свободно. Таким образом, все занесенное в дневник с февраля по июнь составлено мною переводам Ях-Ина: Турминский же переводил одни только письма членов семейства Шамиля к их родственникам на Кавказ, и еще песни о Гази-Магомете. Под конец, именно в течение всего мая, Шамиль, выезжая несколько раз к знакомым, а также собираясь на фабрику Говарда, постоянно выказывал желание взять с собою Ях-Ина; но потом, как бы одумавшись, требовал Турминского, говоря, что «если он прислан сюда начальством для переводов, – то нужно чтобы он переводил».
Стр. 1436 …Все это неоднократно заставляло меня спрашивать Шамиля: хорошо ли он понимает Турминского? Ответом его была всегда одна и та же фраза, что Турминсикй хороший человек и что дурного о нем ничего нельзя сказать. Наконец, сегодня, в присутствии всех оставшихся в Калуге горцев, Шамиль положительно объявил мне, что Турминский «совсем бесполезный для них человек, потому, что ни он никто из его домашних много не понимают из того, что он говорит». В последнее же время и сам Турминский, вероятно сознавая это, – почти совсем перестал говорить с ними по-арабски, и больше употребляет Татарский язык, на котором объясняется весьма плохо, между прочим, потому, что примешивает в свою речь слова Турецкие и Персидские, что делал и прежде, говоря по-арабски.
На слова Шамиля я заметил, что если Турминский бесполезен, то я доведу об этом до сведения начальства, которое без сомнения распорядится высылкою другого переводчика. Шамиль отвечал, что, так как Турминский, вероятно, лишится через это место и присвоенного ему содержания, то он не желает, чтобы начальство узнало о теперешнем его отзыве; и потому если от него потребуют подтверждение того, что сказано им сейчас, то он откажется от своих слов. Эта черта добродушия в Шамиле проявляется подобным образом уже не в первый раз: она известна так же полк. Богуславскому и не однократно служила поводом к недоразумениям относительно его желания и настоящего взгляда на некоторые вещи.
Нет сомнения, что Турминский знает арабский язык хорошо: в этом удостоверяют и рекомендации университетского начальства и собственные отзывы горцев, которые говорят, что один Турминский знает арабский язык больше, чем все они, взятые вместе. Это-то самое, может быть, и есть причина того, что они не хорошо разумеют друг друга. А кроме того выговор его, вообще довольно непонятный, – еще более затрудняется природною его робостью, значительно усиливающуюся в присутствии человека незнакомого.
Поэтому, в противоположность желания Шамиля, я считаю необходимым занести в дневник это обстоятельство, во-первых, потому, что это частью выясняет характер Щамиля, в во-вторых, – на основании убеждения, что в случае разговора Шамиля с каким-либо значительным лицом, – перевод Турминского должен породить величайшие недоразумения, во избежание которых я прошу разрешения употреблять в подобных случаях переводчика Ях-Ина; это представляет, между прочим, то удобство, что сам я понимаю Кумыкский язык в такой степени, что имею возможность не допустить невероятности в переводе.
31-го мая. Еще в марте месяце, когда я спрашивал Шамиля кто именно из живущих в его доме людей поедет с Гази-Магометом на Кавказ, он проговаривался о том, что ему вообще не нравится эта поездка, и что очень желал бы отклонить своего сына от намерения соединиться с дочерью Даниэль-Султана. В то время, настоящий взгляд Шамиля на это дело был мне неизвестен, он говорил одними лишь намеками, и говоря со мною об этом, обращал все это просто в шутку. И из слов его я мог вывести только одно заключение: что Шамиль не слишком долюбливает свою невестку, а судя по показаниям пленных грузинских княгинь, помещенном в известном описании их плена, – не любит он ее за пристрастие к щегольству и за неуважение к Зейдат, которую она вообще не любит, разделяя впрочем, это чувство со своим мужем и со всеми членами его семейства, не принадлежащими к семейству Зейдат. К этим причинам нерасположения Шамиля к Керемет, присоединяется еще то, что Керемет дочь Даниэль-Султана, которого Имам ненавидит от души за то, что он нанес ему кровную обиду впервые же минуты его плена, и притом на глазах всех наших Кавказских начальников. Обида эта известна: он отнял у него свою дочь.
Высказывая Гази-Магомету мнение свое на счет приезда Керемет, Шамиль предсказывал ему недобрые последствия от совместной их жизни в Калуге. На это Гази-Магомет, неоднократно замеченный мною в сентиментальности, отвечал в таком роде, что от любимого существа ему и смерть вкусить приятно. Тогда, в заключение этого разговора, Шамиль сказал: «делай, как знаешь, а только мне очень не хотелось бы видеть твою жену в моем доме». Эта фраза казалась мне способной возбудить впоследствии большие неприятности. Для устранения их, я тогда же просил Шамиля сказать мне положительно: желает ли он, чтобы Гази-Магомет ехал за женою или нет, так как, в противном случае, я обязан предварить о том начальство. Шамиль мне очень определенно ответил: «пусть едет». Но, тем не менее, я искал случая, чтобы привести это дело в полную ясность и предупредить по возможности все, что может быть в нем «недоброго».
Такой случай представился мне в день отъезда Гази-Магомета. Исполняя просьбу Шамиля, я поехал с Магомет-Шеффи проводить путешественников до первой станции. Здесь, прощаясь со мною, Гази-Магомет сообщил мне последние свои желания. Он просил меня, во-первых, «поберечь» его отца; во-вторых, «не верить» Абдуррахману, и, в-третьих, – наблюдать за поведением его относительно Магомета-Шеффи, удерживая последнего от всяких с ним столкновений. Получив уверение, что с моей стороны будет все употреблено для спокойствия Шамиля и для сохранения порядка в его доме, – Гази-Магомет сказал мне: ты знаешь, за каким делом я еду, начал он; дело это совсем неверное, потому что Даниэль-Султан, будучи нашим врагом, ни за что не отдаст своей дочери, если Сарадар (наместник) не скажет ему очень твердого слова. Может быть, он его скажет: тогда – хорошо, и я буду вполне доволен; но если же, он его не скажет и если Даниэль-Султан не пришлет Керемет в Темир-Хан-Шуру, – что мне тогда делать? Скажи мне, пожалуйста, об этом: я прошу тебя потому, что я решился возвратиться в Калугу не иначе, как с женою; и еще потому, что желал бы, не сделать чего-нибудь такого, чего не следует.
Слова Гази-Магомета звучали решимостью, внушавшею убеждение, что при случае он легко сделает то, о чем намекает и чего сам же опасается. Не смотря на это, я не счел себя вправе советовать ему что-либо; а вместо того, сказав несколько слов о неуместности всякого с его стороны увлечения, – напомнил также и о том, что все резкое в его поступках будет служить весьма плохим выражением признательности за милости и попечения о них Государя Императора.
Стр 1437 …Гази-Магомет казался проникнутым справедливостью моего замечания; но за всем тем, продолжение его речи было в прежнем духе. Выразив убеждение, что он не может жить без Керемет, он обратился к нашим взаимным отношениям. Ты самый близкий к нам человек, говорил он: мы все тебе верим; мы отдали тебе все наши семейные тайны, и теперь, в случае какого-нибудь важного дела, – нам больше не с кем здесь посоветоваться, как только с тобою. Если ты не дашь мне совета, которого прошу, – то все, что я сделаю в Шуре нехорошего, ляжет на тебя, и ты будешь в этом виноват и перед отцом моим и перед твоим начальством. Показав вид, что убеждения его подействовали на меня очень сильно, – я согласился дать ему определенный совет, но с тем, однако условием, чтобы и он, в свою очередь, тоже дал бы мне честное слово последовать этому совету в точности. Гази-Магомет дал слово, и тогда я предложил ему, в виде самого верного средства, содействие командующего войсками в Прикаспийском крае к которому я советовал ему обратиться, в крайнем случае, ручаясь, что с этой стороны для него будет сделано все, что окажется нужным для благополучного устройства его дела. На вопрос Гази – Магомета: может – ли он в случае надобности просить кн. Меликова об отправлении его в Тифлис к князю Наместнику, – я отвечал утвердительно, и затем, со своей стороны, спросил его: что он будет делать, если по возвращении его в Калугу с женою, Шамиль не пустит его к себе в дом, как он высказывал раньше?
Гази – Магомет отвечал, что этого не может случиться, во—первых, по тому, что все слышанного Шамилем от Зейдат на счет его жены – слишком преувеличено, о чем Шамиль неоднократно говорил ему сам; во – вторых, по тому, что со времени этого разговора, Шамиль ни разу с ним об этом не заговаривал и даже не упоминал об этом при прощании, а это, по его мнению, служит верным доказательством того, что в словах Шамиля ровно ничего не было серьезного, и, что обстоятельство это до такой степени маловажное, что Шамиль как видно даже позабыл о нем; и, наконец, в—третьих, он вполне рассчитывает на расположение к себе отца, который, наверное, не решится сделать того, что может огорчить его любимого сына, тем более, что Шамилю известно глубокое чувство, питаемое им в Керемет.
В словах Гази – Магомета заметна была полная уверенность; а выставленные им доводы потом в особенности казались мне основательными, что все неприятности, которые ожидают Керемет в доме своего тестя, без сомнения, падут всею своею тяжестью на одного Гази – Магомета. И потому, нельзя было допустить возможности того, чтобы Гази – Магомет, питающий, по словам всех близких к нему людей и по собственному сознанию, такое беспредельное чувство любви к своей жене, решился бы настаивать на желании соединиться с нею в такое время, когда бы ей угрожала с этой стороны малейшая опасность.
Соображая эти обстоятельства, я оставался покойным до настоящей минуты. Сегодня, Шамиль прислал просить меня к себе для сообщения экстренного и «очень секретного» дела.
Поговорить о некоторых незначительных предметах, без чего горцы не приступают к разговору о предметах важных, как бы экстренны они не были, Шамиль, наконец, спросил меня: как скоро, по —
моему мнению, может возвратиться Гази—Магомет?
Я отвечал, что это будет зависеть от того, как долго обстоятельства задержат его в Темир – Хан —
Шур; причем определил это время периодом от 1 – го до 2- ч месяцев. На это Шамиль отозвался в таком роде, что хорошо, если через 2 месяца, но если ранее, то надо поспешить приготовлением для Гази – Магомета особой квартиры на случай, если он приедет с женою. Я спросил: разве он думает поместить его не в своем доме? Шамиль отвечал, что с невесткою своею он не желает жить и на одном дворе.
Не было сомнения, что влияние Зейдат в Калуге осталось таким же сильным и тлетворным, каким было в Ведено. Обдумав свое положение, я сказал Шамилю, что на помещение Гази – Магомета в особой квартире нужно испросить разрешение высшего начальства, на том основании, что теперешнее помещение Шамиля, устроено по Высочайшему повелению для всего его семейства и потому всякое изменение, которое в этом случае окажется необходимым, – без сомнения будет предварительно доведено до сведения Государя Императора.
Согласившись с этим замечанием, Шамиль повел длинную речь об отношениях Керемет к его дому и к нему самому. Он положительно обвинял свою невестку, также как и я отца, в сношениях с Русскими, которым они сообщили будто бы сведения, облегчившие взятия Гуниба. Подробности этих сношений Шамиль объяснил следующим образом:
В первое время осады Гуниба, Даниэль – Султан прислал к нему своего человека с требованием, чтобы он отпустил к нему Керемет, которую он не желал подвергнуть опасностям и неудобствам, выпавшим на долю защитников Гуниба. В ответ на это, Шамиль приказал объявить Даниэль—Султану, что он не видит причины сделать для его дочери исключение из того правила, которому покоряются все женщины семейства ее мужа и сам муж, и что, признавая справедливость, чтобы жена разделяла участь своего мужа, какова бы она не была, – он отказывает Даниэль – султану на отрез.
Посланный удалился, но вслед затем Шамиль получил сведение, что он был послан, собственно для того, чтобы высмотреть тогдашнее положение Гуниба, довольно хорошо известное Даниэль – Султану прежде, а также разузнать о военных и продовольственных средствах гарнизона.
Вскоре после того жена Гази- Магомета, успевшая выведать все планы и намерения предводителей горцев, сообщила их Даниэль – Султану, отправив к нему с этой целью одного из самых преданных своих слуг; после чего объявила в виде жалобы, что он бежал от нее. В то время, все ей поверили, но истина сделалась Шамилю известною вскоре после взятия его в плен; а потом, во время пребывания семейства его в Темир – Хан – Шуре, подтвердилась новыми данными. В заключение своей речи, Шамиль скачал: могу ли я после того желать, чтобы Керемет жила под одной со мною крышей, когда я знаю, что это злейший враг мой? Я убежден, что она такой же враг и Гази – Магомету, и хотя он слишком много ее любит, но любовь эта и мешает ему заметить настоящие чувства, которые она к нему питает, и я уверен, что рано или поздно, но она непременно отравит его… я предупреждал его об этом: он не хотел меня слушать; если теперь что-нибудь с ним случится, он сам будет виноват.
Совсем не ожидая услышать такие речи, там более, что до этого дня слышал от него только соболезнования об одиночестве Гази – Магомета, – я увидел себя в весьма щекотливом положении. За всем тем, мне казалось необходимым разъяснить это дело вполне, вследствие чего, я выразил сначала некоторое сомнение в основательности взведенного на Керемет обвинения; но, убедившись, что собеседник мой остается при прежней уверенности, – я заметил, соблюдая при этом надлежащую осторожность, что хотя невозможно ожидать после этого, чтобы между членами его семейства и Керемет установились родственные отношения с первого же раза после ее приезда, – но что, во всяком случае, мне казалось бы необходимым устроить это дело таким образом, чтобы не могли произойти какие – либо крайности.
На это Шамиль отвечал: – До сих пор я знал, что Гази – Магомет очень много любит свою жену, что она отравит или его, или меня, или сделает какую-нибудь другую гадость.
Дальнейшие расспросы с моей стороны были бы неуместны; я оставил это дело в изложенном виде, и только желая придать разговору не столь резкое окончание, полюбопытствовал узнать: отчего не высказал Шамиль всего этого в то время, когда спрашивал его, желает ли он, чтобы Гази – Магомет ехал за своею женою или не? Шамиль отозвался, что когда еще много оставалось времени для отклонения Гази – Магомета от намерения соединиться с женою, что все это время он надеялся услышать от него желаемый отказ и что наконец с тех пор и до вчерашнего дня ему все казалось, что Керемет никак не может приехать в Калугу; но теперь, виденный им в эту ночь сон поколебал прежнюю уверенность и он решился на всякий случай принять меры заблаговременною в заключение, на высказанную мною догадку, что по этому он вероятно будет доволен, если вследствие каких – либо обстоятельств Керемет не приедет в Калугу, – Шамиль с большим одушевлением отвечал: «очень буду доволен, очень дубу счастлив и об этом молюсь каждый день»…
Стр. 1438 …Соображая все вышеизложенные обстоятельства, следует, как мне кажется, вывести два заключения: или Гази – Магомет действительно любит свою жену так много, как он показывал, и как говорят о том все его родные; или же чувство любви он обнаруживал с единственною целью возбудить к себе сочувствие Русского Начальства и вызывать его к содействию на выдачу Керемет, руководствуясь отцовским на нее взглядом. В первом случае, нет сомнения, что он для нее будет надежным щитом против всех домашних напастей и желания отомстить за сделанное ею зло, если только оно действительно сделано. В противном же случае, нельзя сомневаться, что женщине этой угрожает в Калуге большая опасность потому, что при вышеозначенных условиях, настойчивость с которою Гази – Магомет желает соединиться с женою, может выражать только жажду мщения, питаемую им в той же степени, как и отец его.
Хотя последнее предположение легко может быть и ошибочным, но припоминая отзывы Шамиля о стремлении горцев к справедливости, с которою неразрывно соединена идея возмездия или, что все равно, мщения, – я не могу освободиться от некоторых опасения за Керемет; и потому считаю обязанностью просить наставления на случай ее приезда и требования от меня защиты, подобно тому, как несколько дней назад требовала ее Шуаннет.
Что касается до найма для Гази – Магомета особой квартиры, то об этом согласно 11 – го § выданной мне инструкции, я докладывал Калужскому губернатору, предупредив вместе Шамиля, что наем помещения, также как и содержание Гази – Магомета, должны будут производиться на счет Всемилостивейше определенного ему пенсиона.
За июнь 1860 года. 2-го июня. Сегодня Шамиль просил меня показать оставшимся при нем горцам существенную в Калуге фабрику бумагопрядильных изделий, которую сам он видел еще впервые дни своего здесь пребывания.
Осматривая фабрику и все подробности ее действий, начиная от размотки бумаги до обращения ее в готовую материю (серпянка и два или три сорта шерстяных и полушерстяных материй), – горцы больше всего удивлялись первобытной простоте механизма употребляемых при этом машин. Наконец сын Шамиля, Магомет – Шеффи, интересовавшийся этим делом, по—видимому, больше всех объявил, что у них в Ведене была точно такая же фабрика, только несравненно меньших размеров, и не имевшая в своем устройстве той определенности, какою обусловлена фабрика Калужская. Но зато станок, сподручные машины и самая материя были те же самые, как и здесь. По его словам, такая фабрика была одна во всем немирном крае. Она принадлежала жителю аула Мужич в Акуше, Али – Бею, который устроил все действовавшие на ней машины собственноручно. Производством материи занимался сам Али – бей и члены его семейства. Количество выделываемой материи было весьма незначительно, и потому сбыта ее в посторонние руки почти никакого не было, а все потребление ограничивалось семейством Али – бея и некоторыми его родственниками.
Не смотря на то, что заведение это не столько походило на фабрику, сколько на обыкновенное ручное производство нашими крестьянками холста и сукна, где тоже употребляется уток и другие самодельные снаряды, – показания Магомета – Шеффи о мануфактуре в ауле Мужич было для меня сюрпризом, во – первых, потому, что в продолжение почти двадцатилетнего пребывания на Кавказе, я никогда не слышал о подобном явлении в немирном крае, и вместе с другими разделял убеждение о неспособности горцев к занятиям такого рода. С другой стороны мне казалось, что факт этот свидетельствует о возможности удовлетворения со временем потребностей Кавказа в мануфактурных изделиях собственными его средствами, если только население имеет к этим занятиям способность, а главное – склонность к усидчивому труду, чего впрочем, трудно ожидать в первое время после тревожной жизни, которую так долго вели обыватели покоренного края.
За разъяснением этого предположения я обратился к Шамилю. Оказалось, что о существовании в ауле Мужич «ситцевой» фабрики Шамиль не имел ни малейшего понятия, и даже никогда не слыхал о ней, впрочем, так же точно, как почти и обо всем, что делалось в последнее время в немирном крае, за исключением сложных военных предприятий и еще тех предметов, о которых наибы считали нужным довести до его сведения. Он знал, что у него есть литейный и пороховые заводы, а частные люди занимаются выделкою холодного оружия. Но подробности содержания и устройства заводов, а также качество и количество выделываемых ими снарядов, ему было вовсе неизвестным; и он не любопытствовал даже получить о том сколько-нибудь подробные сведения, а довольствовался тем, что изредка посещал эти заведения лично, при чем расспрашивал не столько о предметах производства, сколько о содержании беглых солдат, и о том – не обижает ли их кто-нибудь.
Относительно же способности и склонности горцев к занятиям, требующим тяжкого труда, и притом во многих отношениях неблагодарного, Шамиль отзывался следующим образом: – Выучите горцев чему хотите, они все сделают, и притом так хорошо, как не сделает никто. Доказательством служат множество оружейников, которые делают оружие, быть может, самое лучшее в свете (холодное). Если же горцы не производят других предметов, то это потому, что никто ничему их не учил, да и некогда им было. Способности у горцев большие, охоты очень много для всякой самой тяжелой работы, лишь бы он видел, что труд его не совсем бесполезен, и что из под его рук выходит дельное, хорошее. Это подтверждается теми же оружейниками, которые не делают оружие в полном его виде, а работают его по частям; один мастер работает ствол, другой замок, третий шомпол и т.д.; точно также кинжальный мастер не возьмется за шашку, пистолетный за ружье. От этого, ни в каком оружии нет такой прочности и чистоты отделки в частях его как в нашем. Одно, что может помешать успеху фабрики на Кавказе, это вино. Но ваше Правительство, вероятно, примет в этом отношении, если не такие строгие меры, какие принимал я, то вероятно тоже довольно строгие для того, чтобы не допустить население до крайностей, которые потом едва ли можно будет исправить, потому что повторяю: вино составит для горцев источник всякого зла; точно также, как отсутствие возможности злоупотреблять им, будет источником всякого добра и для страны и для народа.
Что касается до учреждения разных фабрик и заводов, то Шамиль думает, что в покоренном крае они должны приняться вообще хорошо.
4-го июня. В мусульманских книгах определено благополучное состояние человека на земле следующими четырьмя условиями: возможностью съесть на тощак яблоко; смотреть на движение воды по ее течению, созерцать лицо достойного человека, и наконец, жениться на девушке невинной.
Стр. 1439 …Счастливицу, достигшему возможности пользоваться всеми этими благами, не остается уж ничего более желать на земле. Ощущаемое им удовольствие увеличивается сознанием изложенного в книгах обещания, что только этим именно способом человек может прожить долго.
Судя по вседневной жизни Шамиля и окружающих его мужчин, Кавказские горцы, кажется, больше, нежели другие мусульмане, сознают непреложность этой книжной истинны. В этом удостоверяют и предпочтение, отдаваемое ими яблоку перед всеми другими фруктами (за исключением финика), и частые прогулки на платформе, устроенной на обрывистом берегу Оки, где они готовы стоять по целым часам, наблюдая за течением воды, и наконец, не совсем обыкновенное любопытство, которое приводит их в мою квартиру каждый раз, когда кто-нибудь приедет: в то время они с изощренным вниманием всматриваются в лица посетителей и вслушиваются в те их речи, которые понятны для них, или которые им переводят. По отъезде же посетителя, горцы немедленно принимаются выводить заключения о его уме, дарованиях и душевных способностях, нередко выказывая при этом необыкновенную сметливость и проницательность, свойственные только тем людям, которые имели в делах такого рода продолжительную практику.
6-го июня. Сегодня я рассматривал с Шамилем десятиверстную карту Дагестана и Чечни. По-видимому он знает ее в совершенстве: мне стоило только назвать один какой-нибудь самый ничтожный пункт, и уже Шамиль указывал на все остальные места края, попадая пальцем совершенно вероятно на тот самый пункт, о котором говорил. Это навело меня на предположение, не имел ли он карты Кавказа во время своего Имамства, но на вопрос мой об этом, он отвечал отрицательно; причем объяснил, что рассматривая часто со мною «портрет Кавказа» (так называет он и все горцы всякие географические карты), он приучил свой глаз к масштабу карты, и теперь может указать каждый ничтожный пункт безошибочно.
Такая способность соображения тем более замечательная, что рассматривая карту, Шамиль держал ее не иначе, как наоборот, т.е. северною частью к себе, а южною от себя; и когда я положил ее перед ним как следует, – Шамиль тотчас же сбился, и заметив «ненормальное» положение карты, – оборотил ее по своему, сказав, что иначе он не будет знать где что находится.
Верное указание Шамилем всех пунктов, обозначенных на карте, рекомендует верность ее. Но один пункт оказался «неисправным», требующим изменения. Он находится между укр. Шатоевским и аулом Чермой (на р. Хулхулу) и значится на карте под именем «Сибири, места ссылки». По словам Шамиля, никакого ссылочного пункта у него в этих местах не было; а ссылал он провинившихся в «Четль», возле Ичичали, в Гумбете. Урочище это, на которое и следует по справедливости перенести название «Сибири», находится на высочайшей горе, в столь дурном климате, что целых три месяца сряду бывает там зима. На этой горе поселено несколько семейств, которые, вместо всяких повинностей, обязаны стеречь ссыльных. Для этих последних, выстроены вблизи аульчика помещения, доступ к которым чрезвычайно затруднен.
Ссылка в это место заменяла смертную казнь для тех людей, которые оказали обществу или стране какие-либо услуги, или же были известны с хорошей стороны самому Шамилю.
Другая, замеченная Шамилем «неисправность» карты, заключается в названии общества, находящегося между Шаро и Анди; вместо значащегося на карте: «Тадбутри», следует обозначить «Тадбутры».
8-го июня. С сегодняшнего числа, у горцев начинается Ураза (пост), служащий преддверием праздника, известного под именем «Курбан-Байрама». Пост этот продолжается 10 дней и предписывается религиею не как «Фарыз», а как «Суннат». Исполнение его не обещает, подобно некоторым другим постам, особенных определительных милостей от Бога, которые даже поименованы в книгах, но оно просто «будет способствовать, как и всякое доброе дело, к спасению души».
Отсутствие заманчивых обещаний, быть может, и составляет причину того, что из всего семейства Шамиля только один он будет поститься. Впрочем, обстоятельства предшествовавшего времени и многие подробности, переданные мне при разных случаях горцам, довольно ясно свидетельствуют, что вообще жители покоренного края, за весьма небольшими исключениями, далеко не всей душою преданы своей религии и не слишком охотно выполняют ее требования, покоряясь, в некоторых случаях, особенно за время Имамства Шамиля, единственно грозной необходимости, для избегания столкновений с Тателем. Подтверждением этого служит между прочим и примеры, случавшиеся на моих глазах в самом доме Шамиля. Принимая же в соображение отзыв его о пристрастии горцев к вину, о склонности к разного рода общественным удовольствиям, и о нерасположении их к строгим требованиям «Шариата» вообще, что, как известно, оставляет неодолимое препятствие для тех, кто хочет быть истинным мусульманином, нельзя не предположить возможности постепенного и при том недалекого обращения жителей немирного края в христианскую веру, без особого труда для нас и неудовольствие для них.
Известная Кавказским войскам обходительность мирных туземцев в отношении нашей пищи и питья, особенно когда они бывают в наших домах; замеченное в них уважение к нашей святыне вообще и к почитаемому нами угоднику Николаю Чудотворцу в особенности; потом, многие христианские памятники, открываемые в разных местах наших поселений, и не только не истребленные ими, к чему они имели так много времени и способов, а напротив, даже сохранявшиеся по приказанию самого Шамиля, как например древняя церковь близ аула Гоготл в Тилитлинском наибстве, все это может скорее утвердить высказанное предположение, нежели доказать неосновательность его.
12-го июня. Апрельский дождь играет во мнении горцев роль, тождественную с нашим мартовским снегом: как этот последний обещает женщинам, которые умоются им, на всю жизнь белизну лица, так и апрельский дождь приносит еще более существенную пользу тем, которые подвергнутся его действию с открытою головою: они навсегда избавятся болезней головы и внутренностей.
Следуя этому поверью, горцы приняли за обычай выходить во время дождя на открытый воздух, непременно сняв шапки. Это, кажется, единственный случай в их жизни, когда они обнажают свои головы; потому что они даже и спят в папахах, находя это полезным против головной простуды, которой они боятся больше всех других болезней.
Полезное действие апрельского дождя распространяется на одних только мужчин; женщины, даже и в этом случае, забыты, как всегда и во всем. По мнению горцев, сама природа создана не для них.
17-го июня. Дочь Шамиля, Фатимат, выздоровела, а вместо нее заболела желчною горячкою Шуаннет. Развитие болезни произошло вследствие простуды и крайней небрежности в обращении с желудком, до того общей всем женщинам семейства Шамиля, а по их словам, и всем горским женщинам, что ее можно принять за вкоренившийся в горах обычай, и именно между женщинами: мужчины несравненно умереннее их. Женщины нашего дома постоянно сидят на сквозном ветру, и к тому же истребляют великое множество всякой зелени и незрелых фруктов, так что нельзя не удивляться тому, что до сих пор не было у нас холерных случаев. Почти все яблони и смородиновые кусты в саду оборваны, лук покупается для дома пудами, и все это съедается только женщинами и детьми. Всякие увещания и предостережения совершенно бесполезны. Между этими обжорами, Шуаннет отличается особенным пристрастием ко всему безвкусному и вредному. Это самое, верное, и было причиною того, что все ее дети умирали в самом раннем возрасте.
Стр. 1440 …В теперешней болезни, первый пароксизм был так силен, что Шамиль признал необходимым открыть ей кровь, что и сделал собственноручно, распорядившись таким образом, чтобы это не дошло до моего сведения. Его скрытность имела основанием потребность не высказать себя обманщиком, так как при подобном же случае, встретившемся прежде, он получил от доктора надлежащее предостережение, и дал в то время слово отказаться от кровопускания навсегда.
Болезнь Шуаннет опасна, и по заключению доктора, должна быть продолжительна. Жена Магомета-Шеффи, Аминат, продолжает болеть.
18-го июня. Вчера вечером Шамиль пригласил меня присутствовать при торжественном богослужении, которое сегодня, по случаю наступления «Курбан-Байрама», было совершено вместе с особым, предписываемыми религиею, обрядами.
С восходом солнца явился я в «кунацкую» и нашел там Шамиля, одетого по праздничному и перебиравшего какие-то книги. В ожидании того, пока соберутся для богослужения все проживающие в Калуге мусульмане, Шамиль объяснил мне значение теперешнего праздника.
Слово «Курбан» значит «жертва». «Курбан-Байрам» – «праздник жертвы». Праздник этот имеет непосредственную связь с жертвоприношением Авраама и некоторым образом учрежден в память этого события. Подобно тому, как Аврамова жертва была угодна Богу, – мусульмане верят, что и их жертвоприношение заключает в себе великую важность, между прочим потому, что оно совершается способом, указанным самим Богом. Пролитая в этот день кровь жертвы должна принести в будущей жизни несомненную пользу. Если только жертва примется Богом благоприятно, то в день всеобщего воскресения, когда все, что жило на земле, устремится к сборному своему пункту – в Дамаск, мусульмане отправятся туда на зарезанных ими в день Курбана баранах, которые после того повезут их на себе, через «Эль-Сыррат», в жилище гурий. Скорость и успех этой последней переправы будет зависеть от степени греховности всадника и того удовольствия, с которым были приняты его жертвы, принесенные за время земной его жизни в день «Курбан-Байрама»: некоторые души пронесутся по «Эль-Сыррату» вихрем, другие – со скоростью бега отличной лошади; некоторые потянутся подобно черепахе, томясь и изнывая при виде окружающих «Эль-Сыррат» ужасов. Наконец грешники, земные дела которых противны Богу, а праздничные жертвы отвергнуты им, – будут в разных местах переправы опрокинуты и попадут в пропасть на мучения загробной жизни. Что касается до младенцев и вообще детей, умерших несовершеннолетними, то все они без исключения, и мусульманские и иноверческие, будут причислены к лику праведных.
Окончив это объяснение, Шамиль перешел на обыкновенное свое место во время общей молитвы, в угол, выходящий, на юго-восток, и начал богослужение семикратным возгласом, которым начинается и всякий обыкновенный намаз: «Алла-гу акбар». Восклицание это, все молившиеся повторили про себя, поднимая и опуская каждый раз вслед за Шамилем руки и сопровождая это действие поклоном. После этого Шамиль сел впереди всех, а прочие молельщики, в числе 11-ти чел., поместились позади его в две шеренги. Обратившись к ним лицом, Шамиль вкратце объяснил значение праздника и порядок предстоящего молитословия. Затем, он снова встал и сделал новый «Ракаат», после чего, все опять сели; и когда каждый успел прочитать про себя краткую молитву, – старший зять Шамиля, Абдуррахман, встал со своего места и, взобравшись на ближайшее кресло, прочитал во всеуслышание так называемую «молитву Хаджиев» (Меккских пилигримов). Он читал ее по книге на Арабском языке. Вот самый близкий ее перевод:
Стр. 1441 …«Хвала Тебе, Богу! Хвала Тебе, создавшему мир и людей. Хвала Тебе, поставившему мусульман выше всех людей. Хвала Тебе, создавшему Мекку и Каабу. Хвала Тебе, сделавшему Ихрам и Арафат. Хвала тебе, поставившему Хаджиев выше всех мусульман. Хвала Тебе, приготовившему грехи тех, которые ходили между Сафою и Марвою. Хвала Тебе, принимающему в свое жилище тех, которые произносят: „Аллагумма-ля бейкк“. Хвала Тебе, сближающего с собою людей посредством жертвоприношения. Нет Бога, кроме Бога, Мухаммед пророк Его»!
