скачать книгу бесплатно
– Я говорил Богуславскому, что ходить в 1858 году к Владикавказу по той причине, что лазутчики мне дали знать – будто бы Мусса меня приглашает и обещает свое содействие. Но это оказалось ложью, и я был обманут. Доказательством этого служит: во-первых, – моя неудача, а, во-вторых, что я встретил только самое незначительное содействие со стороны одних Назрановцев, да и то весьма немногих. А если бы действительно Мусса хотел моего прихода, – так успехи мои были бы совсем не те. Но я никогда не имел с ним никаких сношений, и по всей вероятности, меня звали некоторые недовольные Назрановцы. Вот все, что говорил я Богуславскому, больше я ничего ему не говорил и ничего не мог сказать, потому что по истине ничего больше не знаю.
В заключение Шамиль объявил, что теперь писать к Муссе не хочет. Вместо того, младший сын его Магомет-Шаффи и оба зятя объявили мне желание отправить с Граммовым письма к родным, а первый, кроме того, и к знакомому офицеру поруч. Лебле.
Об этих письмах, также как и о содержании их, я также докладывал и.д. начальнику губерний, и получив его разрешение, передал письма Грамову.
22-го февраля. В происходившем сегодня между нами разговоре, Шамиль, между прочим, сообщил мне, что за все время его Имамства, он никогда не знал, сколько у него было денег общественных и сколько его собственных. Казначей его Хаджио, действовавший на своем поприще вне всякого контроля, тоже не имел о состоянии вверенных ему сумм ни малейшего понятия. Что касается до шнуровых книг, или чего-нибудь подобного, необходимого на записку прихода и расхода денег, то и Шамиль и Хаджио не только не знали о существовании таких книг, но и не подозревали возможности вести счет деньгам иначе, как только приход сосчитать и положить в сундук, а расход вынуть из сундука, пересчитать и передать по принадлежности.
В заключение, Шамиль выразил твердую уверенность, что ни его, ни общественная казна никогда не подвергались ни малейшему хищению до тех пор, пока не встретилась она с Кибит-Магома, при перевозе ее из Веденя в Гуниб.
24-го февраля. Когда Шамиль увидел дагеротинный портрет жены своей, Шуаннет, присланный ему с Кавказа, он сказал: «лучше бы я увидел ее голову, снятую с плечь».
Вчера он позволил снять портреты со всех женщин, принадлежащих к его семейству, не исключая и жен. Это вторая уступка, касающаяся гаремной его жизни – предмета, на который также мало можно было ожидать уступки, как на предложение принять христианскую веру.
Это самое обстоятельство возбуждает большее недоумение по поводу замеченного мною противоречия между этою внезапно родившеюся терпимостью и нижеследующим фактом.
Сегодня утром я зашел в кунацкую, сборный пункт всех мужчин в продолжение дня. Вместо обычного занятия, игры в дурачки, я увидел их всех, кроме больного Магомета-Шеффи, сидящими очень чинно вдоль стен и слушающими Шамиля с полным вниманием, которое впрочем, изредка сопровождалось зевотою.
Сидя на самом видном месте, Шамиль читал им какую-то очень оборванную книгу, прерывая по временам свое чтение замечаниями, вероятно служившими толкованием текста книги.
Заметив мое намерение не входить в кунацкую из опасения помешать его занятию, Шамиль остановил меня и пригласил сесть. Потом, здороваясь со мною, он сказал, что решился наконец сам учить своих детей тому, что написано в книгах, так как заметил, что они по доброй воле совсем не исполняют его приказаний учиться закону и учиться по-русски, без чего по его мнению нельзя поступить им на службу – предмет, о котором говорил он с фельдмаршалом в Москве.
На Гунибе они совсем избаловались у меня, сказал Шамиль в заключение: все время только играли в пушки да в ружье, а о законе Божием совсем позабыли.
Стр. 1414 Затем он объяснил мне содержание бывшей у него в руках книги: она учит тому, что всякое знание полезно, а потому полезно знание и иноземных языков, хотя бы они были даже христианские.
Прежде всего, это явно противоречит словам Магомета-Шеффи в происходившем вчера между нами разговоре о покойном брате его Джемаль-Эддине. Магомет-Шеффи, между прочим, рассказывал мне, что Джемаль-Эддин, умиравший можно сказать от жажды к чтению, имел у себя очень много Русских книг (более 300 томов), частию завезенных им из России, а частью, взятых вместо денег за освобождение одного пленного Грузина, которого Шамиль отдал ему в рабство, и которого он не замедлил отпустить. Не смотря на то, что Шамиль не мог надышаться Джемаль-Эддином, последний из опасения жестокого наказания, а главное из страха неминуемого сожжения книг, должен был прятать их от отца самым тщательным образом и даже сделать для них особое секретное помещение. Независимо того, собеседник мой и брат его Гази-Магомет постоянно были одушевлены сильным желанием учиться по-русски, к чему они имели возможность, всегда окружая себя беглыми и даже пленными Русскими. Но и они встречали сильное противодействие со стороны отца, грозившего им лишением жизни, если только они заговорят по-русски.
Все это подало мне повод спросить сегодня вечером у Гази-Магомета: от чего он, обещавшись сначала приходить ко мне вместе с братом каждый день для того, чтобы постепенно узнать то, чего они не знают, до их пор еще не исполнил свое обещание, а только лишь несколько раз был у меня вместе с отцом?
Я действительно имел надобность разъяснить это обстоятельство потому, что в заметном усилии со стороны обоих братьев избегать моего общества tete-a-tete, следовало видеть или недоверие их ко мне, основанное на каком-нибудь недоразумении, или же прямое нежелание выйти из гнусной сферы «дурачков», в которой они ежедневно находятся. Первое невыгодно лично для меня, а стало быть, и для моего положения при Шамиле, что должно быть как можно скорее устранено разъяснением недоразумения. Во-вторых, я считаю своею обязанностью извлечь обоих братьев из этой сферы ради собственной их пользы, но конечно с тем непременным условием, чтобы они сами того пожелали. К тому же, бывая часто в их обществе, я бы имел возможность обогатить мой дневник сведениями, более или менее полезными правительству и приятными для публики; чего не могу исполнить в настоящем месяце, по случаю крайней запутанности во взаимных отношениях пленников обоего пола и происходящего в их умах брожения, при котором им совсем не до меня и не до моего дневника. Нельзя, однако, сомневаться, чтобы все это не разрешилось в самом скором времени; и тогда, в нашей жизни можно ожидать больше простоты и естественности, нежели, сколько я вижу теперь.
Со своей стороны, я с величайшим интересом всматриваюсь, насколько позволяет приличие и возможность во внутреннюю жизнь этого семейства: она представляет собою всю закулисную историю последнего двадцатилетия Кавказа; и если я могу в настоящее время составить из своих наблюдений что-либо положительно верное, то все это следует ограничить только одним выводом, который может быть изображен в виде следующего силлогизма: если Шамиль прав говоря, что падение Кавказа совершилось преждевременно; если он прав утверждая, что событие это совершилось вследствие капитальных ошибок, сделанных в последние годы его управления; и если, наконец, ошибки эти действительно совершены под влиянием людей, окружавших его, то нет сомнения, что преждевременностью падения Кавказа мы обязаны супруге Шамиля – Зейдат.
Вопрос, предложенный мною Гази-Магомету, по-видимому, застал его врасплох: в ответе своем, он старался меня уверить, что опасался обеспокоить меня, помешать моим занятиям. Намерение его, однако, не удалось, потому что я тотчас же опровергнул выставленный им довод и, вслед за тем, дал разговору такое направление, которое очень скоро привело моего собеседника к полной откровенности.
Прежде всего, Гази-Магомет выразил опасение, что я пишу и именно о Шамиле и обо всем его семействе, а главное, что все это, как он слышал, печатается в газетах, которых горцы боятся пуще всего на свете. Хотя он слышал, что я пишу о них постоянно с хорошей стороны, но что, по всей вероятности, я изменю свою систему, как только ознакомлюсь с ними поближе, потому что при этом условии я легко замечу все их недостатки, которых, по свойственной ему скромности, он приписывает себе и брату своему слишком много.
В ответе своем, я объяснил ему, во-первых, что недостатки всякого рода существуют в каждом человеке, как бы безгрешен он не был, что хорошо известно и публике и начальству, которое поэтому были бы недовольны мною, если бы я вздумал описывать их недостатки, о которых никто не интересуется знать, а оставил бы без внимания все хорошее, которого так много и в обоих братьях, и в их отце и в остальном ими крае; во-вторых, если он слышал, что я пишу о них только хорошее, то это должно бы по моему мнению служить ручательством на будущее время, и вызвать скорее доверие их ко мне, нежели какие либо опасения; в-третьих, подозрение, которое могло бы по этому предмету зародится в них, – опровергается уже тем, что я в своих занятиях не скрываюсь от них, а напротив еще до приезда моего в Калугу, они были предупреждены о том полк. Богуславским, который даже читал им то. Что было мною писано. В заключение, я выразил уверенность, что если б я и имел желание описывать их недостатки, то все они, сколько б я их не заметил и сколько не выдумывал бы еще от себя, – в совокупности не столько бы удивили публику, как если бы я решился написать, что Гази-Магомет, управлявший семью наибствами, сделавший поход в Кахетию и возбудивший в публике столь значительное о себе мнение, что этот Гази-Магомет, в продолжение почти двух месяцев, ничего больше не делает, как только играет в дурачки.
Склонный, как и все горцы, к правдивости, Гази-Магомет был поражен простою истиною, заключавшеюся в последних словах. Сначала мысль о том, какому, в самом деле, занятию он предается – рассмешила его самого, но потом, сообразив всю мизерабельность подобного мнения о нем публики, против которого, он однако ничего не мог бы сказать, Гази-Магомет обратился ко мне с убедительными просьбами не печатать в газетах об игре в дурачки. Успокоенный моими уверениями, что это дело домашнее, семейное и что из избы не следует выносить сор, он тотчас же с полною искренностью сознался мне в двух обстоятельствах. Первое касается апатии, съедающей его самого и не дающей никакой возможности заняться, чем-либо дельным. Апатия происходит от безнадежности соединиться с женою, которую он любит по-видимому до безумия. Здесь против обыкновения, Гази-Магомет был очень красноречив, и в его словах слышалось так много задушевного чувства, что я с большим изумлением смотрел на него, которого до сих пор считал совершенно неспособным к чувству глубокому, а тем менее искреннему.
Говоря о втором обстоятельстве, он сначала казался несколько сконфуженным, потому что дело касалось его отца, которого должен был выставить не совсем в выгодном свете.
Прежде всего, Гази-Магомет высказал общее и очень сильное желание обоих братьев учиться Русскому языку, и из разговоров со мною знакомиться с подробностями Стр. 1415 Европейской жизни вообще и наших обычаев в особенности. К этому они, было, думали приступить вскоре по возвращению из Москвы. Но тотчас же, по приезду в Калугу, Шамиль строго запретил им это на целый год, в продолжении которого они должны в совершенстве изучить Коран и все прочие книги, в совокупности, составляющие полный кодекс Ислама. Это, говорит Шамиль, необходимо для того, чтобы дети его вышли людьми. Замечая в Магомет-Шеффи отвращение ко всем этим книгам, – он его очень не любит. Внушения Зейдат едва ли не обращают этой холодности в полное отвращение, доказательством чего служит, между прочим, то обстоятельство, что за все время болезни сына, Шамиль ни разу не посетил его. Чтобы не раздражать отца еще более, оба брата согласились хотя и против собственного желания исполнить волю его буквально, для чего признали необходимым избегать по возможности моего общества, так как Шамиль требует чтобы они постоянно сидели за книгами.
Передавая это мне в виде своей исповеди, Гази-Магомет просил меня не сердиться на них и понимать обоих братьев так, как он теперь высказался; а в заключение, просил поговорить с отцом об их нежелании посещать меня, с тем, чтобы речь моя имела бы форму жалобы на них; после чего, по мнению Гази-Магомета, Шамиль к особенному удовольствию обоих братьев, вероятно, будет несколько снисходительнее.
Я обещал пожаловаться. А между тем, высказанные Гази-Магометом факты возбуждают, как мне кажется, следующий вопрос: действительно ли их глубины души Шамиль считает изучение закона Божия началом премудрости житейской, без которой сыновья его не могут быть полезными службе и обществу; или же он пользуется этим случаем, чтобы закалить молодых людей в деле мюридизма, к которому, как заметно они питают сильнейшее отвращение, но которым, быть может, еще живет ум муршида, успокоенный в недавней тревоге великим множеством излившихся на него Монарших щедрот и милостей?
25-го февраля. Сегодня Шамиль сообщил мне несколько финансовых данных, к которым за время его управления придерживался он сам и все его горцы. Вот эти данные:
1) Деньги в горах обращались только Русские и именно серебряные. Не было даже Грузинских двадцати и сорока-копеечников, распространенных в Закавказском крае повсеместно, а в Кавказском частью.
2) Русских полуимпериалов и голландских червонцев в горах было очень много; но между горцами они редко имели значение ходячей монеты, а большею частью, составляя украшение женских нарядов, приобретались как товар, а не как деньги.
3) Медных денег в обращении совсем не было; те же, которые попадались каким-нибудь очень редким случаем горцу в руки, обыкновенно шли в лом, как деловая медь.
4) Депозиток и вообще ассигнаций наших в горах было очень много (все доставшиеся посредством грабежа): но оне не имели никакой ценности, и часто не узнаваемые в своем достоинстве, предавались уничтожении; а те, о которых горцы имели должное понятие, немедленно сбывались ими в Русских крепостях, или своим более смышленым родичам, жившим на мирную ногу; – и
5) Кредитным учреждением для хранения капиталов служила горцам их собственная земля, в которую они имели и еще долго будут иметь обыкновение зарывать свои деньги.
26-го февраля. По поводу высказанного мною вчера Шамилю предложения о переменах, происшедших с приездом женщин в его обыденной жизни и в самой обстановке комнат, я был приглашен к нему на верх, в серал, чтобы по беседовать и кстати взглянуть на предполагаемые мною перемены.
Войдя в кабинет Шамиля, служащий ему и молельнею, я нашел здесь все по прежнему, кроме только того, что на полу разбросаны были в великом множестве книги, а посреди их, тоже на полу, сидел Шамиль, пилежно переворачивая листы и делая из них какие-то выписки.
Поместившись возле него, я спросил, чем он занимается?
– Пишу название тех книг, о которых говорил тебе и которых недостает для моего благополучия, отвечал Шамиль, когда кончу, то прошу тебя написать кн. Барятинскому, или к дежурному ген. (муинь-уль-узир), чтобы велели разыскать их… можно их просить об этом?
– Просить можно, наверное, они сделают все, что от них зависит… но «только где же книги находятся и как их разыскивать»?
– Я и сам не знаю, отвечал Шамиль; – они разграблены вместе с прочим моим имуществом и кто теперь ими владеет, неизвестно. Впрочем, когда кончу реестр, то можете быть для этого и придумаю что-нибудь.
В это время в кабинет вошел мюрид Хаджио.
– Имам, сказал он: – у нас денег нет: сегодня все вышли.
Слова эти произвели на Шамиля весьма небольшое впечатление: деньги и всякие удобства в жизни он считает последним делом; если бы ему предложили на выбор: пять миллионов рублей, которых он первоначально требовал за выкуп пленных Грузинских княгинь, или хорошую книгу, – то, без всякого сомнения, он избрал бы последнюю. Я даже имею причины думать, что он предпочел бы ее и тогда, если бы вместо пяти миллионов ему предложили прежнюю власть и прежнее значение на Кавказе. Занятый рассматриванием книг, Шамиль только искоса посмотрел на непокрытую голову Хаджио, и в виде ответа на его представление, заметил – что в последние четыре месяца, он, Хаджио, очень много потерял мусульманского стыда: перестал, например, брить голову, вследствие чего сделался похожим на Суженского казака; волоса мажет пахучим составом, в котором есть сало животного, убитого рукою немусульмана; ходит в комнате без шапки, что составляет великий соблазн, и вообще, усвоив себе много иноземных привычек, совсем почти сделался Русским.
Хаджио возразил – что хотя это и правда, но что в сущности он сделался Русским гораздо менее, нежели сам Шамиль.
Отложив в сторону книгу, Шамиль устремил глаза свои на мюрида, и, сохраняя наружное спокойствие, сквозь которое нельзя было не заметить некоторой ажитации, потребовал объяснения: на основании каких данных, он, Шамиль, сделался Русским?
Разговор происходил на кумыкском языке. Переводчиком был в этот раз Мустафа-Ях-Инь; но кроме того, я и сам на половину мог понимать разговор.
Хаджио объявил, что, однако коренное обыкновение Русских, совершенно противоречащее правилам Корана, вкралось, по его замечанию, и даже распространилось в доме Шамиля.
Шамиль спросил – какое это обыкновение?
В пространном ответе, Хаджио объяснил, что оно называется «угождение женщинам»; что угождать женщинам есть дело хорошее, в чем он убедился из своих сношений с Русскими, но, во-первых, Русские ввели своих женщин в общество, и поставили их так высоко, что теперь волей или неволей, а должны угождать им. В деле же расходов на наряды, Русские, по всей вероятности, угождают своим женщинам только до известной степени, тогда как у нас этого незаметно. Впрочем, он, Хаджио, не сказал бы против этого ни слова, если бы «наши» женщины имели возможность пощеголять своими нарядами где-нибудь и перед кем-нибудь; а оне вечно сидят дома и даже редко переходят из одной комнаты в другую. Потому ясно, что деньги расходуются без всякой надобности, и что Шамиль, видя это и не принимая надлежащих мер, потворствует женщинам, угождает им, а стало быть, сделался Русским.
Стр. 1416 …Выслушав внимательно это объяснение, Шамиль задумался.
– Нет, сказал он наконец: – я не сделался Русским от того, что позволяю женщинам одеваться как им угодно; но именно потому и позволяю женщинам одеваться как им угодно; но именно потому и позволяю, что они никуда не выходят. Я даже радуюсь, что они занимаются нарядами: наряды доставляют им удовольствие, а стало быть облегчают их затворничество… Мы ведь с тобою в плену, продолжал Шамиль: – а они два раза в плену; надо же выкупить их хоть из одного плена. Я очень жалею, что не могу им возвратить бриллиантов (их): это облечило бы их глаза, которые с тех пор, как были у нас здешние дамы, начали сильно болеть; но Бог даст, они выздоровеют и без брильянтов… А что касается до того, что для них нет места и нет общества где бы оне могли пощеголять, то ты ошибаешься друг Хаджио: вон комната (он указал на противоположную дверь), где оне могут сходиться и щеголять: их много – скучно не будет… кроме того, у них есть мужья, которые составляют для них самое лучшее общество; в этом обществе они, скорее всего, перещеголяют друг друга: тут оне могут даже достигнуть и цели своего щегольства…
Мюрид просил своего бывшего Имама объяснить ему цель щегольства женщин, которую он не может понять. Я думаю, отвечал Шамиль: они щеголяют для того, чтобы соблазнить кого-нибудь из мужчин… Русские позволяют своим женам соблазнять посторонних мужчин; мы этого не позволяем не потому, что не хотим, но потому, что закон наш не велит. Мы даже учим наших женщин только читать, а писать не учим…
В этом месте я прервал Шамиля вопросом: по какой причине они не учат своих женщин писать?
Для того, чтобы оне любовных записок не писали, отвечал Шамиль, чтоб не могли оне назначать свиданий.
Считая это шуткою, я попросил дальнейших объяснений. Шамиль отвечал, что запрещение учить женщин письму действительно изложено в сочинениях некоторых Муштандов, и, между прочим, в книге «Пусул»; что оно составляет принадлежность Сунната: что сам он для этого дела ничего не выдумал и не постановил: и что, наконец, причина запрещения действительно есть та самая, которую назвал он, именно: отнятие у женщин возможности нарушать целомудрие.
После того он снова обратился к Хаджио; ты знаешь, продолжал он, что я не только не противлюсь тому, что позволяет закон, но даже первым стараюсь исполнить его указания, поэтому я не запрещаю и не буду запрещать нашим женщинам, покупать себе всякий вздор… Ноу нас денег нет, перебил Хаджио, недовольный мотовством женщин, которые впрочем, приехали в Калугу почти нагими: завтра не на что будет рису купить для плова. А ты позабыл, как обходился без плова, да неделям жил на одном чурке? Я был тогда один без жены и притом в походе, возразил мюрид; кроме того, я жил на одном чуреке не более десяти дней; а теперь нам приходится этак жить более месяца.
Будем жить и более двух месяцев! Сердито отвечал Шамиль: о чем тут толковать!…
Я заметил, что можно обойтись и без этой крайности.
– Я не хочу занимать, сказал Шамиль.
– Можно попросить денег в счет пожалованных Государем: они все равно твои.
На это Шамиль изъявил согласие, и я обратился к и.д. начальника губернии с просьбою об отпуске пяти сот р.с. в счет Всемилостивейше определенного пленнику содержания.
Что касается до книг, составляющих «благополучие Шамиля», то все, они по прилагаемому реестру, имеются, по словам Турминского, в музее Азиатского Департамента и в Императорской Публичной Библиотеке. Если бы можно было прислать хоть часть из них Шамилю для прочтения, то это составило бы для него самый приятный сюрприз.
29-го февраля. Шамиль выздоровел. Болезнь его, вначале признанная медиком скорбутом, после тщательных наблюдений оказалась отеком нижних конечностей, которым Шамиль страдает с давних пор, вследствие расширения в этих конечностях вен. Замеченные же на них синие пятна больше ничего, как расширенные узловатые вены, просвечивающиеся через кожу, которая вследствие отека сделалась нежнее и прозрачнее.
Ежедневно по утрам Шамиль приходит в кунацкую и занимается поучением или экзаменом сыновей и прочих мужчин, принадлежащих к его дому. Вечером же рассказывает им разные эпизоды из Кавказской войны за время Ермолова, или за время его собственного управления. Сегодня он выразил сожаление, что я не знаю их языка, «а то было бы для тебя много работы». Со своей стороны я жалею также и о том, что в этих случаях нельзя употреблять Турминского, так как Арабский язык для горцев роскошь и его знают не все они, а потому Шамиль по большей части говорит с ними на Аварском языке и изредка на Кумыкском. Надеясь, что он согласится исполнить мою просьбу – вести свои рассказы на Кумыкском языке постоянно, я должен буду употребить для этих переводов Мустафу Ях-Ина, который начал говорить на этом языке почти в совершенстве, так, что изумляет самого Шамиля.
Что касается Турминского, то он еще очень нуждается в изучении Арабского языка практически в продолжение, по крайней мере, одного месяца. До настоящего же времени, в переводах своих, он делал несколько капитальных ошибок, о которых Шамиль не знал, что и подумать. Поэтому, опасаясь вызвать со стороны пленника полное к нему недоверие, которое впоследствии очень трудно будет разъяснить, я признаю полезным, в сношениях моих с Шамилем, касающихся чего-либо официально, обходиться некоторое время без Турминского.
За март 1860 г. 2-го марта. Вчера вечером был у меня Шамиль и завел между прочим разговор о приближении весны и о занятиях, которым, вместо теперешнего домоседства, он думает предаться с того времени, «как сделается сухо». Он выразил желание обойти пешком несколько уездов и осмотреть в них фабрики, заводы и другие примечательности. В январе месяце он получил приглашение от некоторых заводчиков, в том числе от писчебумажного фабриканта Говарда, фабрика которого находится от Калуги в 45-ти верс. Кроме того, помещик Омельяненко уведомил меня, что здешний купец и землевладелец Нечаев намерен предложить Шамилю на летнее время свою дачу, отстоящую от города в 8-ми верс., бесплатно.
Относительно дачи, я просил г. Омельяненко предложить г. Нечаеву обождать некоторое время своим предложением. Точно также, я не считал себя вправе обнадежить Шамиля положительным ответом касательно весеннего его вояжа, потому, что имел в виду 30 верс., указанных инструкциею.
Нет сомнения, что с течением времени Шамиль возобновит этот разговор. Для принятия заблаговременно должных мер, я нуждаюсь в особом по этому предмету предписаний.
Реестр книгам, которые Шамиль желает иметь у себя:
1) Шейх-Заде, два тома; 2) Джаллель, три тома; 3) Иткан фи Улюми-ль-куран; 4) Аттаргиб ва ттарhиб, 1-й и 2-й томы; 5) Футухатуль-вагабийэ, комментарии на сорок преданий; 6) Ашрафру-ль-васаиль-иля Фагмиль-масаиль, сочинение Бен-Хаджара; 7) Фатавиль-Хадисийэ, сочинение Бен-Хаджара; 8) Раузу-ррия-хин фихыкаати-ссали аин; 9) Аварифуль-маариф, сочинения Сагрурди;
10) Тарикат-Мухаммедийэ; 11) Бидаатуль-гидаят, сочинение Газали; 12) Комментарий на Тарикат-Мухаммедийэ, соч. Хадими, последний том; 13) Мафатиху-ль-джинан, комментарий на Шариат;
14) Асна-ль-магалиб фисыляти-ль-ака-риб, сочин. Бен-Хаджара; 15) Табакату-ль-авлиан, два тома; 16) Нашру-ль-махасин, соч. Яфий; 17) Бахру-ль-мауруд фи-ль-мавасик вальугуд; 18) Лятаифу-ль-мани; 19) Мавагибу-ль-динийэ, 1 том; 20) Джавамиу; 21) Шафа фихукукы-ль-мустафа, соч. Казы-Айяза; 22) Минаху-ль-маккийэ; 23) Фаслю-ль-хытаб; 24) Шарху-ль-мувджас фи-ттыб;
25) Тыббу-ззахмат; 26) Васаилю-ллябиб, комментарий; 27) Фусулб-ттыб, соч. имама Рази;
28) Уддату-ль-хысни-ль-хасын; 29) Хысну-ль-мани; 30) Джами; 31) Усам; 32) Мутавва-ль-вамаан;
33) Шарху-ль-альфийэ; 34) Хадаик; 35) Джумман фи ахбари-ззаман; 36) Гидаяту-ль-мурид; 37) Махали;
38) Фатху-ль-ваггаб, последний том; 39) Асна-ль-маталиб, комментарий на «Раузату-тталиб»;
40) Джаррах, последний том; 41) Мингадж; 42) Халеби, комментарий на Фатху-ль-ваггаб;
43) Джавагиру-ль-Куран; 44) Мабагиджу-ль-уммяти фихтиля фи-ль-аимяти; 45) Муру-ль-уюн фи сиряти-инабий-ль-мамун; 46) Раамату-ль-уммати фи хтиля фи-ль-апмяти; 47) Маджмау-ль-ангур, комментарий на Мультака-ль-абхур; 48) Фусуль.
4-го марта. Имена новорожденным даются у горцев ближайшими родственниками родителей, или их короткими знакомыми, которые в этих случаях играют роль нашего восприемного отца и дают новорожденному имя и прозвание по своему благоусмотрению.
Таким образом, бывший предводитель Абадзехов Магомет-Амин получил при рождении имя своего восприемного отца Магомета, который, вместе с тем, дал ему прозвище по имени своей матери Ассии, – Ассияло, Ассиялов. Под этим именем он известен во всем Дагестане, где никто не знает Магомета-Амина. Сам Шамиль, в первое время плена, не узнавал под этим именем своего бывшего наиба и только чрез несколько времени вспомнил, что в письменных с ним сношениях, он всегда подписывал на своих посланиях: «нашему Магомету верному» «Верный по-арабски Аминь». Это самое и было причиною того, что Кабардинцы, Абадзехи, а за ними и Русские, сделали Магомета Ассиалова, Магомет-Амином.
6-го марта. Сегодня я узнал некоторые подробности о Гази-Магомете, и о положении его в немирном крае, до наступления последней катастрофы.
Лет двадцать тому назад, Шамиль очень опасно заболел, и с целью обеспечить страну на случай своей смерти от внутренних волнений, созвал свой «Государственный совет».
На этом совете обсуждались меры, какие в крайнем случае необходимо принять, и между прочим определено: наследником Иманской власти, согласно предложения Шамиля, признать Гази-Магомета, имевшего тогда семь или восемь лет отроду; а на время его несовершеннолетия, назначить регентом известного наиба Албаз-Дебира.
Этим впервые проявились династические замыслы Шамиля. Еще не пользовавшись тогда популярностью в той степени, в какой пользовался в последствии, в сороковых годах, Шамиль сделал свое предложение не смело и не вполне рассчитывая на успех. Когда же оно было принято, и он увидел себя совсем в иных условиях против прежнего, то тотчас же начал действовать самостоятельно, как полный и законный властелин всего немирного края. С этого же времени он начал рассылать свои прокламации к племенам, населяющим Правое Крыло Кавказской Линии. Их принимали охотно и даже с большим уважением, особливо после того, как Абадзехи добровольно подчинились наибу Шамиля, Магомету-Амину.
Чрез восемь лет после назначения Шамилю преемника, Гази-Магомет достигнул совершеннолетия; и по этому случаю, снова был провозглашен наследником Иманского звания; а вслед за тем, назначен наибом в Карату.
Не смотря на очень молодые лета, Гази-Магомет управлял своим наибством с такою уверенностью и с таким тактом, что через несколько лет правители шести соседних к Карату наибств постепенно обращались к Шамилю с просьбою дозволить им, по причине отдаленности их от Дарго и Ведено, обращаться во всем касающимся гражданского и военного управления у Гази-Магомету, совершенно так, как бы к самому Имаму. Просьба эта, была признана Шамилем основательною, и вследствие этого, все шесть наибств поступили в полное ведение Гази-Магомета.
Что касается населения страны, то все оно поголовно питало к Гази-Магомету особенную симпатию за его внимательность и приветливость к каждому горцу, кто бы то он не был: богатый или бедный, человек, пользующийся общим уважением, или преступник, осужденный на смерть. Этому последнему сорту людей, Гази-Магомет оказывал в противоположность всем прочим предводителям горцев особенное свое внимание, и даже нарочно приходил к ним или призывал к себе, чтобы беседовать с ними и усладить последние их минуты. Доброта его сердца вошла в пословицу, а готовность выслушать каждого, разобрать его дело, не стесняясь временем и местом, и содействовать всем, что от него зависело, приобрела ему от жителей Дагестана высокое уважение, которое скоро перешло и в Чечню.
Независимо того, личная храбрость, столь высокоценимая воинственными горцами, в Гази-Магомете обращалась в полную неустрашимость, которая должна перейти даже к потомству, в виде героической поэмы, сочиненной в его честь.
Все эти данные, успокаивая горцев на счет будущности страны, невольно приводили их к сравнению характера будущего Имама с характером его отца. Результат сравнения был очевиден и оказывался не совсем в пользу последнего. И действительно: не взирая на все доблести и заслуги Шамиля, нелюдимость и недоступность, которыми он окружил себя преимущественно в последние годы, составляли резкий контраст с приветливостью и доступностью Гази-Магомета; а эти условия не могли не произвести впечатление на восприимчивых горцев. И вот, в последние два года существования Имамской власти на Кавказе, Дагестанская молодежь начала потихоньку поговаривать о замене старого Имана молодым. Оппозиция в этом случае являлась только со стороны немногих отъявленных приверженцев Шамиля, да и то стариков, которые хотя и имели голос и влияние, но не были бы в состоянии отстоять своих убеждений силою, если бы дело приняло серьезные размеры.
К чести Гази-Магомета следует сказать, что он не только не пользовался происходившим в умах горцев брожением, но и всю энергию, которая порождалась таким настроением, обращал в пользу отца, и тем самым способствовал к удержанию недовольных на стороне Шамиля и в пределах подвластного ему края.
Такое прямодушие окончательно расположило к нему Шамиля, который и без того очень его любил за строгость в исполнение предписаний религии и за беспредельное чувство сыновьего почтения, доводящего Гази-Магомета до какого-то смирения, даже до слабости.
Тем не менее, катастрофа, приготовлявшая результатами сравнения личности старого Имама с личностью его сына, по всей вероятности разыгралась бы по окончании Гунибского дела какими-нибудь более или менее знаменательными фактами, если бы экспедиция пятьдесят девятого года кончилась тем же, чем кончилась экспедиция тридцать девятого.
Вышеизложенные подробности выставляют Гази-Магомета таким человеком, который, действуя на прежнем своем поприще в видах нашего правительства, может принести несомненную и притом большую пользу стране и народу столь хорошо ему известными во всех отношениях. Поэтому весьма было бы полезно удостовериться в справедливости собранных мною сведений на месте. Что же касается до желания с его стороны служить России, то я могу поручиться, что оно в нем так же велико, как и в брате его Магомет-Шеффи, с тою только разницею – что последний прямо и ничем не стесняясь говорит о своем желании и даже для исполнения его готов убежать от отца; а Гази-Магомет, сколько по свойственной ему солидности и осторожности, столько же и вследствие сыновьего чувства, о котором было упомянуто выше, тогда только выскажет свое желание, когда узнает, что на то есть согласие отца и притом вполне искреннее; о чем однако, я до времени ничего не могу сказать.
Остается удостовериться – в какой степени усвоен Гази-Магометом взгляд отца на наследственность Имамского звания в его роде; или же он от души убежден, (как это покаместь мне кажется), в невозможности существования на Кавказе Имамта, в бесполезности Газавата, и в необходимости для страны и народа полного мира со всеми его атрибутами.
Считая этот вопрос более важным между прочими моими обязанностями, я обращу все внимание для разрешения его самым положительным образом.
9-го марта. Сегодня Шамиль сообщил мне краткое сведение об одном обычае, имеющем в покоренном крае весьма большое значение. Обычай этот употребление женщинами шальвар.
Большинство населения считает эту принадлежность костюма столь же необходимою для женщин, как самую женскую стыдливость, выражением которой она служила. До появления Шамиля в главе управления, некоторые магалы (общества) славились бесстыдством своих женщин собственно потому, что оне не употребляли шальвар. Шамиль назвал эти общества: Калакал, Акуал и Хидатль.
Одним из первых действий Шамиля по части гражданского благоустройства в немирном крае, было учреждение строгих мер к восстанию полноты в женском костюме. Взирая на пренебрежение женщин к шальварам, как на явную порчу нравов, он грозил виновным в неисполнении своего наказа долговременным заточением в яме и усиленным денежным взысканием. Общественное мнение, в большинстве своем, разделяло, как сказано выше, взгляд Шамиля на назначение и необходимость шальвар; и потому настойчивость его охотно была принята везде и всеми, за исключением немногих деревень. Из числа их, Шамиль указал на дер. Инхилю, где женщины до того отвыкли от шальвар, что не смотря на угрозу и на неизбежность ее исполнения, – оне еще долгое время после обнародования ее забывали их на берегу реки, в которой оне имеют обыкновение, (также как и все городские женщины), мыться всякий раз, когда являются к ней по какой-либо надобности. Забывчивость, которая, по мнению Шамиля, да вероятно и по мнению того же большинства населения, выражает не что иное, как слишком продолжительное растление нравов, в котором пребывали жители Инхилю.
Этим, между прочим, объясняется панический страх наведенный на горцев в минувшем году нелепою молвою о намерении Русского Правительства – воспретить горским женщинам носить шальвары.
10-го марта. Сегодня, разговаривая с Шамилем о некоторых подробностях плена княгинь Чавчавадзе и Орбелиани, я между прочим спросил его: для чего затруднял он нас требованием выкупной суммы непременно серебром и притом мелким, тогда как ему очень хорошо была известна ценность нашего золота?
Шамиль отвечал, что, во-первых, наши полуимпериалы и червонцы составляли у них скорее ценную вещь, нежели ходячую монету. Во-вторых, слыша о подделке нашей монеты и ассигнаций, —
горцы решились подвергаться неизбежным в этом случае убыткам в возможно меньших размерах: серебряная монета скорей всего представляла к тому удобство, тем более, что и подделка в ней скорее могла быть ими открыта. Наконец, третья и главная причина настойчивости Шамиля в требовании серебряной монеты заключалась в необходимости разделить всю выкупную сумму тотчас по получении ее между людьми, учувствовавшими в набеге на Кахетию.
За выделом известных частей в общественную казну, в пользу Имама и в пользу пострадавших от войны, – из оставшегося количества денег выкупной суммы, участвовавшие в набеге получили по шестидесяти р. сер. каждый. Это же самое количество, не больше и не меньше, получили и предводители набега – Гази-Магомет, Даниель-Султан и сам Шамиль. Последний получил эту часть не как Имам, но как военноначальник, принимавший участие в набеге своим согласием, или разрешением.
