Неохазарус

скачать книгу бесплатно

Неохазарус
Мурат Юсупов

Главный герой оказывается в сложной ситуации, судьба ставит его перед выбором, и только он сам может решить для себя – кто он, с кем он и где его место силы

Мурат Юсупов

Неохазарус

Я верю, что высшая любовь – это тайная любовь.

Будучи однажды облеченной в слова, любовь теряет свое достоинство. Всю жизнь тосковать по возлюбленному и умереть от неразделенной любви, ни разу не произнеся его имени, – вот в чем подлинный смысл любви.

Книга Вторая

«Хагакурэ»

Дзете Ямамото

1

ДЕНЬ СВЯТОГО ВАЛЕНТИНА

– Ты ночью выходил?

– Да, в подвал, прогонять бомжей… в два ночи, они без комплексов, смеются,Б и три гнома… – примерным пасынком рассказывал он  строгой, жене… И, чтоб не посчитала за слабость, умалчивал, что всё же прихватил для них подсохший кусок  пирога и пару вялых, польских яблок, а за спиной, на всякий случай, обрезок клюшки… еще умолчал, что чувствовал себя палачом, глядя, как,те выходя из подвала, ступают по хрустящим морозным снегом ступенькам, смиренно подымаясь на эшафот зимы: "Я всегда с ней не договариваю, смотрю по ситуации, хитрю, вспоминая, что не любит, когда выдавливают лимон,разбавляют заварку, а уж остальное."

Она, не в силах увернуться от  реалий  подвальных проблем, по ходу рассказа тускнела. «Раньше ты почитал меня как принцессу, а сейчас такое ,лучше б молчал» – сожалели  глаза. Он спешно менял тему,увеличивал количество эпитетов, искал развлечений, подбирал боулинг,поощрял шопинг, йогу специально для неё,чтоб ещё улучшить и так  нереально красивое тело, отвлеченное, вырывающее с корнем из повседневности,но что греха таить всё равно не перебивающее  лукавства в глазах,так что на миг вносила смуту и ощущение брезгливости, от мысли что  думает не о нём и здесь лишь отбывает номер – аншлаговый спектакль театра Ленинского комсомола или любой студии Петра Фоменко…

«Ей пора из привычной среды окунуться в непривычную: из города в лес или из зимней Москвы в южное лето, от мужа в ежовые рукавицы к начальнику, начальнице, иезуитам…» – неохотно признавал ,что то в чём сам ничего не ведал,как то о чём то догадываясь,но всё не  то, что для отдыха и развлечения ей вполне хватило б финансово обеспеченно-го шопинга,опять он и хорошо прожаренного, молотого и сваренного в медной турке,  кофе.

Тимур придумывал, как отвлечь, а меж тем всё происходило  само по себе без его участия. Ей как воздух нужна ласка, похвала, комплимент, цветок, улыбка, а он ей – кляксу обыденной критики на изнеженное розовое тельце самомнения и стальной кнопкой в голову за многолетний труд на благо семьи,что может быть хуже,только безразличие. И еще к тому же ритуально татуирую ее лицо,иногда колко принижая этническую принадлежность, словно сам с Луны свалился, – в результате отношения притянуты за уши и напряжены, как пластиковые  цветы вместо живых в красивой богемской вазе. Повода для щенячьих восторгов нет,только бронетранспортером вперёд, была не была, по клумбам памяти к бесследно ушедшему переизбытку чувств, к его призраку, блестящему стразами Сваровски,странно, а ведь  её  люблю,почему так,что мне ещё ,  штиль на некоторое время, до попадания нового коммулятивного, в виде очередного замечания в её адрес. Что поделать, ну не любит она этого!

– Туфли испачкал? – вздохнула Ума. – Тебе это надо? Что ты за весь дом мечешься!?

Все это он знал наизусть и поэтому, увидев на кухонном столе открытую баночку оливок, понял – белочка хочет полакомиться отложенными на зиму орешками: «Ну уж нет, гха, гха, гха…» Она сделала невинный вид. Дразня,провел перед ней баночку с оливками и как робототехникс инжинеринг, знающий не одну тональность, медленно засмеялся: «Гха, гха, гха, гха», имитируя поедание  неприкасаемого деликатеса. До Умы ,дошли звуки и она, медленно поворачиваясь из-за боли между лопатками, произнесла:

– Мама-а-а-а, шея!

– Ясно, – поддержал Тимур. – Не, Мама мия.

– Болит же.

– Как ты вообще умудряешься спать на животе?

Ответила она а он опять задумался о бомжах. А куда им деваться, тетеревятникам? Мы на первом этаже,и жалко выгонять, зимой, но они – пепельные остовы, чудовища, все пропитали кислятиной и рушатся на ходу. А если пожар? Вот неделю назад, нашел двоих – женщина лежала в яме к верх ногами и вякала, а мужик сидел и  курил. Вероятно она что то вякает, ему достается, это  понял по  опухшему синему лицу, и представляешь, скромно так обессилено курил, ну я им говорю: «Выходи –  закрываю», они долго собирались и наконец вышли. Подвал закрыл, чтоб не слышать и не видеть пластиковую кишку дома, повесил третий по счету, сторожевой замок, а аварийка спиливает, но она всё может.

Так общаешься с чиновниками всех рангов и мастей: налоговиками, ментами, банкирами, работниками пенсионного фонда, а особенно с работниками социальных органов, – и понимаешь, что в нашей стране ничего хорошего не спеет, не зреет, не растет; и возникает неумолимое, нарастающее лавинообразное желание бежать прочь, или помочь кому-то разгрести огромную груду рудиментов вперемешку с экскрементами, текущую из, затхлых чердаков высокопоставленных рыб. А пострадают невинные агнцы, и хоть один, а скорее тысячи, да окропят битумные пространства. А те набивают тексты, прячут шпаргалки в карманы, запасаются широкой правовой базой, прикрывая заднее место по которому уже ох как многие хотят приложить пинка, все делая супротив народных нужд, кивая в лучшем случае на бомжей, с намеком на рабский характер,показывая неисправимую подлость и изворотливость. Библия, бутик Библос, белые туфли, белая сумка, белые брюки,чёрные очки всё смешалось. Возлюби ближнего своего, как самого себя. А за что возлюбить? Да, пожалуйста, возлюблю, даже по-французски, только не плачьте навзрыд от умиления, бреешься, стираешься, гладишь брюки, а им вроде как все равно – они, мутным осадком осыпаются на дно жизни, конкуренция наказаний, кто круче вне законов рынка, естественный пробор, отбор, отъем, перебор победившими проигравших, влетевших на деньги, предпосылки не в мою пользу,но надеюсь на лучшее

Ума  не ругала, а тихо урчала льющейся в ванной ржавой тэцовской водой, отмывая ботинки Мура и утопая в запахах чьего-то организма, и уже не слушала его надоевшие пасторские проповеди: «Моральный садист иногда,чаще надоел со своими рассуждениями. Чем ходить по пятам как прилипшая паутина, лучше б денег дал побольше. Пусть там все лопнет, в этом подвале, но ты туда не пойдешь. Надоело. Стал хуже сантехника. В следующий раз выкину туфли».

– Они тебе не жмут? Купил бы что-то новое, а то уже пятый год носишь.

– Сказала б спасибо, что так аккуратно ношу, и что в подвале сухо, и канализация не отрыгается через унитаз, и комары с крысами плодятся не в нашем секторе подвала, подумаешь, леди Чатерлей.

Тимур примолк, резко устав от её крика. Лучше б у нее на закате клыки выросли, а я их пилил, но сначала деревянным молотом по затылку, и вся анестезия, а она целуя шею незаметно для себя прикусила б жилу и лакает и не замечает, что брызнула красным на тёмно белую скатерть закатного неба, превратив его в кроваво красный предвестник ночной бури и теперь уже никак не выловить из сна это красное небо если только проснуться,  да и лучше уж так, чем отбивать у меня желание фантазировать а тем более у ребенка.

Держась правой стены, он вошел в зал, где рядом с телевизором играл Исламка, строя дом из видеокассет… Увидев Тимура, он заявил:

– Папа, я буду строителем. Они миллионы зарабатывают.

– Будешь, будешь. – поддержал Тимур. – Еще учиться надо много-много, долго-долго и желательно, чтоб папа мэром стал или хотя бы замом главного архитектора. Лучше б ты кинорежиссером вырос, если из Ким Ки Дука, Джармуша, Карвая, Кустурицы дом строишь… Строй, строй: все равно выкидывать, а то все уже на DVD перешли, кассеты не меняют – красная цена 5 рублей – грабеж, а покупал за сто. Он сжал веки и втянул в себя слепого самурая Такеши Китано и великолепную Эмму Суарез и Мэрил Стрип: «И они здесь в качестве кирпича, целое созвездие красных гигантов и белых карликов, в твоем доме, сынок будет ой как весело».

Тимур разбирал Уму, как конструкцию: в ней много мужского гормона, затаенного, и судя по всему, в ее не бесспорно строгой маме, которая, по рассказам, во время уборки не разрешала смотреться в зеркало,с чего бы. А братья, выросшие в её кармашках, любили и преданно любят, немного диковато, гортанными командными нотками; старший обычно наматывал на руку ее упругую косу и кричал: «Смерть стукачке!» «Подожди, папа придет, все расскажу» – покрываясь болью, не сдавалась юная пионерка Ума. «Ах так», – по-самурайски угрожающе кричал бритый в наказание отцом наголо, клешевый стиляга Хасан и тянул, растягивал её до треска, для устрашения скалясь оборотнем, и таскал её,и наматывал как карусель, больше для того, чтобы сверстники через рабицу видели суровость расправы,кружась и раскручивая по сухому бетонному двору за крепкую девичью косу,свою значимость.

А Казбек тем временем старательно уничтожал плоды ее труда, бегая в грязных земляных кирзачах по блестящему, мытому полу. «Месть стукачкам!» –  вторил младший за рассказ отцу о прокуренном  туалете.

– «Папа, да-да, это не мы, дада. Она врет»

– «У-у-у, нюни распустили, у-у-у-у», – передразнивала она их, вспоминая свои прыснувшие под треск косы слезы.

«Бумажки не резать, тряпки не шить, нитки не крошить, книжки взрослые не читать.  Девочке не обязательно». В Уме встречным скорым проскальзывали нотки раздраженности, пугая вдогонку белыми зубками клавиш на черном лице фортепьяно, но совсем не страшно, а она совсем и не для то-го чтобы запугать, а лишь для того чтобы привить им тягу к чистоте и порядку, чтобы запомнили.

Иногда, увидев уставшие от уборки колючие Умины глаза, Тимур брал Исламку и, от греха, набрав в рот воды, выходил из дома. Он догадывался, что ее колючий взгляд был рафинированным ядом кураре, тогда как он в ответ изредка брызгался ядовитой слюной гюрзы, от попадания которой она слепла и частично глохла, истошным воем прося противоядие. И оно находилось для нее в слепящем зимнем солнце, отраженном в засыпанных альпийским снегом дворах и реках, расчищаемых северным ветром, окон речного ледяного горизонтоскрёба. В качестве антидота ей требовалось его кратковременное отсутствие и присутствие магазинов. Отсутствие последних будило в ней ощущение распада материи и погибшего урожая. На первый взгляд она была просто устроена,и могла умереть от шопингового голодания, ее зрачки расширялись до разрыва сетчатки, и, если в праздники все магазины враз закрывались и их двери переставали открываться, она, ни живая ни мертвая, в истощении, не смогла б вернуться очистившись от скверны непрактичности и заняться с прежним энтузиазмом стахановки домашним урбанизмом: загрузкой резервуаров пылесоса и дышащей на ладан семилетней стиралки Индезит. Но на её счастье, магазины были открыты всегда и некоторые даже сутки напролёт.

В наших краях,зимнее солнце редкий гость на небесном плацдарме. Ему становилось легко, все вставало на свои места, микроны входили в пазы, когда он видел диск, но не видел дискобола. Не открывая глаз, через просвечивающую кожу упругих батутов век, он черствел, вздыбившись переносицей, по напряжённой немоте подозревая о ее присутствии в непосредственной близи к замерзшим окнам и к зиме.

Главное что оттает думал он то ли о ней то ли о улицах и природе. Не важно, как и когда, и не так тревожно,уговаривал себя. Зачем нагнетать, если даже рядом снуют обледенелые жлобы с приклеенным на лобовике мерса рашен флагом – хозяева фриона, поддерживающего температурный режим в морозилке, трупик почти как живехонький, а их оголтелые упакованные тетки – белые грибы, черные грузди, дуньки, похожие среди средне-статистических, замордованных действительностью российских женщин-опяток, на написанных с натуры в технике алла прима, обитательниц других планет,самок животных.

Подтанцовка и дрожание силиконовых вставок и вкладышей, я приказал смотреть, произойдет нечто вульгарно-сосущее. Не забыть их общие на всех, восхитительно, блаженно расширенные глаза Нефертити на спине у разнуз-данного Аписа, случайные свидетели, жертвы жрецов, стерших в них впечатление о всплывших на поверхность бассейна двух речных бакенах грудей, покачивающихся на волнах и дрейфующих против течения к полюсу забвения.

Жрецы стерилизовали и стерли ключевой момент ритуала инициации в касту, не людей, не богов, момент вставания на четвереньки, когда пред ними предстала не царица Египта, а готовая к спячке и вырывшая под большой тропой берлогу медведица. Повинуясь закону природы, к началу зимы малость разжиревшая и все также косолапая, родная, новая порода, метисация всей страны, бело-бурая медведица, прыгающая за добычей на 19 метров. Ух, силища, сказали б свидетели, если б остались целы, веря, что дрессированная мишка еще даст фору любым Чужим из одноименного фильма, как зарычит, ослепив взлохмаченностью бюстгалтера, и никакой гладкой, как капустный лист, кожей не перебить местные разносолы, не одолеть жреческих заклятий. И хочется рычать, подражая дикому зверю тайги.

Космические медведицы вечны, ведь они маде ин Раша, и думаешь уж лучше уж были б маде ин Хина, вон у них панды смирные побегами молодого бамбука питаются, а наши всеядные. И мгновения пронзительно яркого зимнего неба, напоенного солнцем. Он вспоминал только хорошее, подобие прошлогоднего Дня Святого Валентина. Тогда, как и сейчас, Тимуру дышалось.

Знакомый скрип под ногой придавал уверенность, и колыбельная песня тридцать первой зимы окатила привычными звуками лопающегося льда, заиндевевшими волосками в носу и горящими огнем оладушек щек. Тогда Тимуру хотелось подарить Уме что-то наобум, необычное, но фантазия, ни на что не сетуя, запропастилась при виде соломенной мглы, тени, исходящей от гигантских эквадорских роз.

«Дэнь Валэнтина… а я не загримирован,да и зачем не то время,наших суровых предков. Э, зачем так, да. Увидев цветы для жены, горцы засмеют. Снова и снова нужен веский аргумент. Сегодня День влюбленных, Ромео и Джульетт, Валентинов и Валентин. Легче не стало: я запружен старением,что за глупости» – Тимур пошел меж цветочных ларей, с пробивающимся сквозь неведомое, подёрнутое по углам озорником морозцем, с расписанными стеклами и неугасимым огнем стеариновых свечей. «Можно подумать, нам больше чем цветам надо, чтобы заснуть в рассыпчатом сугробе. – вылетело в Тимуре. – Зеленый колор, листья, бутоны, стебли-колючки. Исхлестать букетом по лицу. Барахлишком, даже самым изысканным, не отделаешься, а уж любовь не спасешь и не сохранишь: она пуглива и сгорает за неопределенный срок, когда как, и либо есть, либо. От лукавого…»

Вином запиваешь как кровью и на время остается послевкусие,пьянящие грезы сменятся протрезвлением. Вино поймает интонацию, захватит горло. Молчащий виночерпий не жаждет солнцепека, неискренних похвал, и оживление выветрится  когда то неминуемо,обязательно, рано или поздно, тогда поймешь о человеке, по силам ли быть рядом без любви, с прибитым канделябром горбиться и имитировать озаренье, его папье маше, сможешь, какой же смысл в любви, коль кронос-смерть своих детей пожрет, всенепременно.Давно пора задать себе такой вопрос.Любовь не что иное как обезболивающее и глаза туманящая вещь вслед за разумом, чтобы всё ж спариться,родить создание,когда вокруг такое пожирание и лязги челюстей вокруг и рядом умирающий целует новорождённого как следующая часть цепи. Душу же в надежде утаить от челюстей, живем,храним!Всё тщётно рулят здесь бактерии,которых в каждом триллиона три. И, одурев, от малокровья не чахнет и не сыплется в труху сей ритуал, он миллионы худо-сочных Ромео и Джульет глотал, и ничего, живехонек, не чахнет выродок. Где ж их души!? Спят во тьме сырой!?Их нет вообще они всё выдумка досужих разговоров.

Впереди, слева по ходу движения,увидел набросок пастелью – мохнатый, сильно пахнущий цветок, как будто выдолбленный из камня, вытянувшийся из луковицы на зов лучей силой хлорофилла, виднеющийся в наполненной землей орденской петлице, квадрате пластикового горшка.

– Очень хорошо пахнет, вот, нюхайте– уговаривала замерзшая девушка, приютившаяся на фанерном ящике, на самом отшибе цветочных рядов. У нее цветы двух видов, совсем не похожие на все остальное розово-хризантемное царство.

«В День влюбленных нужно что-то свеженькое», – думает Тимур и спрашивает:

– А какое у цветов название?

– Вот синенький – крокус, а розовый – гиацинт, – пояснила она.

– А давайте оба, – решился Тимур. – А жене какой подарить? – неожиданно даже для себя,спросил он.

– Для жены? – переспросила девушка-цветочница. – Для жены лучше гиацинт, а.

– Спасибо, понял. Приятно, когда кто-то в этот век бобла,занимается таким полезным для настроения делом. Цветы и стужа без прикрас. – расчувствовался Тимур.

– Да только хлопотное дело и холодно – пояснил Тимуру муж цветочницы, принесший из еще не успевшей остыть машины, очередную партию гиацинтов и крокусов.

Тимур привычным движением нажал пульт сигнализации и услышал, как поддались невидимой силе синхронные вылезшие из дырочек защелки. «Как хорошо, когда  работает в такой мороз– подумал он, привычным движением заводя машину и делая разворот на привокзальной площади». Проскочив шумную людскую кутерьму, ожидавшую зеленого светофора, в спешке готовую кинуться на амбразуру красного света, и весь нахрап и сжатие челюстей ради нежности и того, чтобы поздравить своих любимых.

Три года или почти тысяча сто дней назад. «А в этом году все стихло и онемело, особенно наш дом. – думал Тимур, представляя вместо живых людей шебуршащихся серых мышек,как облетающую сухую штукатурку, забитый строительными отходами мусоросборник. – А всего-то семь лет, как заселились».

Может сейчас год за три, а может и за пять – все как-то разом устали и постарели от засланных казачков с улыбчивыми лицами джокеров. А сами они те помолодели, отцедили плацентных сливок, поели всходы, хапнули, утянулись, подтянулись и хотели опрометью бежать, оглянулись – тишина. И показалось мало, мало, мало, а хочется по максимуму, декорации окупились и вернулись, вторая серия,третья серия,четвёртая,пятая,десятая – «попрание попранных», дощатый пол, благовония – чтоб не смердило, и рассчитаться, главное фасон держать, хорошую мину. Поквитаться за голодную впалость и долготерпение, а тактика та же – подороже продать ключи от городских ворот, а что проще, без видимой крови, по-тихому, все равно не наше,но станет наше.

А фырчать вздорно, пристыжать бесполезно. Хватит плакаться! Хорошо-о-о. А вы в женские консультации сходите, смотрите расценки,к стоматологу, в очереди часа четыре посидите с бесполезным медполисом, можете его дома бабушке показать. С полисом, без полиса, а цены увидишь и не то что человека, кошку рожать расхочется. А аптечные сети – целые бредни по икромету, и всего лишь льготнику не завезли вовремя лекарства, жизненно важные лекарства. Занемог… Душок из квартиры… А дети давно не навещали, а ему по барабану, он уже мумифицировался… А родственники на поминках бух-нули… Кайф,так мы живём братья.

А ребята-циники только радуются. – никаких обуз, старики, как шоколадные зайчики в жару расползлись, дети крикливые не родились – ничего страшного, скоро клонируем, вы в очереди. После овец-мериносов шерсть, польза, долларс, валюта для страны, извините, госзаказ уже сформирован, тезис прозвучал.

Вроде, вы поживите как люди, для себя, а дети только гул и гвалт, и мы слышали президентское слово – все будет хорошо, посыл поняли, но нас вокруг него ого-го, каждый гадает, кого конкретно он имел в виду.

Вы предохраняйтесь, вот вам акция – бесплатные кондомы. Внимательней, не дай бог, залетите, и тогда абортация, абордаж, чистить, выскабливать плодородный слой. А что делать? Предупреждали же: по живому выжигать, прижигать, резать. Милые девушки, не ходите к нам,мы лечим всерьёз и надолго.

Доживайте, доживайте, а потом, когда народу поубавится, а кислорода прибавится, тогда и поговорим по душам, в резервации. А зачем так далеко ходить? Здесь у оврага,присыпем землицей. Опыт есть, заодно и всех остальных, наивно верящих в демократический плюрализм, помассируем в соленой воде и расплавим бронзовым бюстом. Гитлера ругают, а он в каждом из них, намокший, сидит, кадык чешет, паразитирует на их амбициях, спит до поры до времени, заспанный, еще невинный, художник Гитлер, а в некоторых, особо его не переваривающих так в тройном размере, и копит обиду на критикующих и запрещающих. Он живее всех живых, колотится и бегает в  алгоритмических мозгах как таракан, маленький Адольф в рогатом шлеме, в обнимку с панцирным клопом Хаббардом, ищущим молодую кровь в детских постелях, и как ни крути, а прорывается, как только голая материя, нигилизм, захолодит, затмит всё,здесь и держи ухо в остро.

И думают некоторые: «Нет, мы не такие как все. Мы особенные, избранные, лучше, сильнее всех остальных. Ах, как приятно быть избранным, но в открытую сказать – не поймут, и это уже было с немцами и японцами, значит надо другим способом, не привлекая внимания, тихой сапой, и померкнет свет в предвкушении сверхприбылей, и покажется мираж полновластного господства над стремительно и обильно деградирующей Россией, так тут все средства хороши, игра стоит свеч! Но не так все просто, в России с этого упрямого но почти всегда все и начинается, как будто из ничего, из небытия из непроницаемых глаз мишки косолапого и хочется им заметить вы что в зоопарк не ходили Мишке в маленькие кроваво мутные глазки не смотрели, а вот и зря, а у наших людей с похмелья такие же. Это они потом добреют, но захватчики как правило до того момента не доживают, ух как громко сказал.

Неохотное пробуждение, и начинают выпирать изо всех щелей, усики и свастика, и зиг. Но нам только скинхедов пихают, мол нате, жрите, пока не испортились. Вот они уроды, порожденцы, какие жирные, отъевшиеся наци, генетически модифицированные, с незамерзающим рыбным геном в гландах, ни дать ни взять – прямые наследники фашизма.

Режут иногда, и на самом деле режут всё реже, сначала их, а потом и нас начнут, порезы тел и шестерни на цепях размахивая и демонстрируя, а кому-то только и надо, – есть на кого спихнуть. И как извращаются и прикрывают красивым словцом, попсой и колбасой, а хочется крикнуть: «Вы победили уже, и возможно надолго, пока не дососетесь кровушки до кожной сыпи. Что, довольны? Но мы вам не индейцы, господа из породы призраков-конкистадоров, мы вместо маиса мясо пока кушаем, и в нас агрессии еще предостаточно, чтобы как всегда, после того как петух клюнет, упереться рогом, а уж если фронтовые сто грамм нальют, то никто против нас не устоит.

И ведь хочется вас уважать, но нет сил, ощущение морально невыносимое, как будто хвалишь преступника, который, надев маску, ограбил, а сейчас снял ее и дает тебе щепоть из того, что твое же. И видишь, что масок у него целый чемодан, для разных времен и народов.

Нет, господа, похвалы не дождетесь. А вам и не треба. Зачем она вам? Баксы – ваш кумир и в этом как таковом нет ничего страшного. Просто мне обидно за дедов и прадедов, которые нормально не ели, не спали. Выходит, ради вас пахали и баланду хлебали, а не ради всех, и как бы не воспевали вы себя, и не будировали к себе интерес, все равно топот презрения вместо аплодисментов, и понимаешь, за что таким как вы не нравилось российское дворянство – там берегли честь смолоду, и за такие штучки могли и по роже отхлестать, и всего лишить, а сейчас политкорректность с душком.

И прожектора выхватывают не заверандный упадок, а хайтековский павильон, евроремонт для избранных. – распалялся Тимур, все глубже проникая в изображение одной из сторон медали. – А в нашем доме положительная энергетика как-будто иссякла, выветрилась, выморозилась и утекла в атмосферу, вместе с неуловимой уборщицей подъездов, сантехниками, ремонтниками, аккуратно внесенными строчками в простыню платежной ведомости.

Там, где раньше жила чистюля тетя Нина, сейчас повар-квартирант с осеннее-весенними обострениями, по ночам странно лечится, пирожки печет, брагу на продажу ставит, а тетя Нина в гробу переворачивается, видя хаос там, где она пылинки сдувала.

Соседка-бухгалтер с дочерью крепко держатся крестьянских корней, как дедка за репку, и живут, подчеркивая, что вышли из деревни не говором или крестьянской сметкой, а исключительным, дезодорированным кисловатым, хлевным запахом из приоткрытой двери,но это кажется в прошлом. Над нами полковник медслужбы, тишайший человек с женой и двумя дочерьми, воспитанный, деликатный, неконфликтный. В отличие от своей жены и дочерей, при встрече здоровается и она кажется начала. Еще выше – женщина с бультерьером, к которой приезжает азербайджанец, на проверку оказывающийся армянином, и которая каждый раз умиляется моим страхом перед ее животиной, видно, что ей приятно ощущать себя не лицензированной владелицей смертельного оружия ввиде челюстей. Еще выше старички, отметившие в прошлом году золотую свадьбу. Телевидение приезжало. Еще выше, на пороге чердака и плоской мягкой крыши, бывший фсбшник – неожиданно совестливый, депрессивный и пьющий. Следуя знакам, посланным свыше, как-то раз случайно спас его от неминуемой смерти, когда малолетние отморозки тюкнули его по затылку и поиграли им в футбол так, что в итоге он лежал в сугробе под моими окнами, раздетый и с окровавленным лицом, похожий на забитого и освежеванного ненцами моржа. – вспоминал Тимур.

Иногда Тимуру хотелось говорить Уме приятные вещи. «Ты Ангел неземной и это правильно» – шептал он. «Ага…продолжай не томи» – поддакивала она. – «Ты лучшая из всех, ты настоящий друг,душа моя.» – «Еще что, ай я-я-яй, наконец сказал, дождалась, ну надо же, от любящего.» Он не поверил, и правильно, потому что утром снова шум пылесоса под клокочущим ухом, крики на Исламку, уборка, уборка и еще раз уборка.Кто то заедает стресс, а она убирается,знал он. Иногда ему казалось, что Ума хочет выкачать из квартиры весь воздух и раздать им кислородные маски, немаркированные баллоны с кислородом, стерильные костюмы и бахилы, с одной целью – лишь бы в квартире ни пылинки,не соринки, приносящей ей нестерпимые физическое страдания,казалось скрипящей на зубах и лязгающей танковыми гусеницами над мягкой головой.

А еще не так давно она словно летала, легкая и розовая, как перо фламинго, и он обнимал её молодое,прекрасное гибкое, натренированное сельской работой тело, и любовался ей, как отраженным в весенних ручьях солнечным лучом на противоположной стороне оттаявшей и журчащей ручьём улицы. И жизнь с ней казалось сочинением лучшей джазовой музыки. И радости не было конца, когда хватало денег, что-бы купить давно приглянувшуюся ей сумочку с оригинальным дизайном, та-кую как хотела. И еще нет никаких шокирующих открытий и узнавания темных сторон ее широкобедрого характера, явленных ему разводами и подтеками, и пока казавшихся продолжением ее ощутимых достоинств. Уборка дома – хорошо, даже очень.Балуйся на здоровье. Трогательное отношение к родственникам тоже прекрасно,тебе цены нет, но когда ради этого приходится жертвовать всем остальным, начинаешь ощущать навозом, на котором вырастут чьи то плодоносящие яблони. Понимаешь, что её путь проложен над пропастью, через ветхую канатную дорогу нервов и влажная уборка четыре раза в неделю – явный перебор, за глаза хватило бы и одного раза.

2

СЕМЬЯ

Она, полубогиня грубых миров, смотрит телевизор, по которому показы-вают американскую взболтанную муть.

– Ой, как любят они па-па-ба, бу-бу-бух, па-па-ба, бу-бу-бух и больше ничего, ничего. – заметила Ума, просматривая очередной боевичок.

– Жан Клод Ванданг– поясняет ей Исламка.

В последнее время он редко разговаривал с ней, все больше разглядывая точку рассеянного света перед собой, догадываясь о ее симметричности и отраженности от чего то. А если я ее не вижу, значит она вовсе и не точка, а распыленная туманность, мириады точек, сфокусированных в тридцатисантиметровой клавиатурной зоне.

А с Умой по поводу энергетики денег бесполезно, либо по поводу подтекающего крана на узкой щели кухни, а еще куча упорядоченно рассованных по дверным и подоконным щелям хозяйственных мелочных вопросов, целая кучка фантов с желаниями.

Особо ее раздражала его навязчивая, нахлынувшая подобно цунами, тяга к книгам, и, к их покупке, так что некуда ставить, – все полки переполнены. Откуда ей знать о шаманской магии слова, о проблесках и замираниях газовых и жидких поверхностей всего лишь от удачной строчки, звучащей на одном и таком глубоком дыхании, шелестящих страниц, жеребячьего восторженно раскованного галопа и счастья чтения вслух, когда все на своих местах, и ты идешь к заветной мечте по своей узенькой, лишь одному известной тропинке, видя всю картину пусть пока и по частям, но в надежде, что когда то проследив за колебаниями атомов слова, облаченных в треск напряжений и сквозь гул атомных механизмов находящихся внутри накрепко заклепанных обшивок межгалактического сформированного кем то, атомного корабля фразы уходящего из твоего атомного рта в такое же только другое автономное атомное плавание в бездонном атомном океане продираясь через газообразные поверхности, отражаясь от твердых поверхностей и проникая в завитки ушных раковин близких и далеких, но других людей,  слышащих и слушающих твою радость и скорбь и ругань, особенно дети. О нет, нет, нет только не ругань, и не мрак,а сколько её не счесть, ведь плохое слово пуля, смертельная боеголовка со смещенным центром и наши близкие расстреляны нами, и истекают невидимой кровью,уж про врагов молчу. Остается только расскаиваться и за себя и за них,но не надолго. И только читая  смог что то краем понять. Вот только расточительная молодость позволяет, все время забывать, штрихуя пышущим здоровьем всю мощь и разрушительную силу слова,как амбразуру, а также конечно и красоту окружающего мира в угоду сиюминутно необходимому чему то.

С каждой новой купленной книгой ее кислая противопехотная мина на лице угрожала взорваться. Тимур отвечал вяло, с обреченностью гипсовой заготовки, вяленой рыбы и явным нежеланием что-то приукрашивать, а чинить тем более. «Только менять, дооснованья, а затем и вообще. Ради нее даже прыщ не вскочит на преющем теле. Что-то делать? Никогда! Тогда что же делать!» – клялся и вопрошал в тысячный раз. Все равно никакой благодарности. Пустопорожняя стратегия существования. Я с нуля подымался, девять лет пахал без устали, ночей не спал, КАМАЗы грузил и перегружал, наличку на себе перемотанную скотчем возил бесчисленное количество раз, так что казалось, купюры приросли к эпидермису, под вороненым стволом вел переговоры – одним словом рисковал. Теперь она говорит, кто с нуля поднимался, те давно уже на кладбище, что все мои слова ирреальность – миф, фикция и блеф, и что я срезал ее, цветущую кувшинку, на корню, изме-нил, перестроил, загримировал, спрятал под гримом на девяносто процентов, остругал под себя фуганком морализма. Какая неправда! Еще немного, и де-ло дойдет до того, что во сне я изменил ее генетический код, поднаторевший в Год-зю-рю, переломал ей хромосомы, с треском скрутил знамя, не прочи-тав рукописный текст и, приняв за тряпку старательно записанное ДНК, так что из нее вытек весь сок. Пичкал ее грейпфрутом в ожидании благоразумия, что дальше примитивной фальсификации дело не пойдет, но просчитался. Но она же лесная фиалка, и слава Богу, творчества в ней – ноль, так сплош-ная упертость.

Обидно что мало того, она меня приравняла к дремавшим ежам, тем, ко-торые якобы вообще ничего не делали и не делают на пути эволюции, и на-мекает, что я должен ей еще в белые ноги поклониться и спасибо, сказать, за мой прогресс. А если представить себя как хищника, загрунтованного под саванну, хоронящегося для прыжка, то можно конечно затихнуть и ждать. И пусть ваше лицо будет затоплено удивлением, а на моем брызнет удовольст-вие и вместо слов навыкат, страшный рык, как следствие нашего с ней про-тивостояния.

И что, произошло, господа? Скажете я наглец? Я не прав!? Да, я наглец. Совсем немного оттяпал, четверть кубышки, откусил от золотого самородка платиновыми зубами. Невесть что, а зубы трещали, парились, окислялись. Совсем малость, кусман, больше рот не разверз, не влезло, и мне хорошо, а плата вам – мое обаяние, элегантное, между строк чтение, молочными чер-нилами. Прибегайте же к ухищрениям, прячьте, прячьте, шпаги эфес, хвата-тельный рефлекс сильнее и мгновенней, под лучезарное сияние улыбки и выверенные движения факира, фокусника, мага, флибустьера. Вам не будет больно долго, укол по самолюбию, под нарочито удивленный возглас Умы: «Я же тебя предупреждала!» Что ты меня предупреждала? Что по любому всегда на чьей то, но только не на моей стороне. На стороне веселых и на-ходчивых, так легко и я бы тоже не отказался с веселыми и находчивыми, но только вот где их столько и в нужный момент взять, а поэтому и заплывает малодушие и шепчет что ты – Мата Хари в моем стане, и сколько тебя не корми, твои глаза все равно в чей то, но только не мой лес смотрят? Обидно, конечно, досадно, но ладно, я все для себя объясню, скажу себе, например что ты по гороскопу коза любящая пастись в прямом и переносном смысле на зеленых газонах. Зелень, зеленые кто ж их не любит, а еще скажу себе, что твоя тропинка все детство проходила рядом с ними и накрепко пересек-лась, и переплелась, и они усиленно тебя уважают, зная, что с тобой спорить нельзя – бесполезно, тебя, упертую, легче хитростью, а я же с тобой спорю с пеной у рта. Но сама пойми, мне с тобой жить, а они лишь захаживают, им легче. Ты ж моя умница, а может я такой слабохарактерный, но не замечаю этого, а ты видишь, любимая, и не упускаешь свое, дожимаешь до приемле-мого для тебя размерчика и за это тебя тоже можно как то понять, но ува-жать, уволь.  – размышлял Тимур, подшучивая:

– А я его спаиваю.

– Издеваешься, да?

– Не-а, правда, хочу его напоить. А то что он из себя строит!

– Так он же вообще не пьет?

– Ты хотела сказать не пил, но теперь все, он встретился со мной.

– А я тебя не понимаю, все эти твои недосказы.

– Да куда тебе, прочитавшей Доктора Живаго.

А в субъективной реальности все происходило приблизительно так.  Нервничаю и тикаю часами, внутри меня фугас, у меня нет ключа от закры-того подъезда и как назло никто не выходит и не заходит, я как волк голод-ный, уставший и злой, звоню домой, никто не берет трубку, дома много гос-тей и им так весело, что они не слышат телефонного звонка. Боясь разбить стекло, сдерживаюсь, не кидаю снежком в горящие окна. Навстречу откры-вает подъезд та самая дама с собачкой, захожу домой, раздеваюсь, ноль эмо-ций, слышу: «Эй, иди-ка сюда, депресняк». Оглядываюсь – Казбек. Отвечаю: «Я тебе не эй» унося с собой в другую комнату еще и самодовольную улыб-ку Уминой подруги и ее беззастенчивое счастье от сидения на незаметно сползших под нее со спинки стула, брюках. Посмотри-ка на нее, не догоня-ет? «Сиди, сиди, грей. Все равно не глаженные, топчи, крошка. Прочь досу-жие жалобы» – гасил Тимур. «Ладно, не подходит мне твой компьютер, мо-нитор слишком маленький, не отвечает веяниям времени – слабоват для моз-гового штурма и объемного мышления» – услышал Тимур вдогонку казбе-ковское объяснение, имея ввиду получасовой давности просьбу о заимство-вании, на время, старого тимуровского монитора, пылящегося на стенке.

Пленник заблуждений, он непьющий, в отличие от меня – пленника водяры, режет быстрее, чем говорит, пока только глазом-лазером, но может и ногтем мизинца и сколом гранита, а в обще кажется это видимость и на са-мом деле он тупой как валенок. Трезвый, он скромный и гордый, а какой же он сытый и пьяный – загадка, каждый раз надвигающаяся грозовым фронтом и делящая горизонт пополам. Казбек обычно ничего не добивался, а добив-шись, затем не норовил нахамить, чтобы через время, раскаявшись, загла-дить, чаще сам не понимая что, а только ощущая задним, а скорее передним умом, что ни у кого ничего просить нельзя – это ниже своего достоинства. «И я был благодарен ему и Хасану, что не чувствую себя обязанным перед ними, как вассал перед феодалом, потому что я и за малость, за пустяковую услугу, маячок доброты к Исламке, готов отплатить втрое и впятеро.» – оп-равдывался перед Умой Тимур. А Ума думала – И зачем он себя так прини-жает перед ними, ведь он никому ничего не должен и не обязан, полностью самостоятельный человек и опять нервничает на ровном месте, не в силах что то исправить. Казбек, с красным марсианским лицом, слегка помятым, словно по нему проехал марсоход, ходил по комнатам, не претендуя на изы-сканно-полынный абсент, и скромно не желая дешевого отечественного пи-ва, или водки, а лучше ерша, – только не в присутствие все усложняющего старшего брата Хасана. И как Тимур ни желал угостить Казбека как мужчи-ну, хоть он и младший брат, джигит крупноголовый, не ребенок же, двадцать восемь лет, в хорошей смазке пулемет, не даст осечки, к тому же опытный насвайщик. Все под языком, но так Казбек и не стал, не поддержал Тимура, и это чрезвычайно того злило: «Наливаю я ему огня, пока Хасан курит в кори-доре, а он не хочет. А что же мне сам на сам пить? Нет выбора, пью горькую и думаю: «Стопудово, Казбек только передо мной так – не пью, не хочу, а сам.»

Выпив и закусив, Тимур немного успокоился. Но не надолго заметив как самый маленький из детей понадкусил пять или шесть лежащих в волнистой вазе яблок за раз. Тимур крепясь какое то время все же не выдержал и сделал замечание Уме:

– Следите за ребенком.

– Ничего страшного, у себя дома он целый ящик понадкусывал, – спо-койно заявила Ума.

Тимур, представляя, как бы она среагировала, если б это сделал Исламка, вспылил:

– Пусть дома и надкусывает.

Ума зашипела убежавшим молоком:

– Гости услышат!

– Ну и пусть слышат. – огрызнулся Тимур. – Вот защищает!