Небо молчаливое

– Мы что в детском лагере? – съязвил Фет.

– Да, – буркнула Эмма. – Очень похоже.

Гиблое дело спасать того, кто не хочет быть спасённым. «Хочешь спасти кого-то – купи сосисок бездомным котам», – подумала Эмма очень едко и хмуро.

Луи дрожал, но руки не опустил:

– Фет, пожалуйста!

Доктор не ответил. Он не согласится. «Ну ты и баран, доктор», – Эмма вздохнула, Эмма посмотрела на Фета, на его хмурое немолодое лицо, на тонкие брови, на морщины, расползшиеся складками на лбу, на губы, стиснутые крепко, чтобы ни слова, ни вздоха не проронить, он будто бы умер или медленно умирал, там под очками, в глубине себя, вдали от Луи. Зачем он так?

«Купи сосисок, Эмма», – сказала она, и вырывая себя с кровью из этих чувств, из этой боли, чужой, о боги, не её, Эмма посмотрела на Луи, посмотрела на Фета. Луи обернулся испуганно. Она лишь плечами дёрнула. Не могу. Она ушла, хотя ни разу ещё не уходила. Она не смогла бы выдержать его отказ. Не смогла. Потому и вышла как дура в коридор. Постояла с минуту, опираясь на стену плечом. Как Луи теперь? Но что она сделает? Ничего она здесь не сделает. Теперь точно.

Константин ждал её в рубке, но увидев удивился. Помахал рукой одной рукой. Можно не говорить. Можно ничего не говорить, не пытаться вытянуть из себя что-то весёлое или нужное, объяснившие бы решение Фета. Эмме бы кто объяснил.

Она взяла его за руку, потому что от руки не отказываются.

III

Всё разошлись, и Константин отправился в рубку, кому-то ведь надо. Полный горячий чайник, дважды налитый, дважды включенный, остался на столе. Константин не думал, что выйдет так. Эмма тоже не думала. Константин вернул корабль на прежний курс.

По-прежнему больше не будет.

– Фет не хочет, – сказала Эмма. – Зря я… Не нужно было…

Константин покачал головой.

– Побудь со мной, – попросил он.

Интересно, это жалко звучит или пойдёт?.. Или люди действительно так разговаривают? Прошлые не-вернские категории заржавели настолько, что воспользоваться ими никогда, никогда больше не получится. Ну и в бурю их. Чем только теперь пользоваться, если прежнее отлаженное, верное, безотказное теперь сплошной коррозийный прах?

Эмма молчала. Константин чувствовал, почти что видел ещё непроизнесённые, застрявшие корявыми, пыльными, землистыми камнями, слова. Это не ему нужно. Нет, ему нужно. А ещё нужно до такого волнительного адреналинового покалывания в пальцах обнять. Но Эмме нужней. Нельзя жить с камнями в горле, с такими змеисто-землистыми серыми булыжничками под языком. И вот когда она выдохнула, когда приоткрыла рот и губы покрасневшие от горячего дрогнули, но удержали её каменное слово, когда это затянувшееся неговорение стало нугой, паутинными путами, он встал. Потому что хватит уже, если честно. И голос отца, прорывающийся в этот мир как помехи из радио, ещё не заткнулся, но наконец потерял значимость. Да, как прежде не сработает. Ну и что? Не такое уж огромное между ними кресло.

– Ты как?

Она пожала плечами.

– Я злюсь, – призналась она. «На кого» надо бы спросить, но Константин не решился. Что-то мешало, или напротив подсказывало остановиться. Пусть будет так, как решит она. Он просто встанет рядом, толкнет пилотское кресло, смахнет рукавом пылинки. – На Фета, потому что он решил, что его жизнь больше ничего не стоит, что единственное, что ему можно, так это остаться здесь. А ещё на себя, потому что кажется, это уже было. Потому что люди уже уходили от меня точно так же, а я ни черта не делала. И на них я тоже злюсь, потому что не дали мне попрощаться. На коллег. На Дэвида. А ещё на сестру и родителей, которые внушили мне, что делать надо, как все делают. – Она вздохнула. Её трясло. – Им было так страшно потерять его, всем. Всем, боже! И проще… проще было, закрыть глаза, и тщетно мучить себя и его мучить бесполезными капельницами, уколами, которые уже не делают, не тогда. Всем чем угодно. Всё что угодно, лишь бы не отпустить. Мне не с кем было поговорить об этом. Сесть и сказать, он умирает. Я не смогла себя заставить пройти эти метры от двери до двери, заглянуть и попрощаться. Я злюсь на себя, потому что боялась. Потому что могла бы с ним подружиться! Я думала, что такому человеку буду не интересна. Я дура, кэп.

– Неправда, – убежденно сказал он. Попробуй только её убеди. Но Эмма не стала возражать и прятаться тоже не стала, и посмотрела прямо, и сказала:

– Спасибо, что ты… ты здесь… и что не оставляешь меня.

На экране мерцало что-то ночное и тихое. Бурь не было. Радар научился обходить грозу. Эмма улыбнулась. Вот теперь его признание было бы уместно. Но с другой стороны, не случись оно тогда, сегодня бы тоже не случилось.

– Что будем делать эти семь месяцев?

– Путешествовать, – Эмма пожала плечами. – Заглядывать на станции. Дурить людей. Бодаться с пиратами.

– Хороший план.

Она перебралась к нему в каюту. Вещей оказалось немного, особенно если их сложить и все колдовское оставить, а все чужое и пахнущее прошлым отдать облакам.

– Ты не боишься, – спросил он вечером, когда в рубке уже был Луи, когда корабль шёл ровно, когда лежали вдвоем и было тепло, – что там, – он имел в виду Новый мир, её дом, – все изменилось?

– Я надеюсь. За этот год там прошло тринадцать. Даже диктатор, просидевший в президентском кресле все мои двадцать четыре года и ещё десять, ушёл на пенсию. Это будет другой мир. И это хорошо. А ты?

– А я… а я, честно говоря, понятия не имею, что буду там делать. Но у меня есть полгода чтобы придумать, а ещё опыт пилота, крутое образование, спасибо отцу. И ты говоришь, у вас закончился срок годности диктатора, может вам нужен новый?

– Одного хватит, – она усмехнулась. – Придумаем что-нибудь. У тебя ещё есть опыт работы с научной группой. Нам, наверное, за эту вернскую миссию премия полагается.

– Премия – это хорошо, – протянул он. – Я… а вообще не представляю, как это вернуться в мир, который прожил за твой год десять.

– И я не знаю, но не боюсь. А ты не будешь скучать по Тирхе?

– Не буду. Я попрощался, – сказал Константин и понял, что это действительно так. – Никогда не чувствовал себя свободным настолько. Это была глупая и грязная игра, возвращаться к которой я не намерен. Не хочу быть чьей-то пешкой. Хватит. Знаешь, Эмм, тогда б я выбрал бутылку виски и пулю вот сюда, – он стукнул себя пальцем по груди чуть-чуть левее сердца. Эмма поддалась в его сторону, вместе с ней взметнулся терпкий солнечно-хвойный до горечи пьяный можжевеловый дух. Она положила свою холодную ладонь на то же место, и покачала головой.

– Не надо, хорошо? Не надо.

Он улыбнулся кротко, но лукаво, он так умел, а может повторил за Луи.

– У меня был пистолет и целый шкаф отцовского коньяка. И целый погреб отцовского вина. Я пил тогда, не просыпаясь, не выныривая. Держал заряженный пистолет на столике у кровати. А потом меня всё ещё мутного от бухла погрузили и скинули в вернское небо. Я туда не вернусь, хотя, наверное, мог. Я, знаешь, прокуратура потеснить мог. Но я не хочу. Слушай, сходишь со мной, мне бы выкинуть кое-что в облака.

– Люк нельзя открывать без защиты, – она покачала головой. – Нужно респираторы найти. После завтрака посмотрим, хорошо?

Он хотел выкинуть пистолет, последнее Тирхское воспоминание.

«Спасибо отец и прощай!», – подумал Константин, закрывая глаза.

IV

Луи вывел его в коридор, просто вытряхнул! Удивительно, как он только позволил так обойтись с собой: пацан-то ниже на голову и силы в нём… Со злости и не такое сделаешь, Эмма как-то выпихнула громилу Людвига с одного корабля на другой. Ну он конечно, не больше метра по стыковочному коридорчику пролетел, даже меньше. Луи крепко-крепко вцепился Фету в локоть и отпускать не спешил. Дверь за их спинами закрывалась медленно, прямоугольник света, который она выпускала в коридор, сужался ещё медленнее, точно вода, потихоньку сбегающая по плитам в водосток.

– Ну? – сказал Фет. Луи съежился, голову вжал, но хватку не расцепил.

– Дальше, – то ли сердито, то ли обиженно приказал он. Фета эта серьёзность, эта сердитость попросту забавляла. Правда ещё ему было грустно, этого он признать не мог.

Так «под конвоем» они дошли до медкабинета. И Луины пальцы разжались, он пошёл искать выключатель.

– За халатом, – подсказал Фет. Халат, по правде, стоило постирать.

– Помню, – буркнул Луи, сгребая несильно чистую ткань. И стало светло. Его накрепко сцепленные пальцы разжались во второй раз, и Фет почувствовал, будто от него что-то физически отваливается – локоть, за который больше не держатся, туго скреплённые дреды, нос.

– Что ты от меня хотел?

Луи нахохлился. Щеки надулись. Белые брови нахмурились.

– Поговорить.

– Говори, – развёл руками Фет, а потом отвернулся подвинул кое-что на столе. Кое-что – чашка, звякнула о другое кое-что – об антикварную подаренную пять месяцев назад всё тем же Луи, всё тем же, но не тем. Этот вырос. Луи, стоящий и нервно дышащий в прямую до чугунной прямости спину доктора, не стал скулить, не стал просить, а только спросил:

– Почему ты не хочешь с нами лететь?

Этот Луи был лучше и был несчастнее, и Фет как будто бы ещё не чувствовал, но чуть предчувствовал свою вину. Он не умел признавать себя неправым, зато умел корить годами. Отнимаем от почти тридцати двух двадцать пять – получаем семь.

– А почему я должен хотеть? Это вы, – он скривил рот, – не отсюда. Хотите вернуться? Я понимаю. Сколько ты мне об этом твердил?

– Я… – наконец Луи сбился, настрой его сдулся. – Я не домой возвращаюсь. Мой дом – это вы. Корабль, рубка, Эмма, кэп и ты. Что? – возмутился он. – Я не могу так говорить? Я могу говорить, как мне нравится. Тем более это хорошее.

«А ты злой», – додумал за него Фет.

– Почему же? Можешь.

– Вот и прелестно. – Луи отвернулся. Крутанулся. Вернулся. – Ты не ответил.

– Ответил. Да не смотри ты… – Значит ему всё-таки придётся это озвучить. – так, – закончил Фет. И кое-что на столе опять звякнуло, это ложечка в кружке. – Я не хочу. Могу же я…

– Хорошо, – прервал Луи. – Можешь, – кивнул он.

– …не хотеть.

– Я…, – протянул Луи. – Я думал. Думал, что, – ему явно стало сложнее говорить, но он не сбежал. Прошлый Луи сбежал бы. – Что… В общем, я мог бы остаться и навязаться тебе. Но… – снова протянул он. Он очень сладко, как вязкие кисловатые мармеладные конфеты, тянул слова. – Ты действительно можешь не хотеть. И ты не хочешь. Я принимаю это. Правда, Фет. И больше не буду пытаться тебя целовать. Надеюсь, ты встретишь кого-то. Надеюсь, я тоже. В солнечном мире…

– Иди, твою мать, сюда.

Фет не мог это слушать. Он вздохнул хрипло, он сам ухватился за лямку Луиного комбинезона, дёрнул к себе.

Луи одарил его самой кривой, самой несчастной, самой лукавой улыбкой, улыбкой воришки, комбинатора, пилота и покачал головой.

– Я тоже, – сказал он, – могу расхотеть.

«Можешь», – не сказал Фет, и понял, что его услышали, понял, что Луи слушал его всё это время. И кажется, можно было и по-другому, и кажется можно было… Луи оправил рубашку, лямки комбинезона и вышел. Его ждал солнечный мир, большое путешествие, которое он так ждал. Его ждала новая жизнь и новые люди. Причем здесь Фет? Корабль неспешно плыл через тучи. Тучи наливались красным, кажется, то был закат. Доктор, чувствовал, что ему необходимо объясниться, а ещё он чувствовал, что никаких сил на это нет. Он не покинет Верну, он не оставит эти облака, полные его, его памяти, его жизни.

Фет намеренно шёл медленно. Он надеялся встретить Эмму, и конечно, не призвался себе в этом. С ней поговорить было бы проще. Луи он уже все рассказал. Захочет извиниться – выглянет, и он с радостью её послушает. Можно подумать, что он это злонамеренно делает! Эмма-Эмма. Порой хуже Луи себя ведет. Он покачал головой. Но она не догнала его, не выглянула ниоткуда. И Луи больше не искал его, и даже кэп, хотя с Константином они вроде бы не ссорились.

Небо с экранов темнело, ненастоящее небо. Настоящее, он знает, сделано из перебродившей памяти, превратившийся в бури и кислоту. Все ушедшее живет за бортом. Иногда такие, как Эмма прилетают искать его. Они не знают, что Верна – это память мертвого мира, погребённого самого в себе, все его души стали облаками, стали, потому что больше не могли жить на земле. И все было правильно. И небо молчало. Пока из старого солнечного мира к нему не явились железные корабли с живыми людьми. Живые люди привезли с собой воздух, живые люди выстроили станции, выхватили куски неба, куски памяти и из памяти появились прежние, такие как Фет. Порой Небо забирает их обратно. Когда чья-то жизнь заканчивается, говорят, все бури стихают, ведь богиня судьба, обернувшаяся черноволосой девой, приходит проводить душу домой.

Эммы не было в лаборатории, и в рубке, и в каюте. Фет решил, что больше не будет искать её, решил, что сделать что-то полезное для корабля будет лучше. Будет лучше. А потом она оказалась в машинном. Явно специально – искала.

– Мне будет тебя не хватать, – призналась Эмма. Подошла поближе и обняла его. Фет тоже обнял. Она оказалась совсем тонкой, но теплой. Фет подумал о роще. В солнечном мире есть такие штуки – рощи, он видел картинки и маленький фильм. В рощах растёт много-много тонких деревьев, тонких и белых. Вот таким деревом он видел Эмму: тонким и стойким, и тёплым, белые деревья должны быть тёплыми, они ведь на лампы похожи, возможно, даже светятся по ночам.

– Мне тоже, – сказал доктор, когда она отстранилась. – Кто будет ставить ботинки на приборную панель? Кто будет есть с чаем сырые вареники?

– Чёрт! – вздохнула Эмма. – Ты видел?

Он видел.

– Но, знаешь, – сказал Фет, улыбаясь, – у нас есть пять месяцев. Пять или семь. Чтобы по-настоящему попрощаться.

«Как ты тогда не смогла», – но этого Фет не добавил. Эмма снова его обняла.

Эпилог

Говорят, у белых звёзд, так далеко, что и не сосчитать годами, крутятся другие миры. Говорят, небо ядовитой Верны соткано из памяти. Говорят, герою – герою всех героев для начала нужно стать дураком. Говорят, духи квантовой запутанности знают, как оно там наверняка.

Спустя обещанные шесть месяцев корабль Нового мира прибыл в Портовую. Небо встало рядом. Открылась дверь. Они вышли из Неба вчетвером – попрощаться, и вскоре покинули Верну. Доктор пообещал писать, и взял с них обещание отвечать, только не как Эве. Корабль нёс их сквозь звёздную пустоту к солнцу Нового мира.

По возращению они застали самый краешек весны: цветущие яблоневые сады, почти облетевшие, устланные белыми лепестками; аллеи отгоревших тюльпанов.

По возвращению их встретил Дэвид.

Дэвид стал профессором, заведующим кафедры. Он постарел и обрезал волосы, берцы сменил на туфли, а чёрные рубашки – на белые. И было даже немного грустно, будто за эти пятнадцать, Эмма никак не могла к тому привыкнуть, он потерял что-то важное, выцвел. Но между тем это был Дэвид и он вышел встретить её, их троих. Он ждал у корабля, он позаботился, чтобы им подали машину, чтобы позволили отдохнуть после перелёта, отменил журналистов.

– Привет, – сказал он.

Эмма боялась, что стоит ему появиться, стоит заговорить, как мир рухнет, а вместо солнца наползут вернские облака. Но голос Дэвида остался прежним и мимика, и серебряный медиатор на шее, поблескивающий из-под рубашки – кулончик, который Эмма заказала ему на первую годовщину. Эмма знала, что через пять лет из этих пятнадцати Дэвид женился, и что ещё через два года развёлся.

Эмма, боялась, но Дэвид заговорил, а мир остался цел, и тогда, вдохнув глубоко-глубоко и выдохнув тихо, она тоже сказала:

– Привет.

На языке плясало студенческое «здрасьте». Она чувствовала себе немного первокурсницей и немного самозванкой, и немного ведьмой, надурившей всех вокруг, всех включая время.

Дэвид улыбался. Люди, приехавшие с ним, погружали вещи из корабля в машину. Луи счастливо щурился на солнце, точно котёнок, его немного штормило, но Константин стоял рядом, а на борту их всех включая пилота осмотрел доктор, к сожалению, не Фет, а милая дама с розовыми кудрями.

– Я скучал, – произнёс Дэвид, он не собирался её отчитывать, не собирался стыдить. Он подошёл и обнял очень аккуратно и быстро отстранился. – Не думал, что ты вернёшься.

– И я не думала, – усмехнулась Эмма. – Рада видеть тебя, – сказала она и это было правдой.

Их гоняли по конференциям, банкетам и медкомиссиям.

На четвёртом этаже напротив новенького стеклянного лифта появилась мраморная табличка с именем Рогача. Эмма долго всматривалась в позолоченные буквы, пытаясь отыскать среди этой печальной красоты его тень. Но буквы остались буквами, а память – памятью. Она постучалась в кабинет Дэвида, чтобы забрать диплом.

Встреча с сестрой тоже прошла проще, чем Эмма её представляла. В Эвин дом они приехали все вместе, купили вино, торт и букет белых ирисов для девочки, которая так и осталась девочкой, вернуться в мир у неё не вышло, её разум так и остался среди богов и звёздных башен. Девочка рисовала и её картины имели успех в очень узких кругах, по большей части среди психиатров и особо эпатажных искусствоведов.

Эмма долго мялась у порога, прижимая к груди белое полусухое, она бы отхлебнула, если б могла открыть. Дом казался огромным: двухэтажным, трех-, пяти-, он рос и рос и рос, пока Константин не подошёл и положил ей руку на плечо.

– Хочешь завтра зайдём? – предложил Константин.

– А торт сами съедим, – добавил Луи.

Эмма вздохнула: «Не зачем дальше тянуть». Она перехватила бутылку одной рукой. Бутылка не выпала. Дом остался двухэтажным обычным домом с палисадником, двумя кизиловыми деревьями по обе стороны от крыльца. Незачем. Она боялась, она подошла и позвонила. Спустя минуты к ним вышел постаревший Эвин муж с толстым желтоглазым котом на руках. Они разулись и направились в гостиную. Без ботинок Эмма чувствовала себя совсем маленькой, она обняла вино, как Эвин муж кота, но рядом шёл Константин, и Луи тоже шёл рядом.

– Давно вы переехали? – спросила Эмма. Потому что нужно было что-нибудь спросить, а больше ничего на ум не приходило. Не спрашивать же у этого незнакомца с котом, где Эммина лаванда, и где собака, и почему их забрал Дэвид, а не вы.

– Лет шесть назад, – задумчиво протянул муж. – Да, где-то так. Когда Эва решила забрать…

– Можно её увидеть? – выпалила Эмма.

– Не хочешь сначала… – смутился муж, – поздороваться? – Эммина просьба явно напугала его, сбила четкие инструкции.

– Сначала с ней. – Эмма покачала головой. Она и сама не знала, откуда в ней эта настойчивость. То ли страх перед Эвой, то ли желание разобраться с самым страшным. Самым. Девочке, которая не вернулась, тридцать лет, теперь на четыре года больше, чем самой Эмме, назвать её младшей сестрой…

– Тогда туда, – он указал на лестницу. – Которая дверь поймёшь.

– Спасибо, – кивнула Эмма. – Луи, возьми вино.

Луи кивнул, больше всего в этом доме его занимал кот. Константин отдал её букет и прошептал: «Ты справишься». Эмма прижалась лбом к его плечу, пахнущему кондиционером для стирки, терпким парфюмом, вечерним воздухом и чем-то очень родным. На втором этаже было темно, видимо, свет экономили, из одной двери слышалась музыка, из другой мультики. Эмма постучала туда, где было тихо, где на черном дереве парили белые феи.

В гостиной было прохладно, из открытых окон веяло вечерним дождём. Эва разливала подаренное вино по бокалам, Луи пытался выторговать бокал для себя. Эмма тихонько проскользнула в комнату. Никто не заметил её присутствия. Никто. Даже кот.

– Налей ему, – сказала Эмма. И Луи просиял, а Эва побледнела.

Это точно была она. Кому ещё тут быть? Это была она. Невысокая, прекрасная, во всем замечательная Эва. Как же она похожа на мать! Примерно такой Эмма и помнила маму, когда была именно мамой, её мамой, а не мамой сумасшедшей девочки. Ей тоже было немного больше сорока, она носила такое же короткое каре, такие же очки, похожий свитер, похожую длинную юбку в мелкую складку. Потом маме стало совсем не до них. Эва была уже взрослой, уже вышла замуж, заканчивала магистратуру. Спихнуть второго не проблемного ребёнка на первого… Эва была ей мамой больше, чем мама.

К чёрту. Нужно было обнять её и пережить этот ужин.

Бутылка оказалась на столе. Эва проскочила всю гостиную. Этот свитер, эта юбка, эти очки и прическа шли ей. Они обнялись и отстранились. Эмма села между Луи и Константином, он поймал её руку под столом и погладил дрожащие пальцы.

– Что будете делать дальше? – спросила Эва. В её голосе не было упрёка, но и тепла тоже не было, и вряд ли оно появится скоро. И вряд ли они с Эммой будут близки как когда-то, а может они и не были близки на самом деле?

– Я поступил в Янтарный город, – похвастался Луи. – Мы поедим туда в конце лета.

– А как твоя аспирантура?

– Закончила. Мне простили эти два года. За вредное производство, – Эмма усмехнулась. – Всегда хотела побывать в Янтарном городе. – Она улыбалась. – Потом, может быть, в столицу отправимся.

– Надо же ваш мир посмотреть, – Константин подмигнул. – А то мало ли. Это уже третий, в котором я побывал.

Эва тихонько охнула.

– Ну удачи вам! – улыбнулся муж, поднимая на колени толстого желтоглазого кота.

На том и закончилось лето. Они погрузили вещи в машину, и отправились в Янтарный город, дремлющий у берегов тихого северного моря. Эмма никогда не чувствовала себя настолько свободной. Они ехали, поочерёдно меняясь. До Янтарного города всего полтора дня дороги, это не Верна. «Это не Верна», – повторяли они друг другу. Хотя чем-то похоже, да капитан?

Константину и Эмме пришлось пересдавать на права. Луи тоже хотел, но у него не оказалось документов, процесс затянулся. Свою фамилию Луи так и не вспомнил, в мире ядовитых бурь и прогорклой памяти фамилии не особо нужны, он взял фамилию Константина, потому что… а почему бы и нет?

– Море! – воскликнул Луи, – Эмм, смотри море!

– Остановимся? – предложил Константин.

Они съехали с дороги, пустой в этот сонный предрассветный час. По ту сторону лишь изредка проскальзывали тяжелые ночные фуры. До города оставалось совсем немного, и шепот моря был так завлекательно близок. Пахло ночью, холодом и бензином, летом, что вот-вот оборвётся, лимонной полынью, шуршащей у ног. Луи потянулся, посмотрел на Эмму, на Константина и бросился к обрыву и замер у края, раскинув руки, приветствуя море и новую жизнь. Совсем черное море было почти не разглядеть ни отсюда, ни из машины, оно точно вытекало из неба, такого же черного – почти невесомость, необъятная звёздная тишина.

Эмма слушала тучи, медленно крадущиеся с востока, тучи шептали: небо всегда было добрым к тебе.

КОНЕЦ

29 сентября 2021 года

Примечания

1

Имеется в виду Доплеровская спектроскопия – косвенный метод обнаружения экзопланет, позволяющий обнаружить планеты с массой не меньше нескольких масс Земли, расположенные в непосредственной близости от звезды, и планеты-гиганты с периодами обращения примерно до 10 лет (здесь и далее примечания авторки)

2

Термопара – это устройство для измерения температур, основанное на эффекте возникновения электрического тока при наличии разницы температур между двумя проводниками (двумя частями термопары) различного состава, выводит на экран вторичного прибора значение температуры.