скачать книгу бесплатно
«Почему?»
«Там с конём ускакали мои красные сапожки. Что я мамке скажу? Пока не найду – возвращаться не буду».
Тот опять говорит:
«Я тебе честное солдатское слово даю: как только закончится война, приеду к тебе, и привезу тебе красные сапожки».
Я всю войну за него молилась, а он так и не приехал… – вздыхала мать.
* * *
Высоко в небе, едва различимы, паря над Логачовой левадой, верещат кобчики. Задрав головы и щуря на солнце глаза, мы с Кудином вопим во всё горло свою дразнилку:
– Коба «Пи-пи-пи»! Коба «Пи-пи-пи»!
– Ну, чего вы его зазываете?! – нарочито строго ворчит тётка Полина. – Давно он курчат таскал?..
Летом смеркалось поздно, дел по дому было много, поэтому «сумерничать» до дядьки Сашки-Героя мы уже не ходили. Мать завязывала у меня на поясе фартук, подтягивая края, делала из него вместимое лукошко и отсылала рвать вишни, которые мы сушили на пологой крыше веранды. У Кудинов крыша дома была крутой, вишни сушить было негде, поэтому тётка Полина заготовляла варенье.
– Санька, Санька!.. – задыхаясь, вбегал к нам малолетний Кудин. – Айда к нам! – кричал он. – Мамка из вишника варенье варит – вся пенка наша!
В кудиновом дворе, в тени старой тютины, стояла под небольшим, крытым совковой черепицей навесом, древняя грубка. На грубке, в огромном закопчённом медном тазу, побулькивало варенье. Тётка Полина помешивала его большой деревянной ложкой и в отдельную миску аккуратно собирала с него пенку. Наша с Кудином задача было предельно проста: подтаскивать из соседней левады сухие дрова и подбрасывать их в огонь. Мы хорошо усвоили простую истину: чем жарче под тазом, тем больше поднимается пенки.
– Куда вы кочегарите, черти?! – бранится на нас тётка Полина. – Это вам паровоз, что ли?.. Пригорит таз, кто потом отдирать будет?..
Пригоревший таз, как и пенки, – законная наша добыча. Сначала, пока тётка Полина разливает по банкам варенье и укупоривает его стеклянными крышками, мы лихо расправляемся с пенками, а когда освобождается таз, начинаем отдирать и поедать все пригарки, пока не спохватится тётка Полина.
– Хватит! – строго говорит она. – Дай вам волю – вы его насквозь прогрызёте!..
Конфеты дядьки Сашки-Героя, пеночки и пригарки тётки Полины – самое сладкое, что было в моём детстве.
Батюшка Никодим
Познакомил нас всех с отцом Никодимом Носач, когда после долгих лет безбожного запустения тот приехал по-новому освещать и обживать полуразрушенный храм в Нижнем хуторе.
– Мы с ним как-то нашу речушку переходили, он, чтоб не замочиться, и приподнял рясу, а там в яловые сапоги шаровары с лампасами заправлены, – делился с нами Носач. – Наш батюшка! Плоть от плоти – наш.
Особое доверие к Никодиму пришло тогда, когда он, по просьбе Носача, пришёл гнать с его сенокоса кротов. Поначалу, когда батюшка, читая какие-то подобающие к этому случаю молитвы и кропя святою водой, обходил сенокос Носача, мы с Жекой наблюдали за этой церемонией с насмешкой.
– И куда ж они теперь денутся? – смеялись мы.
– Должно быть, к вам побегут… – виновато вздыхал Никодим. – Хотите, и от вас отвадим?
Мы в это действо не очень верили, происходящее воспринимали с усмешкой и оттого просчитались. Сенокос Носача был зелен и чист, наши ж луга были до безобразия изрыты кротами.
Так батюшка Никодим стал прочно входить в нашу жизнь. Он и крестил, и венчал, и отпевал, и казачьи «круги» освящал. К нему бежали за советом по всем житейским вопросам. Там, где Никодим ответить не мог, он умел так повернуть заданный ему вопрос, что вопрошавший сам находил на него ответ.
Я уж не помню, кто первым прокричал моё имя, когда, возвращая былые традиции, выбирали хуторского атамана. Может, это был Кудин, может, Бармалей, может, дядька Мишка, у которого я когда-то был в штурвальных, а может, все разом, но других кандидатов никто не предложил.
– Любо! – ревел зал, когда, раскланиваясь перед всеми, я вышел на сцену.
– Ну-ка, подведите его ко мне! – командует Никодим.
Жека и Кудин берут меня под руки и ведут к Никодиму.
– В Господа нашего Иисуса Христа веруешь? – спрашивает тот.
– Верую, – склонив голову, отвечаю я.
– Расстегните ему рубаху, – приказывает Никодим. – Щас глянем, что ты за христианин. А то, может, хуторяне, не разобравшись, татарина себе в атаманы выбрали.
В губах Никодима шевелится едва заметная улыбка.
– Наш! Наш!.. – не поняв иронии Никодима, кто-то орёт из зала.
– Я его как облупленного ещё безпортошным помню! – угадываю я голос своего двоюродного дядьки Сашки-Героя, который намекает на то, что знает меня с тех давних пор, когда на мне и штанов ещё не было.
Рубаха расстёгнута. На груди тускло мерцает позеленевший с наружной стороны медный крестик.
– Похоже, не ошиблись! – уже широко улыбается Никодим. – Читай присягу!
– На Христовом Животворящем Кресте, на Священном Писании присягаю: «Служить верно, не щадя головы…»
Зачитываю текст Присяги, целую Крест, Евангелие и икону.
– Теперь можете и ногайку вручить! – приняв присягу, разрешает Никодим.
Дядька Сашка-Герой, кряхтя, поднимается с ногайкой на сцену. Не успел я протянуть к нему руку, как он отводит ногайку в сторону.
– Погодь, сначала на себе спробуй, – строго говорит он, словно и забыв о нашем с ним кровном родстве.
– Дай-ка, я стегану! – тянется за плетью Кудин.
– Сопли подбери, стегальщик… – Дядька Сашка-Герой даже не взглянул на Кудина.
«Ну, этот сейчас влупит, – думаю я. – Припомнит все мои бедокурства…»
– Заголи спину, чтоб рубаху не попортить, – словно оправдывая мои догадки, говорит дядька Сашка. – И наклонись, чтоб плеть не соскользнула…
– Герой, ты там не дюже усердствуй! – кричат из зала. – А то до смерти засечёшь, а нам морока – нового избирай…
Дядька Сашка хоть и нагнал страху, разминая своё плечо, шлёпал всё же не очень больно.
– Это чтоб помнил: откуда пришёл и куда уйдёшь! – после третьего хлопка, вручая ногайку, говорил он.
– А скажи, атаман, давно ли ты причащался Святых Таин? – едва закончился Круг, спрашивает меня Никодим.
– Да уж и не помню, когда… – честно признаюсь я.
Батюшка Никодим, призывая к вниманию, поднял руку. Зал стих.
– Завтра у нас в Нижнем хуторе праздничная служба – Рождество Христово. Всем казакам следовать за атаманом на исповедь и причастие, – объявил он, как о деле уже решённом.
Пока собрались, пока добрались до хутора Нижнего, в церкви уже пели «Верую».
– Хорошо хоть к трапезе не опоздали… – допев «Чаю воскресения мертвых», насмешливо шепчет Носач.
Хор пропел псалмы Давида, и Никодим вышел из алтаря принимать исповедь. Чтоб не ошибиться в чём-либо, пропускаем вперёд местных старушек, потом Носача. Наблюдаем, в каком порядке нужно действовать. Носач хитёр, свои грехи он подал в письменном виде, и что там, на тетрадном листке, никому не ведомо.
Первым от нас идёт к Никодиму Кудин. Неуклюже перекрестившись, склоняется над Евангелием. Молчит. Молчит и Никодим, ждёт, когда Кудин вспомнит все свои прегрешения.
– Что ж ты молчишь? – прерывая молчание, первым сдаётся батюшка.
– А чего говорить?
В углу на клиросе старушка монотонно читает молитву к причастию, но это не мешает мне слышать происходящее на исповеди.
– Скажи, что душу тревожит, – подсказывает Никодим.
– Ничего не тревожит, – отвечает Кудин.
– Святой?! А я, грешный, тяну из тебя непотребное…
– Ну, не святой… – наконец близится к покаянному пути Кудин.
– Так что же душу тревожит? – вновь батюшка направляет разговор в нужное русло.
– Ничего не тревожит… – пожимает плечами Кудин.
– Пшеницу с колхоза воровал? А прелюбодеяния?.. – зная слабые места Кудина, подсказывает Никодим.
– Да это разве грех? – искренне удивился Кудин.
– Грех.
– Эх, батюшка, что для тебя грех, для казака – доблесть!
Беседа длится – служба затягивается. Носач уж накрыл в клубе Верхнего хутора столы для праздничной трапезы, а тут никак до причастия не доберёмся. Вот уж народ и роптать начинает, а Кудин никак не сдаётся. Большого труда стоит Никодиму убедить его всё же раскаяться в своих «доблестях». Вот наконец он накрывает Кудина своей епитрахилью, и храм облегчённо выдохнул.
Следующим иду я.
– В чём каешься, атаман? – утирая после тяжёлой беседы с Кудином лоб, спрашивает Никодим.
– Во всех смертных грехах! – чтоб не затягивать исповедь, отвечаю я.
– Неужто убил кого?! – вскидывает голову Никодим.
– Ну, убивать не убивал, а так…
– А говоришь: «во всех смертных»… – слабо улыбается батюшка.
Склонив голову над Святым Писанием, гудит о своих грехах Жека, чем вводит в смущение местных старушек.
После службы Носач поучает его:
– Ты, Жека, на листочек свои грехи записывай. Никодим молча прочтёт – и все дела! А ты трубишь на весь храм, как племенной бугай, о своих похождениях…
– Какой «листочек», Носач! Это мне на каждую службу нужно общую тетрадь заводить и писать мелким почерком…
– А ты лаконично пиши, – научает Носач. – Нечего рассусоливать. Пиши одним словом: «Каюсь в блудном грехе». И ненужно перечислять всех своих ухажёрок, да ещё со всеми подробностями: где, с кем, когда и каким боком…
После Жеки исповедовался Бармалей. Он недавно пришёл с Афгана с орденом Красной Звезды и контузией, отчего слегка заикался.
– И рад бы, да не знаю, в чём и каяться, батюшка, – живу сейчас смирно, скучно, даже похвалиться нечем… – простодушно говорил он.
– Людей убивал?.. – взглянув на орден, тихо спросил Никодим.
– Не знаю… Так, чтобы с глаза на глаз – не приходилось, а там… Пуля далеко летит, не проследишь…
– Вот и облегчи душу… Зачем ей лишний груз?..
– Так и они ж стреляли… – по-детски оправдывается Бармалей.
– Чужими грехами не оправдаешься. В свой час с них тоже спросится. Ты о своей душе думай…
В постные дни отец Никодим всегда находил какой-нибудь веский предлог, чтоб не участвовать в общей трапезе и никого не обидеть своим воздержанием. Если же день был скоромным и тем более праздничным, Никодим был вместе со всеми и никогда ни в чём себе не отказывал.
Едва окончилась служба, Носач подал к храму автобус, все едут на праздничную трапезу. Батюшку Никодима сажают во главе стола, меня и Носача как почётных атаманов по правую и левую руку от него.
Став лицом на восток, батюшка читает молитву «перед вкушением пищи», крестит стол и разрешает всем приступить к обеду.
– Батюшка, а нельзя ли вам стаканчик наполнить вином? – заботливо обращаются к Никодиму окружающие.
– Отчего же нельзя… В сегодняшний праздник можно. Но лучше водочки… – кротко отвечает тот.
Никодим крестит свой стаканчик, тихо шепчет какую-то молитву и аккуратно выпивает свой первый тост «за Рождество Христово». Потом все пьют за батюшку Никодима, за атамана Станично-Луганского юрта, Носача, за меня – атамана Митякинского юрта, снова за Носача – председателя районного Совета, за всех казаков наших, за тех, кто готовил обед, и за всю во Христе братию.
Никодим по-прежнему кротко крестит свой стаканчик и, чтоб никого не обидеть, не пропускает ни единого тоста, но при этом оставаётся трезв и телом, и словом. Он, никого не перебивал, даже если собеседник нёс что-то не то, внимательно выслушивал его, всегда говорил по делу и лишь тогда, когда его хотели услышать. И когда мы едва уж держались на ногах, он, как ни в чём ни бывало, читал благодарственную молитву «после вкушения пищи».
– Благодарим Тя, Христе Боже наш, яко насытил нас земных Твоих благ… – легко и непринуждённо произносит он нараспев, и поклонившись всем, уходит твёрдой походкой.
– Неупиваемый батюшка, – говорил про него наш народ.
– Что-то в этом деле не так… – едва ворочая языком, сомневался Кудин. – Может, он перед трапезой хлебнёт какой-то микстуры, и тогда его ничем уж не свалишь…
– Ты, Кудин, главного не приметил, – возражает ему Носач. – Батюшка Никодим перед тем, как выпить, обязательно стаканчик свой перекрестит.
– И чего?..
