скачать книгу бесплатно
Когда начальствующие люди в обращении со своим подчиненным после фамильярного «ты», в котором не столько дружественности, сколько пренебрежения, переходят на «вы», то ждать от такого начальника ничего хорошего уже не следует. Я и не ждал.
В политчасть заявился парторг и это отвлекло замполита от приставаний ко мне. У них пошел разговор о возможном приеме в партию какого-то офицера из третьей роты. Я к их беседе не прислушивался и занимался своим делом. Однако, через пару минут мои начальники заговорили о Коминтерне. Что привело их к этой теме, я прослушал. Поминали Димитрова, говорили о роспуске Коминтерна, объясняли друг другу, почему это произошло. Потом политработники заговорили о марксизме. Кажется, парторг предложил эту тему. Если до этого момента беседа проходила у них в характере взаимного согласия, то теперь она пошла в несколько ином плане и политработники перестали соглашаться друг с другом. Я не уловил, как они подошли к вопросу о трех источниках марксизма. Майор говорил, что главным источником марксизма является необходимость борьбы рабочего класса против буржуазии, а парторг утверждал, что это не источник марксизма, а его содержание. Источником же марксизма, по мнению парторга, следует считать идею построения социалистического, а потом и коммунистического общества. Замполит резонно замечал, что без борьбы с капиталистами построение социализма невозможно. Парторг, соглашаясь с майором, все-таки отстаивал свою позицию.
Я никогда не интересовался этими вопросами, хотя, конечно, понимал все то, о чем толковали майор со старшим лейтенантом. В отличие от них, я понимал и то, что они оба говорят совсем о другом, но никак не об источниках марксизма. Удивительные совпадения случаются в жизни! Надо же было так сложиться, что именно к этому времени у меня в руках оказалась книга Луппола, которую я внимательно читал. Непомерно насыщенная коммунистической идеологией, книга с беспримерным бесстыдством низводила всю мировую литературу к примитивной революционности. Автор ухитрился сообщать, например, о Руставели, что он своим творчеством уходит из феодального мира и «врывается в нашу современность». Поэтические идеалы Руставели, утверждает Луппола, приобрели свое воплощение только с победой Октябрьской революции и «строфы великого Шоты» помогают нам прокладывать путь от социализма к коммунизму. Вот так вот! Проживавшего восемьсот лет назад, великого месха зачислили кандидатом в члены КПСС. Но, несмотря на эти идеологические излишества, книга все же была интересна тем, что имела множество фактического материала о творчестве и жизни великих мыслителей и литераторов прошлого времени. Кроме того, в книге Луппола утверждается мысль о преемственности культуры, автор говорит о том, что даже марксизм питался лучшим из того, что имелось в трех его источниках: английской политической экономии, немецкой классической философии и французском социализме. До этого я слыхом не слышал ни о каких источниках марксизма, но вот слова об этом крепко запали мне в голову и я даже наметил себе при лучших обстоятельствах разобраться во все этом поподробнее. Во время оккупации мне попадались книги по философии и я читал немецких философов Фейербаха, Фихте, Шеллинга, из французских социалистов-утопистов я поверхностно знал Кампанеллу, Сен-Симона, Фурье, а вот из английских экономистов, кроме Адама Смита, даже назвать никого не мог (как, впрочем, и сейчас). Все эти красивые фамилии мало были знакомы мне, хотя и не настолько мало, чтобы я мог спутать их с какими-нибудь другими именами исторических деятелей, скажем, с именами римских императоров или художников эпохи Возрождения.
Наслушавшись умных речей своих начальников, я собрался покинуть политчасть.
– Куда это? – грубо спросил майор.
– В первую роту, в Главный госпиталь. Я же докладывал вам. Надо поговорить с комсоргом роты, помочь ему подготовить доклад. Вам же известно, что через три дня в первой роте отчетно-выборное собрание.
И вот если бы майор не одернул меня своим резким вопросом, я не позволил бы себе того фортеля, который незамедлительно выдал своим товарищам начальникам. Совершенно спокойно и уверенно, стоя у двери я произнес:
– Что же касается ваших безграмотных рассуждений об источниках марксизма, то вам следовало бы знать, что три составных части и три источника марксизма – это английская политическая экономия, немецкая классическая философия и французский социализм. «Эту теорию обогатили Ленин и Сталин». Разрешите идти, товарищ майор?
Не дожидаясь ответа, я ушел из Политкабинета.
Последние слова о Ленине и Сталине принадлежали автору «Литературных этюдов» И. К. Лупполу. Я хорошо их запомнил.
Этот мой поступок напомнил мне те действия, которые в экстремальной боевой обстановке совершали обреченные люди, подавая команду: «Вызываю огонь на себя!». Война давно закончилась, но я вызвал огонь на себя и понимал, что мне оставалось только достойно встретить все козни, которые обрушит на меня товарищ майор.
Выдвиженец
«Этот дядя будет посерьезней капитана Рысакова», – так подумал я, когда впервые увидел нового замполита. Широкий, кряжистый мужчина, чем-то отдаленно напоминающий новозыбковского нашего соседа Митьку, то ли по ухватке, то ли по внешности. Замполит, по всему, был одним из тех выдвиженцев, которых партия назначала на ответственные должности не по каким иным признакам, а только лишь исходя из незапятнанности их партийной характеристики и кажущейся безупречности морального облика. Что же касается профессиональных качеств, то этот вопрос решался просто. Во-первых, сам майор Шипулин неоднократно слышал речи, разных политработников, а во-вторых, достаточно было постоянно долбить личному составу подразделения о преданности партии и Родине, о верности присяге, о дисциплине и о «текущем моменте». Этого было вполне достаточно для успешного функционирования политработнику в нашем стройбате, да и во всей армии.
С самого начала моего подчинения новому замполиту я ничего хорошего для себя не ждал и очень скоро почувствовал, что замполит меня не взлюбил. И было за что. Я не лебезил перед ним, держался свободно с достаточным соблюдением субординации, но без ожидаемой от младшего командира перед старшим офицером почтительности и предупредительности. Кроме того, майор не мог мне простить моей большей грамотности, которую он считал совершенно излишней. Для службы это не стоящее дело, полагал майор, и считал, что я не по чину занимаю место комсорга батальона. Ему нужен был комсорг, преисполненный почтительности и подавленности его высоким положением и званием. И обязательно с офицерскими погонами. То же, что я, кроме исполнения своей должности, выполнял все художественно-оформительские работы в батальоне, для майора ничего не значило. «Тоже мне, – считал майор, – он и комсорг, и художник. Ишь ты, какой выискался, грамотный больно». С первых дней совместной работы с новым замполитом я понял, что ходить мне в комсоргах осталось до первого отчетно-выборного собрания. Так оно и вышло. Майор Шипулин сожрал меня.
Но как!
Этот полуграмотный крестьянин очень хорошо понимал, что самым надежным способом расправиться с человеком, это стукнуть на него в КГБ. По глупости я как-то пересказал майору услышанный мной разговор двух мужчин в забегаловке. Один из них негромко и доверительно рассказывал своему приятелю об истинных причинах неприязни Сталина к маршалу Жукову. О том, почему Сталин через год после войны сослал Жукова в Одесский военный округ. Говорил подвыпивший мужчина очень тихо, но я стоял за соседней стойкой и не все, но главное услышал и понял. Теперь об этом много писали и говорили по телевидению и радио, а в то время все, что касалось кремлевских интриг, было великой тайной и запретной темой для любого общения. Рассказ мой о разговоре в забегаловке майор использовал в своих целях: он не упустил случая проявить свою бдительность и стукнул об этом в КГБ. Естественно, очень скоро меня вызвали на страшное свидание с сотрудниками кровавого ведомства.
– Иди, – однажды сказал мне майор, – тебя вызывают. В комнате около продсклада тебя ждут, напротив хлеборезки.
Я не стал спрашивать, кто меня ждет, но что-то недоброе мне показалось в словах замполита. Я постучался в дверь, вошел и по форме доложил о своем прибытии одному из двух офицеров, тому, кто старше был по званию. Мне велели садиться. Я сразу же понял, кто такие эти «товарищи». Держались они со мной предельно строго и отстраненно. Холодно и неприязненно. Они ничем не были похожи на тех старших лейтенантов и капитанов, с какими мне приходилось общаться в армии до сего времени. Они обращались со мной так, словно я был существом иного, чем они биологического вида. Вопросы, ответы, снова вопросы и так часа два, поскольку каждое слово записывалось на бумагу. Особенно они требовали от меня сведений о тех мужчинах, разговор которых я подслушал. Но я ничего о них не мог сообщить. Выпив кружку пива, я ушел тогда из пивнушки, а мужчины еще при мне заговорили о футболе.
На допросе я держался спокойно. Отлично отдавая себе отчет в том, что происходит, я ожидал самого худшего – я думал, что товарищи офицеры увезут меня с собой, но по окончанию допроса с меня взяли подписку о «неразглашении» и велели идти. Несколько дней я ожидал, что за мной приедут и – прощай Родина. Майор тоже ждал. Мы оба ждали моего ареста: майор со злорадством, а я со страхом. Но прошел месяц, два – никто не трогал меня. Замполит понял, что его стукачество не дало ему ожидаемого результата, и тогда он развернул широкую планомерную кампанию по отстранению меня от должности комсорга через отчетно-выборное собрание. Действия эти его, скорее всего, были согласованы с начальством Политотдела спецчастей.
Если говорить честно, то обо всей партийной и комсомольской работе судили по качеству проведения отчетно-выборных собраний. Поэтому к собраниям этим во всех воинских частях готовились, как можно лучше. Необходимо было подготовить выступающих, обеспечить активность присутствующих, чтобы люди не только слушали и выступали сами, но чтобы из зала еще и вопросы поступали. Необходим был доклад, необязательно объективно отражающий работу организации, но политически выдержанный и уравновешенный самокритикой и критикой, ну и многое другое, что всегда составляло ритуал партийно-комсомольского камлания.
Ротные отчетно-выборные собрания прошли в стройбате благополучно. Я организовал эти «массовки» таким образом, что о них писали в газете Политуправления спечастей Московского гарнизона «Красный воин». На собрании первой роты присутствовал сам начальник Политотдела полковник Воронов и остался доволен тем, как оно прошло. Он ставил в пример другим комсомольским организациям строительных батальонов работу Мосягина. Но я не обольщался этим успехом. Я знал, что на батальонном собрании главным дирижером будет майор Шипулин.
На заседании партбюро при утверждении отчетного доклада комсорга батальона опять же присутствовал полковник Воронов. Интерес начальника Политотдела к такому незначительному мероприятию, как комсомольские отчетно-выборные собрания в одном из многочисленных строительных батальонов Московского Строительно-квартирного управления был малообъясним, но я не думал об этом. Несколько позже я все это понял. Полковник докладом остался удовлетворен и сделал только несколько несущественных малых замечаний редакционного порядка.
– Перед утверждением предварительного списка кандидатур на должность комсорга батальона, – сказал в заключение полковник, – я хочу заявить членам партийного бюро, что Мосягина я забираю на работу к себе в Политотдел.
Это сообщение было неожиданным, но только для одного меня, все присутствующие отнеслись к словам полковника совершенно спокойно.
– Разрешите узнать, товарищ полковник, что я буду делать в Политотделе? – спросил я.
– Будешь работать в клубе. Потом посмотрим. Правда, я с тобой еще не беседовал, согласен ты или нет.
Я ответил, что готов выполнять любое задание.
Тем дело и кончилось. Но какая же это все была ложь! Я начал понимать, что пьеса, содержание, которой было посвящено моему разгрому, утверждена в Политотделе, раз уж сам полковник Воронов принял в ней участие. После партбюро я остался в ленкомнате и, глядя на стены, увешанные плакатами и портретами моей работы, взгрустнул малость. В это время вошел парторг, старший лейтенант Успехов.
Я высказал ему свое недоумение по поводу того, что никто никак не отреагировал на сообщение полковника Воронова.
– А мы давно знали об этом, – ответил Успехов, – не хотели только тебе говорить.
Они знали! Конечно, они знали, просто боялись, что Мосягин опустит руки и сорвет показательный спектакль комсомольских отчетов и выборов в батальоне, который принял в Политотделе весьма серьезный резонанс.
Все это происходило 11 марта. 12 марта начался разгром комсорга стройбата.
На собрание опять же приехал сам полковник Воронов и привез с собой корреспондента из «Красного воина» капитана Шмонина. Собралось батальонное начальство. Ко мне подошел командир четвертой роты майор Городов.
– Как быть, товарищ Мосягин, с Гладышевым. У него нет комсомольского билета и он отказался ехать на собрание. Дубликат ему до сих пор не выдали.
Майор был расстроен. На ротном отчетно-выборном собрании у него была плохая явка, что объяснялось разбросанностью расположения взводов по разным стройкам Москвы. Городов боялся снова навлечь на себя гнев замполита. Я посоветовал ему ничего никому не говорить об этом. Городов пространно объяснял затруднительность обеспечения стопроцентной явки, говорил о сложностях управления ротой, когда она размещена мелкими группами в разных отдаленных одно от другого местах большого города. Я плохо его слушал.
– Так, значит, можно замполиту не говорить об этом?
– Не надо, товарищ майор, – успокоил я хорошего человека.
Он ушел, а я подумал, что завтра майор Городов перестанет замечать меня, я уже не буду комсоргом батальона. Почти два года назад, когда создавался 124 Отдельный строительный батальон, я формировал в нем комсомольскую организацию и все это время был ее руководителем. Меняются времена, меняются отношения между людьми. Мне вспомнились тревожные письма отца о каких-то людях, которые ходили по нашим соседям и собирали сведения о нашей семье.
Настроение падало. Трудно идти в бой, заранее зная, что тебя победят.
Заканчивались последние приготовления к собранию. Успехов пересматривал листки с текстом «Интернационала», который хотели исполнить после собрания (как бы похоронить комсорга). Ровно в 18.00 я открыл собрание, избрали президиум, председательствовать назначили старшего лейтенанта Голобокова. Я прочитал доклад. В перерыве ко мне подошли полковник Воронов и капитан Шмонин, поговорили, капитан попросил меня заехать завтра в редакцию «Красного воина». Мне показалось, что капитан не был посвящен в план, готовящегося моего отстранения от должности. А может в газете хотели дать мощный материал о комсорге батальона, не оправдавшем доверия партии, совершавшем разного рода проступки, не соответствующие положению руководителя комсомольской организации части, о ловком приспособленце, прикрывавшим должностью комсорга свою аполитичность и неблагонадежность. Все могло быть!
После перерыва начались прения. Поначалу все шло, как и всегда на подобных мероприятиях: выступающие зачитывали тексты, подготовленные с моей помощью, а то так и полностью мной написанные, кое-что, добавляя от себя. Обычная тягомотина. Но вот слово взял майор Шипулин. Это было «слово» прокурора, по своему обвинительному характеру и по экспрессии, с которой оно произносилось, «слово», ориентированное только на смертный приговор обвиняемому с немедленным его исполнением. Чего только не было в этом «слове»? И нарушение воинской дисциплины, несоблюдение формы одежды, неуважительное отношение к старшим по званию, самовольное оставление части по личным делам, чтение книг в служебное время, случаи «принятия алкоголя»… Всего не перескажешь.
Я не волновался, я знал, к чему это все ведет и был спокоен. От заключительного слова я отказался. Я предполагал, что Шипулин высказал не все обвинения в мой адрес и что самый большой камень, заготовленный против меня, лежит пока у майора за пазухой. Вспоминая то собрание, я много раз упрекал себя в том, что в какой-то момент я, все-таки, подыграл замполиту: при выдвижении кандидатур в комсомольское бюро я дал себе самоотвод. Позже я понял, что эту кость не следовало бросать майору, тем более что фамилию мою собрание оставило в списке для голосования. Вот тут Шипулин и достал свой камень. При обсуждении кандидатур на должность комсорга он снова вышел на трибуну и продолжил против меня обвинительную речь. Оказывается, я скрыл от командования и политорганов батальона, что мой отец работал при немцах во время оккупации, а до революции на юге Украины имел собственный пеньково-прядильный завод. Вот он коммунистически-кагебешный прием искажения действительности и фабрикования обвинений человека! На юг Украины по предложению родственников своей сестры в начале двадцатых годов мой отец, действительно, ездил, чтобы заработать денег для обзаведения своей семейной жизни. Инвалид первой мировой войны, не имеющий собственного жилища, он скитался с семьей и ребенком по чужим квартирам и жил на нищенскую зарплату простого рабочего спичечной фабрики. Опытный прядильщик веревок, он, где-то на Украине в какой-то деревне поставил одно прядильное колесо и с большим трудом обеспечивал пропитание своей семье. Вот это прядильное колесо коммунисты и кагебешники превратили в пеньково-прядильный завод. Надежды на заработки не оправдались, на Украине начинался голод и мой отец с большими трудностями и потерями вернулся с семьей в родной город. А что же касается работы при немцах, то об этом я мог сказать так: только товарищ Сталин, писатель Борис Полевой да майор Шипулин считали, что за два года оккупации русские люди, брошенные своим правительством во власть немецко-фашистских завоевателей, должны были все как один поумирать с голоду, но ни на какую работу при немцах не устраиваться. Отец мой работал во время оккупации, сам я и моя младшая сестра тоже работали и, вообще, очень многие горожане работали на каких-то мелких предприятиях, в парикмахерских, сапожных мастерских, в торговле, на стройках и железной дороге. Это давало, хотя какое-то обеспечение пусть для скудного, но все же существования. Я не стал ни объясняться, ни оправдываться. Мне все стало совершенно безразлично. Из списков для голосования после выступления замполита мою фамилию исключили. Комсоргом избрали старшего лейтенанта Голобокова, человека дисциплинированного, не склонного ни к каким сомнениям и очень недалекого. Я как-то разговаривал с ним, он человек, не шибко грамотный, воспитанный на пионерско- комсомольской патриотической тематике. «Тимур и его команда», «Как закалялась сталь», «Буревестник» М. Горького и его же «Мать», – вот что определяло его кругозор и это, безусловно, было правильно. Словом, новый комсорг, как нельзя лучше, подходил на должность комсорга стройбата. А вообще, по человеческим качествам он был нормальный хороший парень.
При подсчете голосов оказалось, что несколько человек вписали мою фамилию в бюллетени.
Никакой публикации в «Красном воине», естественно, не было. Что писать? Если разгромную статью, то, как быть с похвалой мне в ранее опубликованной статье по поводу собрания в первой роте; если что-то положительное выдать, то, как увязать тот факт, что работа комсомольского бюро батальона была признана удовлетворительной, а комсорг оказался политически неблагонадежной личностью. Я сдал дела новому комсоргу. На субботу и воскресенье мне выдали увольнительную для отдыха.
Один день с утра до вечера я провел в Третьяковской галерее. Лечил душу проникновенной красотой и душевностью великой русской живописи. В залы советского соцреализма даже не заглядывал. Второй день провел с Валей, моей знакомой из типографии.
Выходи строиться
Я принял отделение в первом, взводе первой роты, в том самом взводе, командиром которого я сам был когда-то. Этот взвод единственный не переселился в Главный госпиталь со всей ротой и остался на прежнем месте. Утром после завтрака прозвучала команда помкомвзвода: «Выходи строиться!» и я в походном строю вышел на стройплощадку во главе бригады разнорабочих. Потом я был попеременно бригадиром кровельщиков, штукатуров, маляров… Перед каким-то праздником начальник строительства предложил мне выполнить художественно-оформительские работы, за что пару месяцев мне закрывали наряды на 200 процентов.
Все это время майор Шипулин не оставлял меня без своего злобного внимания, ему очень хотелось, видимо, как можно больше нагадить бывшему комсоргу. Попытка майора сдать меня на расправу КГБ не удалась. Позже отец подробнее мне рассказал, что кто-то из соседей ему говорил о каких-то мужчинах, ходивших по домам и наводивших справки о нем. Спрашивали, как я вел себя в оккупации, и об отце старались собрать побольше компрометирующего материала. Удивительно, откуда выплыли абсурдные сведения о владении отцом до революции каким-то прядильным заводом. Двадцати одного года, в 1913 году отец был призван в армию и до самой Октябрьской революции был на фронте, в боевых частях действующей русской армии, был ранен, лечился в госпитале, откуда и был демобилизован, как инвалид войны. Когда же это он успел заделаться владельцем какого-то завода? Если предположить, что дед мой имел завод и передал его отцу, то это абсолютный абсурд. Дедушка мой, прослуживший царю и Отечеству добрых два десятка лет рядовым солдатом в русской армии, умер в городской богадельне в то время, когда трое его сыновей были на фронтах Первой мировой войны. Как же хлопотал замполит майор Шипулин, чтобы закопать меня, а может быть и моего отца! Не вышло! Хотя я не понимал, почему не вышло – при Сталине с помощью майоров Шипулиных людей убивали, как мух. Если немного отвлечься, то с уверенностью можно сказать, что ни один самый жестокий правитель государства за всю историю цивилизации не уничтожил столько собственного народа, как это сделал Сталин с помощью Шипулиных и иже с ними. Я не понимал, почему я тогда уцелел. Видимо КГБ имело на меня другие виды, что в скором времени и осуществилось.
Майор Шипулин, когда до него дошло, что мне два месяца подряд закрывали наряд на стройке на 200 процентов, сделал серьезное внушение командиру роты:
– Нам не интересно, чтобы одному Мосягину закрывали наряды на 200 процентов! Пусть он добивается, чтобы его отделение выполняло такую норму. Ишь, пристроился!
Очень хотелось майору заставить меня таскать песок и щебенку на пятый этаж, ведь мое отделение в то время по назначению было отделением разнорабочих.
Размеренно и монотонно пошла моя служба, день за днем, неделя за неделей, месяц за месяцем. Подъём в 7.00, отбой в 22.00, рабочий день девять с половиной часов. После скудного завтрака звучит команда помковзвода, старшего сержанта Феди Исаченкова: «Выходи строиться!» и взвод отправляется достраивать пятиэтажный дом на Красноказарменной улице. Командиром взвода был только что выпущенный из училища лейтенант Ситников. Этот замечательный молодой человек, мой ровесник был воплощением человечности и порядочности. За все то время, что я служил в его взводе, не было случая, чтобы он хотя раз накричал на какого-нибудь солдата, объявил кому-нибудь наряд вне очереди, или того хуже, посадил кого-нибудь на «губу». Не по годам серьезный и спокойный, он так командовал взводом, что вроде бы и совсем не командовал, а между тем, все у него во взводе было в порядке, дисциплинарных нарушений не было, на стройках его подчиненные работали так, что никаких нареканий со стороны гражданского начальства не случалось.
Своим солдатам он говорил:
– Я не против того, чтобы в выходной день всех вас отпустить в увольнение, хотя бы и весь взвод. Но мне же этого не позволят, вы сами это понимаете. Поэтому давайте так: договаривайтесь сами, кому и когда ходить в увольнение.
Я был особо благодарен лейтенанту Ситнику за то, что, оклеветанного и отстраненного от должности, он принял меня в свою команду и относился ко мне с пониманием и доброжелательностью.
В моем солдатском альбомчике я храню его фотографию.
Младший сержант Валеев
Меня разгромили на собрании 12 марта 1948 года, а в конце марта в стройбате состоялся другой спектакль. В третьей роте, в одном из ее взводов, который размещался за парком Сокольники в одном из старых зданий на Рижском проезде, произошло ЧП. Командир отделения младший сержант Валеев вовремя не вернулся из увольнения. Такое случалось и с другими увольняющимися и никто бы на это не обратил внимания, если бы Валеев опоздал бы на какую-нибудь пару часов. Но Валеев не вернулся во взвод ни на следующий день, ни на второй, ни на третий. Кто-то из его приятелей предположительно знал, где он может находиться. За Валеевым пошли и привели его во взвод. Умолчать о таком нарушении дисциплины было невозможно и командир роты доложил об этом в штаб батальона. Подполковник Гарай не хотел предпринимать жестких мер наказания младшего сержанта и предлагал ограничиться арестом на батальонной гауптвахте, но начальник штаба и замполит не согласились с ним и настояли о передаче дела о дезертирстве Валеева в штаб Квартирно-строительного управления.
В конце марта в стройбате состоялся выездной показательный суд военного трибунала. Крупные дяди в погонах капитанов и майоров привычно, без эмоций и без особого интереса к действию, которое они совершали, показательно судили Валеева. Он оказался маленьким, тихим человеком с аккуратным нерусским лицом, мелкие черты которого во все время суда не выражали ни страха, ни беспокойства. На вопрос, почему он совершил дезертирство, Валеев ответил, что никакого дезертирства не совершал.
– Я уже пятый год служу в армии, – негромко объяснил он суду, – и очень устал от долгой службы. Мне просто захотелось немного побыть со своей женой, с которой мы только что расписались.
– Вы спрашивали разрешения на заключения брака? – задал вопрос майор, председатель суда. – Вы же находитесь на срочной службе.
– Нет, не спрашивал.
– А кто ваша жена?
– Этого я вам не скажу, потому что вы можете ее обидеть. А она ни в чем не виновата. Я сказал ей, что мне дали отпуск.
По свидетельству командира взвода и командира роты младший сержант Валеев никогда не нарушал дисциплины и его отделение постоянно выполняло производственную норму на 100 процентов. Никто не ожидал от него такого поступка.
В последнем слове Валеев сказал, что он осознал свою вину.
– Наказывайте меня, как это у вас положено, только не трогайте, пожалуйста, мою жену, потому что она очень хорошая и ни в чем не виновата.
Валеева приговорили к одному году дисциплинарного батальона.
Забегая вперед, можно рассказать, что через год, в марте 1949 года Валеев заявился в штаб батальона за какой-то справкой и зашел в первую роту. Одет он был в черное пальто и такого же цвета брюки, на голове его красовалась темно-серая шляпа. Он рассказал, что отбыл год своего наказания и его демобилизовали. Немногословный и спокойный, он сообщил, что прописывается в Красногорске по месту жительства своей жены. Уходя, он пожелал нам хорошей службы.
Валеев был моим ровесником и вышло так, что, благодаря дисбату, Валеев уже оказался на свободе, а мне предстояло еще служить и служить.
Бессрочная срочная служба
А вообще, наивное откровение младшего сержанта Валеева на суде о том, что он устал от долгой службы, выражало душевное состояние всех солдат стройбата: и литовцев, и русских. Служебные тяготы усиливались тем, что не был обозначен конечный срок службы. Начинало казаться, что демобилизации не будет никогда и что все солдаты стройбата так и останутся на всю жизнь выполнять «почетный долг» перед Родиной. Во взводе третьей роты, который стоял в студгородке на Стромынке, повесился один солдат. О причине самоубийства никто ничего не говорил.
Солдат снял с одной ноги обмотку и повесился на ней. Штабной писарь, по старой дружбе рассказал мне, что солдат оставил записку, но что было в этой записке, писарю не удалось узнать. Начальник штаба передал ее особисту. Приезжал старший брат погибшего солдата. Штабные разговаривали с ним грубо.
Как-то мы вдвоем с солдатом моего отделения Кунцманасом стояли у окошка казармы на третьем этаже. Внизу у штаба о чем-то беседовали замполит с начальником штаба подполковником Милашкиным, потом к ним присоединился командир третьей роты капитан Мешков, человек неприятный «во всех отношениях», как писали классики. Кунцманас, глядя на них, проговорил:
– Если бы им сказали, ешьте по одному в день, они бы нас ели.
– Что же это ты, Юлюс, на них так обиделся? – удивился я.
Юлюс Кунцманас, исполнительный и дисциплинированный солдат, известный мне еще по тому времени, когда я командовал взводом, ничего не ответил своему командиру. Он смотрел в окно и молчал. Потом вынул из кармана гимнастерки конверт и подал мне.
– Посмотрите внизу, – сказал он.
Я прочитал обратный адрес: «Красноярский край…», дальше шло название района и деревни.
– У тебя что, родственники в Сибири? – спросил я.
– Теперь у нас у многих оказались родственники в Сибири. У меня там вся семья: бабушка, отец с матерью и младшие сестра с братом.
– Юлюс, я ничего не понимаю.
– Переселяют нас из Литвы в Сибирь. Только из нашего отделения еще трое получают письма из Сибири: Рацикас, Паулёнис. Иванаускас.
– Но почему? Это может быть какая-нибудь вербовка. Почему переселяют?
– А это вот у них надо спросить, – Кунцманас указал на стоявших у штаба офицеров.
– Может это добровольно делается? На время.
– Под конвоем! В сороковом году, когда нас присоединили к вам, много наших тогда вывезли в Сибирь. Теперь опять переселяют.
– А имущество, дом, скотину, куда же все это?
– Отбирают.
Я не знал, как реагировать на это и что говорить по этому поводу своему товарищу. Я не знал и никогда не слышал, что в нашей стране возможно массовое насильственное выселение людей нерусской национальности из родных мест проживания. «Хотя, как не знал? – подумал я – А раскулачивание в начале тридцатых годов? Тогда тоже ссылали кулаков в какие-то Соловки и еще куда-то».
Юлюс Кунцманас с 1925 года рождения и он, как и многие его земляки, стоит уже на первой очереди к демобилизации. Куда же они поедут теперь? В страшную Сибирь к родителям, или в родную Литву, в тот РВК, в котором они призывались в армию? Война кончилась уже давно, а человеческие судьбы все еще ломаются и страдания людские никак не кончаются и, видимо, никогда не закончатся.
Несколько дней назад литовские солдаты оборудовали в академическом дворе волейбольную площадку. На сетку и мяч стройбат выделил деньги. Литовцы хорошие волейболисты, многие из них играют здорово, одно удовольствие смотреть. В первой половине лета вечера долгие, после ужина бывает достаточно светло и хватает времени, чтобы поиграть в волейбол. Как-то после игры русские солдаты отправились в казарму, а литовцы стали на площадке в кружок и запели какую-то песню. Они никогда не пели в строю, а в тот вечер полтора десятка мужских голосов на литовском языке необыкновенно слаженно и очень выразительно пели непривычные для русского слуха, но очень красивые песни. И были эти песни невеселыми. На тротуаре вблизи волейбольной площадки останавливались люди и слушали. Ко мне подошла женщина и тихо спросила: «Кто ж они эти солдаты? Немцы, что ли?». Я ответил, что эти солдаты – литовцы. «Красиво поют, – сказала женщина. – Да отчего ж так грустно?»
В стройбате в разное время служили два Героя Советского Союза. Один был лейтенантом, казах по национальности. В батальоне он появился, когда на должность командиров взводов ставили офицеров. Герой по фамилии Кенбаев, смуглолицый, с небольшими черными усиками, небольшого роста симпатичный, располагающий к себе человек держался скромно, по службе особо не выделялся. Рассказывали, что его замучила семья. Жена и теща постоянно принуждали его ходить по начальству и выколачивать «для дома, для семьи» различные поблажки, льготы, пайки, ордера на одежду, обувь, то путевки в санаторий им доставай, то иди хлопотать об улучшении жилплощади… «Ты же Герой, ты награжденный, тебе не имеют права отказывать!» А Герой был тихим благонравным человеком, никогда в жизни не сутяжничал, ни перед кем не заискивал. Подполковник Кудрявцев посоветовал ему стукнуть кулаком по столу, да послать своих баб куда подальше. Но Кенбаев ни кулаком стучать, ни посылать подальше не умел.
Второй Герой Советского Союза был рядовым солдатом. В батальоне он появился с самого начала формирования и никто не знал, что он Герой, да, кажется, он и сам этого не знал. Как-то около штаба я увидел молодого стройного человек в солдатской форме. Обмундирование на нем было совершенно новое и хорошо подогнанное. Он чистил сапоги. Я шутливо заметил, что в таком виде не только в увольнение в город, а и на свадьбу не грех бы заявиться, хотя бы и на свою собственную. Солдат шутки не принял и, повернувшись, спокойно и просто сказал:
– А я в Кремль еду.
Не сразу сообразив, как следует отнестись к такому сообщению, я молча уставился на солдата. А он, закончив чистить свои сапоги, как-то очень обыденно пояснил:
– Меня вызывают в Кремль для вручения золотой звезды Героя Советского Союза.
Так все в действительности и произошло. В 1943 году при форсировании Днепра было объявлено, что весь десант того плота, который первым достигнет вражеского берега, будет представлен к званию Героев Советского Союза. Очень много тогда погибло людей в широкой воде великой реки под огнем фашистской артиллерии и самолетных бомбардировок. Феде Багину повезло. Плот с ним и его товарищами пересек реку и оказался первым из других плотов доставивших советских воинов на правый, занятый врагом, берег Днепра. Федя Багин получил свою звезду в 1946 году. В звании Героя Багин первое время исполнял в батальоне должность агента по продовольственному снабжению, потом его куда-то перевели. На память он подарил мне свою фотографию.
А в октябре 1948 года погиб командир батальона подполковник Гарай. Произошло то, что в наше время называют ДТП – дорожно-транспортное происшествие. Комбат был женат на татарской женщине по имени Роза. Родители Розы проживали в одном из городов Московской области, а брат Розы работал водителем грузовой машины в Москве.
Перед выходным днем комбат с Розой на машине ее брата поехали к ее родителям. Машина была загружена деревянным брусом для пристройки к дому родителей Розы. Ехали хорошо, но вся беда в том, что перед дорогой, как это водится постоянно и повсеместно, все трое выпили и выпили, по-видимому, хорошо. На каком – то дальнем километре от Москвы подполковник решил сам сесть за руль грузовика. Он имел водительские права, и все обошлось бы нормально, если бы не злосчастная выпивка перед дорогой. На каком-то вираже подполковник не сбавил скорость, не удержал машину и тяжелый грузовик рухнул с невысокого откоса в придорожный бурьян. Несчастье усугубили брусья. Погибли Гарай и брат Розы, а сама Роза уцелела, но сильно была покалечена.
