скачать книгу бесплатно
Лена сказала:
– Разве такой портрет я просила вас нарисовать?
– Чем же он вам не нравится, Леночка?
– Нравится. Но такой большущий. Нарисуйте мне, пожалуйста, маленький портретик, маленький, чтоб я могла его в руки взять, в сумочку положить.
– Но я же вам говорил, что Костас не поместится на маленьком портрете. Берите этот, хотите я вам его упакую.
Лена покачала головой и выразительно посмотрела на меня.
– Ну, как с вами разговаривать? Неужели в армии все сержанты такие?
– Да нет, не все. Наверно я один такой.
– Слава Богу! А то бы вся армия пропала.
– Так не пропала ж.
– Потому и не пропала, что вы один такой на всю армию.
– А вы знаете, почему я такой?
– Почему это?
– Потому что вы мне нравитесь, а я вам нет.
– Вот еще! – фыркнула Лена и ушла.
К концу марта отделение мое закончило ремонтные работы на электростанции. В последний день, когда солдаты грузили на батальонную полуторку свои инструменты и материалы, я в коридоре встретил Лену.
– Леночка, прощайте навеки, – обратился я к ней, – если я вас чем обидел, вы уж простите меня.
– Ничем вы меня не обидели. А портрет Костаса у меня есть. Подождите здесь, я сейчас.
Она сходила в комнату, в которой работала, и сразу же вернулась с фотографией. Это была, так называемая визитка, с которой на меня смотрел улыбающийся Костас.
– А вы говорили, что он не поместится на маленьком портрете, – покачивая головой, с упреком заявила Лена.
Я сказал ей, что не всегда следует верить мужчинам, потом очень серьезно сообщил девушке, что Костас, по всей вероятности, в этом году демобилизуется из армии.
– Подходит его срок, – пояснил я.
Лена внимательно посмотрела на меня и без слов тихо пошла по коридору на свое рабочее место.
Новые должности старшего сержанта Мосягина
Немногим больше года прошло с того времени, когда меня прогнали с должности комсорга батальона. Это совпало с окончанием моего двухмесячного карантина, который я провел без увольнения в город. Когда окончился срок моего наказания, я не обратился к начальству за увольнительной запиской. Старшина сам спросил меня, нужна ли мне увольнительная. Я поблагодарил старшину и отказался. Теперь мое отделение работало в главном корпусе академии Бронетанковых войск. Я смирился со своей судьбой и с покорностью животного, которое ходит по кругу, приводя в движение какой-то древний механизм, безропотно исполнял свои обязанности. Я устал от ожидания и бесплодных надежд. Служба казалась мне бесконечным наказанием и я принимал это наказание, как должное. Даже преступники в тюрьме знают окончание срока своего заточения – я не знал окончания срока своей службы. Пошел шестой год моей солдатчины.
В Москве начиналась весна. Днем пригревало солнце и по Красноказарменной улице бежали ручьи к Яузе. Дворники кололи лед на тротуарах, а в Лефортовском парке потемнел и осел под деревьями снег.
Однажды во время обеда меня вызвали в штаб к замполиту. Он сообщил, что академия выделила стройбату помещение для клуба.
– Помещение запущенное. И, в первую очередь, в нем необходимо сделать ремонт. Из своего отделения возьмешь несколько человек по своему усмотрению и с завтрашнего дня приступишь к работе. С командиром роты мы сегодня об этом договоримся, – заявил замполит.
– Но только одними малярными работами там не отделаться, – вступил в разговор парторг. – Сцену надо будет построить. Ты сможешь подсказать, как это сделать?
– Так точно, смогу, – ответил я. – Надо будет два-три плотника да какое-то количество пиломатериалов. Только в моем отделении плотников нет.
– Это мы решим, – пообещал замполит. – Еще скамейки надо будет изготовить.
– И трибуну, – добавил парторг.
– Правильно, – подтвердил замполит. – Трибуну обязательно. Вот всем этим ты и будешь заниматься.
– Слушаюсь, товарищ майор, – без энтузиазма ответил я и, помедлив, спросил. – А стройплощадка? Я у командира батальона под особым надзором.
– Это наше дело, – строго урезонил меня замполит. – Идите с парторгом, осмотрите помещение и подготовьте список работ и необходимых материалов. И учтите, до первого мая все надо сделать.
Ремонт клубного помещения сделали быстро. Плотники сноровисто устроили сцену, штукатуры выправили под малярку стены, маляры побелили и покрасили потолок, стены и окна. Старшина первой роты выделил солдат вымыть полы после всех этих дел. Когда помещение клуба предстало в своем обновленном виде, майор Шипулин с парторгом привели в клуб полковника Харкина. Я этого не ожидал, встречаться с полковником мне не хотелось. Когда в помещение вошли офицеры, я вместе с Костасом тянул филенку по верхнему уровню панели, окрашенной масляной краской. Я поставил на табуретку банку с краской и кисть и повернулся лицом к начальству. Орла стал рядом со мной.
Парторг доложил полковнику, какие работы были выполнены и что еще предстоит сделать.
– Мы здесь организуем библиотеку, повесим занавес, будем заниматься художественной самодеятельностью, устроим экран для кино.
– Сцену надо оформить, – предложил полковник. – Заднюю стенку.
– Это мы имеем в виду, – заявил Шипулин. – В политотделе я видел на сцене большой портрет товарища Сталина и украшения из красного материала.
– Где же мы возьмем большой портрет товарища Сталина? – пожал плечами полковник. – Заказывать обойдется дорого.
– У нас имеется свой художник, – майор кивнул головой в мою сторону.
– Мосягин, что ли?
– Так точно, Мосягин. Это же он рисовал портреты в ленинскую комнат у.
Харкин своим животом в расстегнутой шинели повернулся ко мне и спросил:
– Сможешь нарисовать большой портрет товарища Сталина?
– Так точно, смогу, – принимая стойку «смирно», ответил я.
– А ты раньше такие портреты делал?
– Так точно. Мне приходилось писать большие портреты товарища Сталина во время службы в других воинских частях.
Харкин помолчал. Шипулин и парторг тоже почтительно молчали.
– В увольнение ходишь? – спросил полковник.
– Никак нет, не хожу.
– Что так? Срок твоего наказания кончился.
– Не приспичило, товарищ полковник.
Харкин хмыкнул и повернулся к Шипулину. Вдвоем они ушли из клуба, а парторг остался.
– Ты чего так с комбатом говорил? – напустился он на меня.
– А я с ним не разговаривал. Он спрашивал, я отвечал.
– Отвечать можно по-разному.
– Я отвечал по уставу.
– И что вот ты в бутылку лезешь? – парторгу хотелось вызвать меня на дружеский тон. – Комбату звонили из МОГЭСа и с похвалой отозвались о вашей работе. Кто-то из профкома звонил, говорил, что прислали хороших мастеров и что все работали старательно и вели себя прилично.
– Хорошо бы, товарищ старший лейтенант, это сказать всем, кто там работал, – попросил я. – Приятно было бы им.
– Я скажу Тарасову, он сам это сделает. Но вот ты, почему ты перед полковником ерепенишься? Благодарность, может, объявил бы за работу в МОГЭСе, а теперь что? – Успехов покачал головой. – Мы вчера в политотделе были с Шипулиным, так полковник Воронов спрашивал про тебя и говорил, чтобы мы не очень зажимали Мосягина. Майор сказал ему, что мы назначаем тебя заправлять клубом и библиотекой. Понял, товарищ старший сержант?
– Так точно, товарищ старший лейтенант. Понял, что вы меня помиловали. Только я в этом не нуждаюсь.
– Ладно! – махнул рукой парторг. – Шипулин тебе сам объявит про твою новую работу. Ты не показывай вида, что знаешь. И не лезь в бутылку!
В этот же день меня вызвал замполит и сообщил мне о новом моем назначении. К тому, что сказал парторг, майор добавил, что я буду выполнять еще обязанности почтальона.
– Чего молчишь? – спросил майор. – Или тебе все это не нравится?
Я спокойно ответил, что я служу в армии шестой год и привык выполнять приказания начальства вне зависимости от того, нравятся они мне или нет. Ответом моим майор остался недоволен. А я подумал: «Подобострастия от меня не дождетесь, товарищи начальнички».
– Ладно, – сказал майор. – Нарисуй план оформления задней стенки сцены. Надо показать командиру батальона. Сделай хорошо, чтоб ему понравилось.
Так я получил новое назначение: стал завклубом, библиотекарем, художником-оформителем и почтальоном в одном лице. Мне шел двадцать четвертый год. Никаких сведений о сроках демобилизации не было.
Портрет Генералиссимуса товарища Сталина я рисовал уже в новом клубе. Почти двухметровое полотно я установил у окна так, чтобы свет был слева и работал не спеша, испытывая при этом давно забытое мной чувство покоя и удовольствия от выполняемой мной работы. Больше года я ничего не рисовал, но навыки сохранились и техника сухой кисти не подвела меня и теперь. Портрет товарища Сталина, пятого и последнего русского Генералиссимуса (а может быть и последнего во всем мире) получился нормально и я сам был доволен своей работой, чего давно со мной не бывало.
Портрет установили на невысоком постаменте, устроенном во всю длину видимой между кулисами сцены. По краям портрета я разместил по три, красным сатином обтянутых, узких подрамника, уступами расходящихся в разные стороны. Таким образом, портрет был отделен от стены и вся композиция получилась нарядной и торжественной. Приходило начальство и в основном отзывалось одобрительно. Начальник особого отдела с присущей ему бдительностью указал мне, что правый ус у товарища Сталина получился неровный. Я присмотрелся и заметил, что в растушевке фона около усов просматривалось небольшое посветление, отчего казалось, что ус сливается с фоном. Я взял кисть и подтемнил это место. «Ну вот, теперь все хорошо», – удовлетворенно отметил особист. Замполит тоже не обошелся без замечаний. Он выразил сомнение по поводу того, почему по краям портрета установлено по три красных планшета и нет ли в этом какого-то смысла. Я ответил, что смысла никакого нет и что такое число красных планшетов определилось композиционной уравновешенностью.
– Но если, вам товарищ майор, необходима политическая аналогия, то считайте, что три планшета означают три революции в истории нашего государства, – нашелся я – По-моему, это может быть убедительно. Но если, вы товарищ майор прикажете, я поставлю любое число красных подрамников, – смиренно заявил я.
Майор ничего не сказал и все осталось без изменений.
Накануне 1-го мая в клубе состоялось торжественное собрание стройбата. Все было, как обычно это бывает в подобных случаях. За столом, покрытом красным сатином, сидел президиум, замполит с трибуны произносил речь о солидарности всех трудящихся разных стран для борьбы с капитализмом. Не изменяя своей манере обращаться с подчиненными, майор ораторствовал так напористо, словно все сидящие в зале были противниками это самой солидарности и ему необходимо было всех этих разгильдяев наставить на путь истинный.
После торжественной части состоялось выступление художественной самодеятельности.
Клуб начал работать. Я принялся комплектовать библиотеку, покупая книги в киосках и магазинах на небольшие стройбатовские деньги. Месяца через полтора политотдел прислал в стройбат киноаппаратуру и откуда-то появился киномеханик, задиристый и заядлый рядовой по фамилии Куликов.
Я притерпелся к своему новому положению. После завтрака собирал солдатские письма и штабные отправления, если таковые были, и отправлялся на почту в Солдатский переулок. Это было близко и можно было идти через Лефортовский парк, а можно было и по улице мимо академии. На почте работали некрасивые женщины и все какие-то недобрые. Вообще во всех учреждениях, магазинах, в киосках, в кассах метро работают только сердитые женщины. На почте я старался поскорее обернуться со своими делами и на выход. А если подумать, то с чего бы всем этим женщинам быть добрыми и вежливыми? Четыре года войны, послевоенный голод, нужда, мужей нет, вечные заботы, чем детей накормить, во что обуть их и одеть. «Доля ты долюшка, женская доля…»
Один раз я ехал на почту на телеге. Вышел за проходную и сразу же увидел подводу, что было весьма редким явлением на московский улице. Подвода ехала от Лефортовского моста вверх по Красноказарменной улице. Ездовой – хохол – увидел, что я ожидаю, когда он проедет, приветливо предложил:
– Сидайте, сидайте, вместе будем ехать.
Я вспрыгнул на телегу, хохол что-то принялся мне рассказывать, но я не слушал его. Утром я постоял перед своим портретом Вождя и еще раз удовлетворенно подумал о своей работе и вместе с тем подумал о том, что никто из господ начальничков ни одного слова одобрения не сказал, словно это обыденное дело, как будто каждый стройбатовский солдат может нарисовать такой портрет. Мысли эти были огорчительными и не шли из головы. Между тем, тихим ходом доехали до поворота на Краснокурсантский проезд. Я поблагодарил ездового за компанию, соскочил с телеги и направился к почте, но не дошел я еще и до академии, как вдруг услышал:
– Стойте, стойте, сержант! Сидайте!
Обернувшись, я увидел, что мой знакомец едет на своей телеге и снова подсел к нему. Хохол с веселым удивлением рассказал:.
– От лошадь! Як доихалы до круга 37-го, так и не схотела идти дальшей. Думала, что на 320-й завод едем. Не схотела и всё!
Хохол подвинулся на повозке.
– Да вы сидайте тутачко. Сидайте.
– Ну и что ж вы теперь? Не поедете на завод?
– А як же? Поедем, обязательно поедем. Только по другой улице. От лошадь!
Мне хотелось узнать сумеет ли ездовой преодолеть нежелание лошади ехать на 320-й завод, но мне надо было на почту и я, пожелав всякой удачи своему вознице и своенравной лошади, оставил его. Телега благополучно повернула на Солдатскую улицу.
Летом демобилизовали из армии солдат и сержантов 1925 года рождения. Уехал в свои Великие Луки Федя Исаченков, уехал хороший человек, сержант Вася Кудреватых, который 24 года назад родился рядовым в Тамбовской области. Покинули стройбат и уехали Юлюс Кунцманас и Костас Бонифастас, а также и многие другие мои однополчане. Только если русские молодые люди поехали к своим родителям в свои родные места, то я так и не узнал, куда же поехали многие из моих товарищей литовских солдат: в свою родную Литву или в далекую и страшную Сибирь.
После этой демобилизации я и мои ровесники стали самыми старыми солдатами в Советской Армии.
Как-то поздним августовским вечером воскресного дня я возвращался из увольнения. Только что прошел дождь и в мокром асфальте огнистыми столбами отражались уличные фонари и освещенные окна первых этажей. В районе Земляного вала узкими улочками я шел к Курскому вокзалу на метро. Улицы были безлюдны, но впереди я увидел маленького человечка, с трудом продвигавшегося по мокрому асфальту. Это был безногий инвалид на своем ужасном транспортном приспособлении. После войны множество безногих людей пользовались для передвижения самодельными колясками, представлявшими собой сколоченную из досок платформочку, снизу которой крепились две оси из арматурных стержней с насаженными на них шарикоподшипниками. Инвалид крепился к платформе прочным широким ремнем, а передвигался с помощью двух деревянных чурок, отталкиваясь ими от асфальта. Этот «экипаж» имел широкое распространение по всей послевоенной России.
Такого бедолагу увидел я на мокром после дождя тротуаре. Улица шла немного на подъём и калеке очень трудно было двигаться вверх. Не говоря ни слова, я снял с себя ремень и подал инвалиду конец с пряжкой.
– Ты что, браток? – глухим и низким голосом спросил инвалид.
– Держись крепче, друг, – сказал я. – Повезу тебя, а то смотрю, буксует твоя машина.
Безногий человек взялся двумя руками за ремень.
– Ну, если так, то давай, – согласился он. – До угла, хотя бы, там легче будет.
И я потащил на буксире бывшего солдата, изуродованного войной. До угла мы добрались благополучно, а дальше начиналось Садовое кольцо.
– Тебе куда? – я спросил.
– Давай до вокзала. Дальше я сам доберусь. У меня там нора на улице Казакова.
– Мне тоже к вокзалу, так что поедем вместе. Держись покрепче.
