скачать книгу бесплатно
– И все-таки тебе же лучше, если вступишь в комсомол?
– Зачем, сержант?
– Зачем? Да хотя бы затем, чтобы не выделяться из основной массы твоих же сотоварищей по службе, по работе. Затем, чтобы тебе не задавали лишних вопросов.
– Пусть задают. Скажу, что я старый для комсомола. А если честно, то я, все-таки, не понимаю, зачем это надо.
Практически, я и сам не знал, зачем это надо. Почему всем молодым людям государства необходимо вступать в придуманную правительством организацию. То, что правительству страны необходимо объединить все молодое население в одну команду, это понятно. Люди, подчиняющиеся единому уставу и охваченные одной организационной системой, легче поддаются управлению. Комсомол – это вроде идеологического и управленческого пресса, позволяющего контролировать и держать в подчинении молодое поколение.
Все это, может быть, и верно, но рост комсомольской организации, тем не менее, необходимо было обеспечивать. С таким же предложением, что и к Прохину, я обратился к своему доброму товарищу Васе Кудреватых. Свой взвод он сдал лейтенанту Харламову, недавнему выпускнику офицерского училища, а сам стал помощником командира взвода. Так же, как и Прохин, на мое предложение, Вася спросил: «А зачем?». Приблизительно также, как и Андрею, я объяснил зачем, только не стал говорить про резерв партии, а больше напирал на поступление на работу после демобилизации. Вася подумал и сказал: «Ладно, давай вступлю».
– Пиши заявление, – обрадовался я.
– А как?
Я объяснил, как надо писать заявление.
На следующий день Василий принес в политчасть заявление. На листочке из школьной тетради в косую линейку аккуратным не устоявшимся детским почерком было написано: «Я, сержант Василий Харитонович Кудреватых родился рядовым в 1925 году в деревне…», – дальше я читать не смог.
Милый непосредственный Василий Харитонович, только он со своей простецкой душой мог так написать. Я спросил у него, уверен ли он, что родился рядовым. Вася не понял вопроса и молча смотрел на меня своими светлыми глазами.
– Разве бывает так, что человек рождается ефрейтором или старшим лейтенантом? – спросил я. – Все же люди появляются на свет голенькими и все как один рядовыми. Разве не так?
– Ну, – согласился Вася.
– Так что же ты сообщаешь, что ты родился рядовым?
Василий потянул к себе заявление, прочитал первую строку, ахнул и покраснел.
Здесь же в политчасти он переписал свое заявление.
Маме опять надо терпеть
Санинструктором в первой роте был славный парнишка, рядовой Костя Никитин. До него эту должность исполнял рядовой по фамилии Шулинскас а по национальности литовец. Когда я командовал взводом, с самого начала я опрашивал солдат, имеют ли они какие-нибудь специальности. Шулинскас заявил, что он канцелярский работник. В ротные писаря он не прошел из-за плохого владения русской грамотностью и его определили в ротные санинструкторы. Он очень быстро и, надо сказать, успешно овладел минимумом знаний, необходимых для исполнения своих обязанностей, и в силу своей аккуратности и исполнительности был на хорошем счету у начальника медчасти капитана Голубева. Когда вышел Указ о демобилизации рядового и сержантского состава 1923 и 1924 годов рождения, Шулинскаса, как подпадающего под этот Указ, перевели в хозвзвод, где он благополучно и отсиделся до своего увольнения. На его место назначили, только что призванного в армию Константина Никитина, поскольку до армии он окончил два курса медицинского училища.
К этому времени часть первой роты, с Красноказарменной улицы переехавшая в Главный Госпиталь Советской Армии, разместилась в теплом и довольно просторном подвале госпиталя. В этом подвале обосновался и Костя, места было достаточно.
Костя был из тех интеллигентных мальчиков, которые не очень скоро ориентируются в незнакомой и непривычной среде, допускают иногда промахи в поведении и потому служат объектом солдатских насмешек, подковырок и подначек. Один Жора Кормухин чего стоил. Когда врач из госпиталя по просьбе капитана Тарасова проявил внимание к состоянию здоровья Кормухина, то первым результатом этого явилась двадцатилитровая бутыль, наполненная ночным сбросом солдатской мочи. Врач отнесся к этому с пониманием и, поддерживая знакомство с Тарасовым, сказал, чтобы санинструктор собрал анализы недужного солдата, а он сам сдаст их в лабораторию, после чего отведет Жору к специалисту. Но из этого опять вышел конфуз: Жора выложил на пачку газет внушительную кучу своего внутреннего продукта, завернул, завязал шнурком и положил в настенный шкафчик Никитина.
Бедный Костя, обнаружив этот «анализ», прибежал к старшине, возмущенный, обиженный и со слезами жаловался, что этому Кормухину добро хотят сделать, а он позволяет себе такие выходки. Старшина роты Шипарев Толя, человек уравновешенный и рассудительный, в этом случае вскипел:
– Давай-ка, Костя, мы это добро Кормухину в чемодан положим и развернем там.
Костя с удивлением посмотрел на старшину и покачал головой.
– Не надо, – тихо сказал он, – я снесу на помойку.
А Жора, когда старшина воззвал к его совести, спокойно объяснил:
– Мне было сказано сдать анализ, а сколько его надо сдавать санинструктор мне не говорил. А сам я не знаю.
Капитан Тарасов не стал применять к рядовому Кормухину никаких воспитательных мер воздействия. Капитан договорился в штабе и Кормухина по Указу о демобилизации самым первым отпустили на вольную волю.
Костя, призванный в армию в начале 1947 года, еще только начинал свою службу и все никак не мог привыкнуть к ее условиям и принять ее неизбежность. В роте ему было трудно. Сам он был из Рязани, жил с одной матерью, отец у него погиб в 41-м году под Москвой. Я ходил к капитану Голубеву и просил его взять Костю в санчасть на какую-нибудь вспомогательную должность. Капитан объяснил, что и сам думал об этом, да вот с пополнением одновременно с Никитиным в батальон попал самый натуральный ротный санинструктор с фронтовым опытом старшина Поворочаев.
– Начальник штаба направил его ко мне, – развел руками капитан. – Больше мне по штату младшего медицинского персонала не полагается. Да ты не беспокойся, я присмотрю за ним. Ты же еще учти, что командир первой роты человек внимательный, мужик – что надо. А что? – спросил Голубев. – Никитин жаловался на что-нибудь?
– Нет, не жаловался. Паренек хороший. Услужливый, вежливый. В Рязани жил, отец на фронте погиб, рос он с мамой, учился, книжки читал. Трудновато ему.
– А кому легко? Я письмо от родственников из-под Воронежа получил. Там – голод.
Капитан закурил и мы молча посидели рядом, думая, по-видимому, об одном и том же. Я собрался уходить, как Голубев вдруг сказал:
– Ты говоришь, что Никитин из Рязани. А я, сержант, в 42-м в госпитале в Рязани лежал. Ранило меня, когда немцев от Москвы поперли. Дело к весне шло. Я был уже ходячий. Как-то пошел я на рынок и по просьбе соседей по палате купил две пачки махорки. Была такая Моршанская махра. Принес в палату. Открыли пачку, а в ней опилки. Ну и пошло: «Куда ты смотрел? Ты что не видел, что тебе впарили?». Словом, вся палата и так и этак разъясняла мне, кто я такой. Тогда я им говорю? «Вот еще одна пачка. Определите, если вы все такие умные, что в ней, опилки или махорка». Щупали, нюхали, сравнивали вес и к единому мнению не пришли. Осторожно приоткрыл я пачку – в ней были тоже опилки. Я решил заклеить пачки и пойти продавать. Меня отговаривали, мол, брось, еще морду набьют. А я пошел. И ты знаешь, сержант, обменял я на рынке эту «махорку» на кусок хозяйственного мыла. Принес в палату. Мыло оказалось тоже фальшивым: деревяшка, обложенная тоненькими пластинками мыла. По этому поводу не только моя палата, а чуть ли не весь госпиталь веселился. «Везучий ты, мужик», говорили мне. А сосед по койке сказал: «Нет худа без добра. Считай, что ты на войне свое уже получил. Раз под Москвой и два раза здесь в Рязани. Так что теперь тебе бояться нечего, ничто тебя больше не заденет». Шутки – шутками, а меня так до конца войны ни разу больше не ранило. Правда, я по большей части в прифронтовых госпиталях работал, но все же.
К середине лета демобилизация старших возрастов закончилась. Левченко уехал домой, а старшиной первой роты стал мой дружок Толя Шипарев. В паре с капитаном Тарасовым они содержали роту в полном порядке, насколько это возможно в условиях стройбата. Оба они были людьми совершенно бесконфликтными и выгодно отличались от прочих командирствующих людей отдельного строительного батальона.
Однажды я решил проведать земляка и заглянул в Главный госпиталь. Кстати и по комсомольским делам надо было кое-что проверить. В казарме был полный порядок. Дневальный сидел у тумбочки. Когда я вошел, он встал. Не велика птица – старший сержант, но по масштабу комсорг относится к батальонному руководству. Старшину я застал занятым проверкой санитарного хозяйства Кости Никитина. Все, что предусматривалось списком, утвержденным начальником санчасти батальона, в полном наличии имелось в ротной аптечке.
– Посмотри, если еще что надо, напиши список, – сказал Шипарев. – Я зайду к Голубеву.
Костя запер свой шкафчик и обратился ко мне:
– Вы, товарищ старший сержант, в штабе находитесь, может, вы знаете, какой теперь срок службы в армии?
Мы с Анатолием переглянулись и ничего не сказали Косте, потому что ни я, ни Анатолий не имели ни малейшего представления, как следует отвечать на такой вопрос. А Костя, ротный санинструктор, прослуживший в армии всего полгода, неудовлетворенный нашим молчанием, объяснил нам, почему он интересуется продолжительностью срока своей службы:
– Вот уже во втором письме мама спрашивает, сколько я буду находиться в армии. А я не знаю, что ей ответить.
– Дело такое, Константин. И твой старшина, и я в один день призывались в армию. С того дня прошло больше трех с половиной лет и представь себе, что ни я, ни старшина и никто другой не может знать, сколько нам еще предстоит служить в армии, – объяснил я Никитину. – А маме напиши, что вопрос о сроках службы пока еще не решен в связи с прошедшей войной. Пусть мама потерпит.
– Ну вот, опять терпеть. Похоронка на отца пришла, она терпела, и мне все говорила, ты потерпи, время такое, все хорошо будет. А хорошего ничего и не было. Теперь вот меня забрали и ей опять терпеть надо.
Борьба с космополитизмом и прочее
Замполит завел такой порядок, чтобы ежедневно парторг и я в 9 часов утра находились в политчасти на своих рабочих местах. Парторг находил причины для избежания этого требования, а я неукоснительно выполнял его. Сам же замполит не всякий день появлялся к этому времени на службу. В таких случаях я выставлял на стол картотеку учета членов ВЛКСМ или еще какие-нибудь папки из своего хозяйства, а сам занимался личными делами: читал, писал письма, а одно время затеял писать рецензии на исторические кинофильмы. Подтолкнуло меня к этому занятию то, что в кинофильме «Лермонтов» я усмотрел некоторые отступления от истинной биографии поэта. Учтиво и достаточно аргументировано я изложил свои замечания на нескольких страницах писчей бумаги и отослал в «Литературную газету». Очень скоро пришел ответ очень короткий, но исчерпывающий: «Ваши замечания относительно кинофильма “Лермонтов” во многом верны и небезынтересны, но этот кинофильм вышел на экраны несколько лет назад и возвращаться к нему редакция не считает возможным, так как перед нами стоят другие более актуальные вопросы».
Я, собственно, и не рассчитывал на публикацию. Мне хотелось, чтобы мои замечания стали известны создателям фильма, так как искажения истины в биографии великого поэта, на мой взгляд, недопустимы. Потом я еще написал рецензию на только что вышедший на экраны кинофильм «Адмирал Нахимов»… Потом я понял бесперспективность своих писаний на киношные темы и оставил это занятие. Но потребность в сочинительстве во мне не иссякла и я написал очерк в «Комсомольскую правду». Как я и полагал, мне удалось доходчиво и убедительно рассказать в своем сочинении о приеме в пионеры детей начальной школы в моем родном городе. Весь упор в этом рассказе был направлен на то, что после страшного голода тридцать второго и третьего годов младшие школьники, поступая в пионеры, начинали понимать, что они не брошены страной на произвол судьбы, а становятся пусть маленькой, но все же частичкой советского общества. Красные галстуки для этих ребят были огоньками надежды на справедливость и лучшую жизнь. Я рассказал, что это событие совпало с отменой хлебных карточек осенью тридцать четвертого года и о том, как я со своим дружком Алексеем Копыловым на большой переменке бегали в магазин и покупали себе по сто граммов хлеба. Естественно, было в моем очерке достаточно оптимизма и всякого такого, что должно быть в газетном материале. Из «Комсомольской правды», мне ответили, что мое сочинение им понравилось, но пионерская тематика достаточно широко отражена в различных публикациях в прежние годы. «Пишите нам, мы будем внимательно относиться к вашим работам. Не огорчайтесь, если не все ваши материалы будут публиковаться. Вот вам такое задание: напишите, как организована спортивная работа в вашей части».
«Как страшно далеки вы от народа», – подумал я. Спортивная работа в стройбате! Неужели вы не знаете, что такое стройбат? О чем вы, уважаемые? Больше я в «Комсомольскую правду» не писал. И вообще, никуда ничего не посылал.
Всеми этими писаниями в основном я занимался по вечерам, когда все штабные работники разъезжались по домам, штаб затихал и только один дежурный по штабу кемарил у телефона. Это было мое, старшего сержанта Мосягина, время. Я много читал. Однажды мне попалась необыкновенно интересная для меня книга: «Литературные этюды», фамилия автора которой была более, чем странной – Луппол. В книге было много материалов о жизни и творчестве Пушкина, Толстова, Маяковского, Горького, Руставели, Гёте, Гейне, Беранже. Мешало мне только то, что автор со странной фамилией как-то так строил свои «этюды», что все, о ком он писал, были истинными борцами за построение социализма и коммунизма.
Автор со всей активностью утверждал, что главным в творчестве Пушкина была борьба против самодержавия, крепостничества и мещанства и в его творчестве «налицо все элементы революционной традиции». «К нерукотворному памятнику Пушкина привела нас народная тропа социализма». Пушкин, как утверждает Луппол, учил нас гордости трудящегося человека, которой, в конечном счете, научил «нас великий Сталин».
О Горьком Луппол говорит, что «Горький указывает… единственно правдивый и действенный путь, путь революционного служения человечеству, путь к коммунизму».
О ком бы ни писал именитый советский ученый: о Гёте, Руставели или Беранже, – всех он объединял в единый ряд провозвестников борьбы за утверждение коммунистических идей в построении будущего общества. Вот что он говорит о Гейне: «Гейне… понял, наконец, идею коммунизма и доверился ей». «Таким его знал… Карл Маркс, и таким его знает, любит и ценит современный рабочий класс». А вот какими словами он завершает свой «Этюд» о Шота Руставели: великий Шота «…воспитывает в нас художественное чувство и укрепляет в любви и верности к новой социалистической родине».
Таких примеров можно было бы приводить множество. Но, несмотря на эту революционную окраску, мне интересны были профессиональные сведения и литературные толкования автора о творчестве великих поэтов и писателей. Огромная эрудиция автора была бесспорной. Вечерами в штабе я читал эту книгу и многое другое.
Последнее время в плане борьбы с буржуазной идеологией и с тлетворным влиянием западной культуры на советское общество во всей стране проводилась кампания борьбы с космополитизмом. В газетах и по радио постоянно писали и говорили о том, что в нашем обществе имеются такие люди, которых иначе, как безродными космополитами назвать нельзя. Они клевещут, утверждая преимущество западного образа жизни перед нашей советской действительностью. Газеты призывали к бдительности и разоблачению подобных вражеских вылазок в нашем обществе. Пресса и радиовещание развернули мощный информационный шквал аргументации, посвященной и тому, что история имеет неоспоримые доказательства приоритета нашей страны во многих областях науки, искусства и в организации общественной и бытовой жизни. Все средства информации утверждали, что все главнейшие достижения человеческого разума впервые свершались в России. Первый паровоз придумали в России, велосипед изобрели в России, лыжи и коньки впервые появились в России, радио и телефон имеют российское происхождение, колесо впервые возникло в России и самолет тоже придумали в России. Первая опера, первое кино, – все, все начиналось только в России.
В довершение всего этого мощный репродуктор у входа в Лефортовский парк ежедневно с утра до вечера надрывался исполнением русских народных песен и многократно повторяющейся арией Ивана Сусанина: «Ты взойдешь, моя заря». Каждый день начинался громогласными страданиями национального героя, оглашая могучим басом окрестности Лефортово. Я подумал, что популяризация Сусанина как героя, как-то не увязывается с партийной идеологией: Сусанин – герой с подмоченной репутацией, потому что он погиб за царя, а все цари, как учили в школе, были кровопийцами и врагами рабочего класса.
Наслушавшись горестного пения Сусанина и начитавшись в периодической печати различных инсинуаций по адресу космополитизма, я решил разобраться, что же такое этот самый космополитизм. В первом приближении я понимал, что космополит, это человек мира, но этого было недостаточно для аргументированного разговора с моим политическим начальником, если такое может случиться. Все ж таки, я должен быть на уровне современных идеологических мудростей партии и правительства, поскольку я какой никакой, а политработник… Я был записан в хорошую библиотеку, которая располагалась напротив Елоховской церкви в хорошем старинном доме. Вот уж поистине «от многого знания – многие печали». Я покопался в энциклопедических словарях и ознакомился с умеренным толкованием космополитизма в дореволюционной справочной литературе. Потом из новейшей политической литературы я узнал марксистское определение космополитизма, как идеологии империализма, стремящегося к мировому господству. В связи с этим у меня возникла мысль о том, а что же тогда «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!», а как понимать идею мировой революции? Все же эти категории ставят своей целью достижения мирового господства и в какой-то мере имеют космополитический характер. Вот и получается, что наш марксистский космополитизм хороший, а западный – плохой. Эти крамольные мысли я оставил при себе, а из библиотеки унес решимость демонстрировать только официально принятое определение космополитизма. А лучше всего помалкивать, пока меня об этом не спросят. Пусть себе с утра до вечера поет Сусанин, пусть газеты утверждают, что советские зайцы бегают быстрее буржуазных зайцев. Какое все это может иметь отношение ко мне, старшему сержанту, хотя бы даже и комсоргу батальона? Так я думал. Но я ошибался.
Как-то, вернувшись из политотдела, замполит объявил, что в батальоне необходимо провести борьбу с космополитизмом. Вот так, не меньше, не больше, а взять и развернуть борьбу с космополитизмом в стройбате. Я посмотрел на парторга, парторг посмотрел на замполита, ожидая дальнейших разъяснений.
– Во всей стране ведется такая борьба, – многозначительно заявил замполит. – В политотделе дали установку организовать во всех частях работу с личным составом по этому вопросу. – Слово «космополитизм» давалось майору с трудом и он старался его избегать.
Парторг после некоторого замешательства неуверенно спросил:
– Собрания, что ли проводить будем?
– Может и собрания. А ты что думаешь, комсорг? – спросил майор.
– Как прикажете. Собрания, так собрания, – ответил я. – Только что же на собраниях обсуждать будем? Разве у нас в батальоне есть космополиты? Если они выявлены, одно дело, а если случится, что их нет, то против кого тогда бороться? Может быть, нам сначала завести в батальоне, хотя пару каких-нибудь космополитов?
– Это как завести? – не принял шутки майор. – Что-то ты много рассуждаешь. Есть космополиты, или нет их – приказано бороться, значит надо бороться. Да ты хоть знаешь, что такое космополитизм? – вызывающе спросил замполит.
– Знаю. И что такое космополит знаю и хорошо представляю себе, что такое космополитизм. Только поэтому и удивляюсь, откуда возьмутся в нашем батальоне эти самые космополиты.
– А ты не удивляйся. Надо выполнять требования Политотдела. В этом наша задача.
Замполит перелистал свою записную книжку, отыскал нужную страницу и, обращаясь к парторгу, с усмешечкой сообщил, что в порядке примера того, что русские люди лучше немцев, докладчик в Политотделе привел рассказ писателя Лескова. Название рассказа майор не записал, но сказал, что в нем идет речь про немца, который поспорил с русским купцом, что съест блинов больше купца, но объелся блинами и за столом помер.
– Я успел записать, как этого немца звали, – майор надел очки и прочитал в блокноте. – Гуга Спектролис.
Парторг принялся записывать, как звали немца в свою тетрадь.
– Подождите, товарищ старший лейтенант, не записывайте, – приостановил я парторга. – Товарищ майор, вы меня извините, но имя героя рассказа вы записали не точно.
– Как это не точно? – нахмурился майор. – Как докладчик сказал, так и записал.
– Ну, может вы не расслышали, или докладчик ошибся. Рассказ Лескова, о котором вы говорите, называется «Железная воля», а имя немца – Гуго Пекторалис.
– Правильно, это ты точно сказал, рассказ «Железная воля». А немца, как звали, ну-ка, повтори мне.
Я повторил и майор записал в свою книжку правильное имя.
– Почти, как у меня было записано. А ты точно это знаешь?
– Точно, товарищ майор.
– Ну-да, оно и понятно, я в школе давней тебя учился и много чего успел подзабыть.
– Я тоже, товарищ майор, давно учился в школе. Шесть лет уже прошло. А писателя Лескова в школе не проходили.
– Не проходили разве? Тогда откуда ж ты это знаешь?
– Да так, интересовался.
На самом деле Лескова до недавнего времени я знал так же плохо, как и майор. Около месяца назад я посмотрел в каком-то театре спектакль, «Грушенька». В программке было написано, что спектакль поставлен по повести Лескова «Очарованный странник». Естественно, что я заинтересовался Лесковым и взял в библиотеке два разрозненных тома его сочинений. Я был поражен необыкновенной прозой Лескова и очень пожалел, что раньше кроме «Левши», который блоху подковал, ничего Лескова не читал. Что же касается рассказа «Железная воля», то он мне просто не понравился, однако, имя несчастного немца я запомнил и все, что с ним происходило, тоже запомнил. Поэтому, когда майор спросил, помню ли я рассказ, я ответил, что помню. Майор захотел узнать, как там «все происходило и как дело дошло до блинов». Я рассказал, а потом спросил у майора:
– Не понимаю только, как увязать несчастную судьбу Пекторалиса с борьбой против космополитизма.
– А чего тут понимать, – сказал майор. – Нахальный немец не выдержал соревнования с русскими. Значит, русские лучше немцев.
– Может и так, – согласился я.
Замполит с парторгом решили не проводить собраний, а ограничиться политинформациями о происходящей в стране борьбе с космополитизмом. В этих мероприятиях мне довелось принимать участие только один раз, когда замполит решил организовать работников штаба на эту самую борьбу. Неуклюжая, составленная из отрывков газетных публикаций, речь замполита не вызвала у штабистов желания идти на немедленную борьбу с безродными космополитами, которых я ни в батальоне, ни в его окрестностях ни разу не замечал. После того, как майор несколько раз вопросил, кто просит слова, а присутствующие в ответ только помалкивали, он дополнил свою речь рассказом о пресловутом Гуго Пекторалисе. Впрочем, фамилию немца он, все-таки, исказил, назвал его Пекторалиусом. На очередной призыв майора проявить активность, встал новый начальник штаба подполковник Милашкин. Очень авторитетно он критиковал младшего лейтенанта Светикова, который, имея небольшой, но очень приятный тенорок, часто пел неаполитанский песни.
– А что? – поднял указательный палец товарищ подполковник. – Разве у нас нет хороших русских и советских песен? Надо товарищу младшему лейтенанту пересмотреть свой репертуар. Нам необходимо укреплять советское преимущество перед Западом. Пусть даже и таким образом.
Вот и получилось, что ни в чем не повинный, славный молодой человек младший лейтенант Светиков оказался помеченным тлетворным влиянием западной культуры.
Майор Шипулин был очень доволен.
Как-то не складывались у меня отношения с новым замполитом. Я чувствовал в нем своего недоброжелателя. За то время, что я прослужил в армии, я приобрел немалый опыт взаимоотношений с отцами-командирами. Чтобы служба не приносила больших огорчений и не превращалась в тяжелое испытание для духа и тела, необходимо в первую очередь ничем не выделяться из общей солдатской массы. Надо покорно тянуть лямку и терпеть. Ситуация, в которую я попал, на первый взгляд, вроде бы и престижная, облегчающая в какой-то мере службу, но на самом же деле двусмысленность ее и неустойчивость только усложняли жизнь. С первых дней службы в армии я ничего иного не хотел, как только дожить до демобилизации. Офицерская должность, по случаю доставшаяся мне, не имела для меня никакой ценности, поскольку я понимал, что это ненадолго. Замполит это понимал лучше меня. Сержантское звание и офицерская должность, в понимании майора, никак не соединялись в одно целое.
В армии для продвижения по службе надо проявлять показное усердие с желательной долей подобострастия по отношению к начальству и желательно быть достаточно малограмотным человеком. Я не подходил под эти требования и майор это хорошо понимал. К работе комсорга придраться он не мог. Без внутренней убежденности в необходимости своей, так сказать, деятельности, я, тем не менее, делал все, что положено мне по штату и даже больше. Все художественно-оформительские работы в стройбате выполнял я: наглядная агитация, предпраздничные украшения и лозунги всегда были моей обязанностью.
Все это для замполита было не так важно, как то, что он хотел иметь на должности комсорга своего человека. Я понимал его и не имел к нему никаких претензий в этом смысле. Замполитов я перевидал разных. Коммунистическая фразеология, да некая осведомленность в «текущем моменте», – это было все, чем они, в большинстве случаев, могли обладать. А большего от них и не требовалось.
В октябре я готовился к празднованию 29-летия комсомольской организации. В первую очередь, я разработал эскиз тематического панно, посвященного награждению ВЛКСМ тремя орденами. Майор эскиз утвердил. В красном уголке на одной стене располагался большой щит с портретами членов и кандидатов в члены ЦК ВКП(б), а комсомольское панно хорошо компоновалось на противоположной стене. Общее комсомольское собрание батальона, посвященное торжественной дате, решили не проводить. Причиной этому послужила разбросанность расположения подразделений по Москве. Главное же состояло в том, что приближалась дата тридцатилетия Великой Октябрьской революции и на торжественное собрание по этому поводу в обязательном порядке придется собирать личный состав батальона из разных мест. Два раза подряд это делать очень затруднительно. Договорились в честь 29-летия комсомола провести ротные комсомольские собрания. Для меня это было более хлопотливо: четыре собрания труднее организовать, чем одно, четыре доклада, естественно, более хлопотливо делать, чем один на общем собрании батальона. Но решение это было правильным. Комсомольские собрания провели по ротам, а торжественное собрание батальона, посвященное 30-летию Октября, провели в помещении, предоставленном руководством Бронетанковой академии. Доклад в поте лица и с превеликим усердием делал замполит. Большего косноязычия мне редко когда приходилось слышать.
В декабре 1947 года была отменена карточная система на продукты и проведена денежная реформа. Главное в этом было то, что началась свободная продажа хлеба. Два с половиной года после войны и четыре военных года – шесть с половиной лет народ жил на голодном пайке и, наконец, хотя бы хлеб стал доступным продуктом питания. Что же касается денежной реформы, то смысл ее состоял в замене старых денег на новые в отношении 1:10, то есть один новый рубль стоил десять старых. Это было правильно, но замена старых денег на новые была организована варварски: всего три дня отводилось на реализацию старых денег по их нарицательной стоимости. Москва пережила невероятный подъём покупательной способности своих граждан. В магазинах скупали все, что нужно и что не нужно, либо только реализовать имеющуюся наличность. Через три дня после объявления о реформе старые деньги обесценивались.
Небывалое потрясение пережила тогда Россия. У меня, да и не только у меня остался нерешенным вопрос: почему только три дня отводилось на проведение такой огромной по масштабам общегосударственной акции? Почему нельзя было дать больше времени для этого небывалого в общественной жизни страны мероприятия? Ответ был только один: безжалостное отношение правительства к своему народу.
После Нового Года в день Рождества Христова меня навестил Виктор Барановский. Он женился на москвичке и мы отметили это изменение его биографии в забегаловке напротив ЦАГИ, выпили по «сто пятьдесят с прицепом». Я поздравил друга, а он посочувствовал мне по поводу моей бесконечной солдатчины. И все бы ничего, но так совпало, что в этот день меня вызвали в политотдел на какое-то совещание. Обычно сто пятьдесят особенного эффекта не производили, а в тот раз меня как-то развезло, видимо, «прицеп» в виде кружки жигулевского посодействовал этому. Ехать в Политотдел, да еще с опозданием в таком виде было нельзя. Простившись с Виктором, я вернулся в стройбат и, вместо того, чтобы пойти в казарму и поспать там где-нибудь, я явился к замполиту и честно объяснил ему свое состояние. Я ожидал понимания, но этот товарищ взбесился и с красной от негодования личностью тут же позвонил в Политотдел и заявил, чтобы ему прислали другого комсорга, потому что имеющийся у него комсорг напился пьяным и в политотдел на совещание приехать не может.
Даже немцы, даже полицаи, когда я сидел в тюрьме во время оккупации, на меня, так не орали, как это позволил себе майор Шипулин. От его крика я моментально протрезвел, ничего не сказал и ушел из политчасти.
Три источника марксизма
Приближалось время отчетно-выборных комсомольских собраний. Я понимал, что мое фальшивое офицерство заканчивалось, тем не менее, я усердно занимался подготовкой проведения ротных собраний, которые должны были предшествовать общебатальонному собранию. Я помогал ротным комсоргам составить тексты докладов, вместе с комсоргами намечали выступающих, я готовил для них тематические шпаргалки, а то и просто писал для них полные тексты выступлений. На самотек эту петрушку пускать нельзя было. Я не мог допустить, чтобы ведущий собрания тщетно призывал: «Кто хочет выступить?», «Активней, товарищи!», «Ну, кому дать слово?», а собрание в ответ, как будто под воду уходило, сидело и молчало. В общем, я готовил образцово-показательные сценарии.
Замполит требовал от меня чуть ли не ежедневных докладов о том, как идет подготовка к выборам и я однозначно отвечал ему, что все идет в соответствии с намеченным планом. «С каким это планом?», – недоверчиво спрашивал майор. «С моим собственным планом», – отвечал я.
– А вот сейчас, чем вы занимаетесь? – Майор указал на лист бумаги. – Что это вы пишите?
– Составляю план отчетного доклада для комсорга первой роты. Закончу и схожу к нему в Главный госпиталь.
– А сам комсорг, он что, не может это сделать?
– Может. Но он просил меня помочь.
