скачать книгу бесплатно
Не дожидаясь обеда, я поехал в Театр Красной Армии. В трамвае была страшная давка. Особенно у Комсомольской площади. Видимо, пришел пригородный поезд и тетки с мешками забили весь трамвай. Какой-то нервный мужчина убедительно говорил широколицей тетке, что будь он неладен ее мешок и что с таким мешком ее не надо было пускать в трамвай, а притиснутая к окну девушка жаловалась, что может лопнуть стекло. Обычное дело, городской транспорт перегружен.
В ЦТКА я приехал, когда взвод обедал. Командир взвода сержант Панченко сидел в артистической уборной, превращенной в его жилище, курил и слушал патефон. Помещение было необычным, над гримерными столиками красовались большие трехстворчатые зеркала, по краям которых светились многоламповые, поворачивающиеся бра, украшенные золотыми дубовыми листьями. Неплохо устроился сержант – зеркала, светильники, патефон… Я поздоровался и посмотрел, что у него за пластинки. «На рейде морском», «Ехал я из Берлина», «Землянка», «Саратовские частушки» – ага! – «Дождь идет опять».
– Поставь-ка, взводный вот это, – я подал Панченко пластинку.
Хорошая музыка, грустная, добрая, Наверно, сидят двое и смотрят, как идет дождь. Может, хотели куда-то пойти, но вот помешал дождь. «Хорошо бы вот так посидеть, – подумал я, – хотя бы с моей мичуринской Катей, слушать ее дыхание и вот эту музыку. Но Катя далеко, а рядом со мной сидит сержант Панченко и он знает, что я приехал неспроста, он встревожен, хотя и не подает виду, но для беспокойства у него есть причина». Я снял с пластинки мембрану.
– Что нового, Панченко?
– Да живем помаленьку, Что у нас нового, откуда оно возьмется? Может, ты что-нибудь новенькое расскажешь.
– Говоришь, нового нет, а вот патефон новый.
– Да это мы в театре попросили.
– Слушай, Роман, ты, наверно, понимаешь, зачем я приехал?
– Догадываюсь. Не по комсомольским же делам.
– Ты прав. Комбату нужен список тех, кто не выходил на работу в понедельник и в предыдущие два-три дня.
– В понедельник? Какого это числа? Не помню, не могу сказать.
– Ну как же, Роман? Кто же, кроме командира взвода, может сказать, где находятся его солдаты?
– Учет выхода на работу ведет начальник стройплощадки.
– А что ты можешь сказать об Аверьянове и Черепане?
– Об Аверьянове, Черепане? – Панченко удивленно посмотрел на меня. – Так они ж у вас в батальоне под арестом сидят.
– Ну да, сидят. А на работу они выходили на прошлой неделе?
– Вроде бы выходили. В субботу я им выдал увольнительные до десяти часов воскресенья, а вернулись они во взвод только в понедельник к концу дня.
Я попросил Панченко, чтобы он провел меня к начальнику стройплощадки. Через лабиринт лестниц, коротких коридоров и каких-то помещений мы добрались до кабинета начальника. Такая запутанность внутренней планировки объясняется звездообразным планом здания театра.
Руководителем ремонтных работ был молодой человек, лет тридцати, высокий с энергичным лицом и светлыми волосами
– Бруевич, – обратился к нему Панченко, – вот просят список тех, кто не выходил на работу.
– Вот хорошо! – живо отреагировал Бонч-Бруевич. – Наконец-то обратили внимание. Вы из батальона?
– Комсорг батальона, – представился я.
– Очень хорошо! Я вам покажу документацию учета рабочего времени. Смотрите.
Я сделал в свой блокнот выписку о выходе солдат на работу с 25 октября по 1 ноября. Бонч-Бруевич просил особое внимание обратить на Макухина, Аверьянова и Черепана.
– Эти, почти, никогда не выходят на работу. У меня план работы по ремонту театра составлен из расчета использования всей численности взвода. А что получается? В лучшем случае на работу выходит половина взвода. Командир не в состоянии руководить людьми и взвод разболтался. Положение серьезное. Если оно не изменится к лучшему, я вынужден буду обращаться в Строительно-квартирное Управление Армии.
Я в полной мере сочувствовал молодому человеку, тем более, что я был уверен в его родственности с кем-нибудь из знаменитых Бонч-Бруевичей. Вернувшись в часть, я обо все доложил комбату.
Через три дня после этой поездки сразу же после завтрака я получил новый приказ: срочно ехать Центральный Театр Красной Армии и арестовать там Макухина. В помощь мне дали коменданта батальона сержанта Богданова. Он взял карабин, мне выдали револьвер. Командиром в ЦТКА был уже другой сержант по фамилии Ломов. Он производил впечатление серьезного и строгого человека. Это он позвонил в штаб батальона о появлении Макухина.
В батальоне было три грузовых машины, но они все были в рабочих поездках и мы с Богдановым поехали в ЦТКА на трамвае.
– Где он? – спросил я у командира взвода.
– На плоской кровле, – ответил Ломов. – Мне идти с вами?
– Не надо. Другие двери на кровлю есть?
– Есть. Но они не задействованы и двери там постоянно на замках.
Я оставил Богданова внизу у лестницы. Сказал ему, чтобы он подал патрон в ствол и держал Макухина на площадке, если он появится один.
– А если не послушается и бросится? – спросил Богданов.
– Стреляй по ногам. Но, думаю, до этого дело не дойдет.
Я поднялся на кровлю. С правой стороны, метрах в десяти от выхода двое солдат в железном корыте мешали бетонный раствор, другие солдаты укладывали бетон у парапета кровли. Поодаль несколько солдат просеивали песок. Макухин стоял около тех солдат, что мешали раствор, курил и что-то рассказывал. Я знал его, хотя знаком с ним не был. Высокий, ничем особенно не примечательный парень. Говорили, что во взводе он почти никогда не бывает, приходит изредка и то только для того, чтобы переночевать. Ходили слухи, что он занимается квартирными кражами. Я не понимал, насколько он будет опасен при задержании. О том, что у него может быть оружие, мне сказали в штабе. Выйдя на кровлю, я стал метрах в трех от двери вполоборота так, чтобы Макухину не было видно, что я вооружен. Кобуру я расстегнул еще на лестнице. Кое-кто из солдат обратил на меня внимание и Макухин тоже посмотрел в мою сторону.
– Макухин, тебе придется проехать со мной в штаб батальона, – я сказал эти слова спокойно, твердо и не торопясь.
Солдаты перестали работать и уставились на меня. Макухин растеряно улыбнулся и оглянулся на стоящих рядом с ним солдат, словно приглашая их удивиться вместе с ним тому, что он услышал. Потом он молча посмотрел на меня и вдруг, повернувшись ко мне левым боком, принялся что-то доставать из брючного кармана. Я подумал, что он достает оружие, вынул из кобуры револьвер и готовился взвести курок. Макухин возился с карманом, что-то там у него застревало. Я хотел сказать: «Руки вверх!», но в этот момент я увидел в руке Макухина бутылку водки. Не успел я глазом моргнуть, как размахнувшись, Макухин грохнул бутылку о покрытие кровли и стекло брызгами разлетелось в стороны. Водка растеклась лужей под сапогами Макухина. Я приказал ему идти к лестнице. Но он стоял на месте и, молча, смотрел прямо на меня. Я настойчиво и достаточно громко сказал:
– Мне приказано доставить тебя в батальон и я это сделаю. Иди к лестнице и медленно спускайся вниз!
Я поднял револьвер и выстрелил в воздух. Макухин съежился и как будто присел, потом тихо пошел в дверь на лестницу, не спуская с меня глаз. Я пошел за ним на несколько ступеней выше. Без слов мы дошли до первого этажа. Богданов ждал нас. Макухин попросил, что б ему разрешили взять кое-что из своего чемодана. Я отказал ему и попросил командира взвода, обеспечить сохранность его вещей. Потом я объяснил, как надо будет следовать до места расположения батальона.
– И без шуток, Макухин. Руку буду держать на револьвере. А ты, Коля, патрон вынь из ствола.
– Да ладно, ведите, – махнул рукой Макухин и спросил. – Зачем стрелял?
– Чтобы ты успокоился. Зачем бутылку разбил. Оставил бы ребятам, спасибо сказали бы.
Мы с Богдановым привели Макухина в штаб и сдали командиру батальона.
Я не очень понимал, о чем думал комбат, приказывая конвоировать Макухина в трамвае, набитом народом. Он же мог уйти от конвоя, если бы очень хотел. «Что бы мы смогли сделать в толпе? – подумал я. – Нам повезло, что мы сумели устроиться на задней площадке. Макухина поставили у стенки, а сами блокировали его. Но надо отдать ему должное, он держался послушно». И еще я думал, почему подполковник послал именно меня арестовывать Макухина? Понятно, что ни начпрод, ни начфин, ни начальник санчасти для этого дела непригодны, но был же начальник штаба очень уж «офицеристый» капитан. Когда я сдавал ему револьвер, Филутин проверил барабан и неприязненно спросил:
– А без стрельбы не мог обойтись?
– Поехали бы сами, товарищ капитан, – также неприязненно ответил я, – может у вас это и получилось бы без стрельбы.
В этот же день после обеда я ездил в Политотдел. Он расположен в Ружейном переулке неподалеку от станции метро Смоленская. В Политотделе получил восемь комсомольских билетов. На торжественном собрании батальона, посвященном 29-летию Великой Октябрьской Социалистической Революции, эти билеты будут вручены сознательным бойцам, то есть работягам стройбата, как свидетельство их членства в ВЛКСМ.
В этот же день, когда поздно вечером я занимался в кабинете политработников рисованием небольшого праздничного панно для Ленинской комнаты, в помещение вошли комбат подполковник Гарай, начальник штаба и замкомбата по МТО майор Кудрявцев. Они принесли патефон (тот самый из ЦТКА), полевую сумку и большой кусок выделанной кожи для обуви. Откуда это все? Я не спрашивал. Видимо, где-то был обыск. В полевой сумке были две медали, одна «За боевые заслуги», другая «За доблестный труд в Великой Отечественной войне». Кроме того в сумке находилась печать и штамп какого-то сельсовета, какие-то бумаги, пакет с патронами для пистолета «ТТ» и с полкило пороха. Все это комбат велел хранить в сундуке с партийно-комсомольскими и замполитовским материалами. Комбат и начштаба ушли, а майор Кудрявцев рассказал мне, что Макухин, Аверьянов и Черепан совершали грабежи и воровство. Последнее их дело – грабеж женщины – председателя сельсовета где-то под Москвой. Посадили в подпол детей, потом эти бандюги изнасиловали женщину, забрали в доме все, что им хотелось и вернулись в казарму. Все они трое уже в Таганке.
Перед Октябрьскими праздниками солдатам выдали новое обмундирование, новые бушлаты и новые ботинки с новыми обмотками. Наконец-то! И еще одна новость: Мне присвоили звание старшего сержанта.
Наступило 7 ноября – 29-летие Великой Октябрьской Социалистической революции.
Над Москвой грохнул салют. В небе вспыхнули разноцветные струи, шары и гирлянды. Светящиеся разноцветные столбы соединили небо и землю. Я толкался в толпе на Красной площади, потом пошел на Манеж. Народу и здесь было много. Медленный трамвай осторожно и добродушно пробирался через толпу и поворачивал на улицу Герцена. Я подумал, вот это и есть те самые народные гулянья, о которых завтра напишут во всех центральных газетах, и я старший сержант стройбата в этих гуляньях участвую. В батальон вернулся поздно. Коридор пустой, полы вымыты, у тумбочки сидит дневальный. Из каптерки вышли старшина Левченко и ротный писарь Анатолий Шипарев. Оба высокие стройные, только старшина гарный украинский парубок, а Толя обычный молодой человек, мой ровесник.
– О, комсорг! Ты чего не спишь? – спросил Левченко.
– На Красную площадь ездил.
– Ну и как там? Празднуют?
– Празднуют. Народу прорва.
– Толя, ты с комсоргом иди в каптерку Я один схожу к дежурному. Ждите меня, я скоро, – распорядился старшина.
Втроем мы распили поллитра водки, хорошо поговорили, повспоминали. Толя почти мой земляк, он из Трубчевска, а Василий из-под Полтавы. Он с 1924-го года.
– Меня в 42-м осенью призвали. В начале войны я скот угонял, остался в Саратове у тетки. Оттуда меня и в армию призвали. Смотри, что получается, – доверительно сказал Левченко, – если отпустят из армии в следующем году, мне 23 года будет. Ни образования, ни специальности.
– Не один ты, Вася, такой. Все мы на гражданке пойдем по миру. Одна нам дорога будет – в ученики и в подмастерья. Но ты, Вася, не тушуйся, как-нибудь пробьемся. А потом, ты же красивый парень.
– Да брось ты, – отмахнулся Василий. – Я вот думаю, куда демобилизоваться к тетке, где меня призывали или к родителям.
– Советовать трудно, но я бы поехал к родителям, – посоветовал я.
Письмо от хорошего товарища
Костя Гарнов был, действительно, отличным моим товарищем.
Я познакомился с ним в 62-м учебном полку, где мы вместе прослужили до его расформирования. Костя был направлен с большой группой младших командиров в Мичуринск на пересыльный пункт, а меня как художника-оформителя откомандировали в другую воинскую часть. На пересылке Костю демобилизовали по ранению и он уехал на родину в город Юрьев-Польский. Это было поздней осенью 1945 года, а в следующем году он поступил в техникум. У меня с ним завязалась переписка. Мне нравились письма Константина – откровенные, ироничные, порой с подковырками, но всегда интересные. Вот что он пишет на мое сообщение о том, что волей случая мне пришлось стать комсоргом батальона.
«Для меня это что-то новое. Ты стал активным комсомольским организатором и пропагандистом. Давно ли ты рассказывал мне о художниках Возрождения, втолковывал мне о классицизме и романтизме в литературе и вот теперь ты занят повышением идейно-политического уровня своих комсомольцев и призываешь их служить примером для беспартийной молодежи. Вижу, что ты стал современным человеком. А я, Женя, отстаю. Ведь я даже не комсомолец. Это известие для тебя, наверно, неожиданная новость. Ты считал меня тоже каким-нибудь членом бюро. Я бы, пожалуй, и хотел бы этого, но уже поздновато, мне скоро стукнет 22 года. В техникуме мне уже предлагали вступить в члены ВЛКСМ, но я воздержался, сославшись на возраст.
Напишу-ка я тебе, как я провел день 15 ноября. Проснулся, как обычно, в семь часов. В восемь пошел в техникум завтракать. Карточки на хлеб еще не выдавали, поэтому пришлось позавтракать – если можно назвать завтраком 300 грамм тушеной на воде капусты – без хлеба. Часов в 11 начали выдавать хлебные карточки, полчаса простоял в очереди. Потом пошел заглянуть на доску объявлений. Ура! Получил письмо от тебя, на четырех листах. Оказывается, день не так уж и плох. До занятий оставалось часа три и я вернулся в общежитие. Почитал твое письмо и решил часик вздремнуть. Просыпаюсь к началу занятий и к концу обеда. Столовую закрыли. Пошел на второй урок. В животе пусто. Кое-как просидел до конца занятий и поспешил на ужин. Но, черт возьми, видимо, мне до конца суждено испытать состояние голодного студента. Хлеба, чтоб отоварить карточки, в столовой не было, а на ужин та же тушеная капуста. Не мог я ее есть и ушел из столовой. Подвернулся мне товарищ по несчастью и сообщил мне, что он недавно ходил в чайную, где за пять рублей можно выпить три стакана сладкого чаю с двумястами граммами хлеба. Не заходя в общежитие, мы бегом устремились к чайной, но она уже была закрыта. На соседней улице я знал еще одну чайную и как могли мы скоро двинули туда, но в окно увидели на столах кверху ножками стоявшие табуретки, а на двери – замок. Еле передвигая ноги и проклиная все на свете, мы пошли обратно. Проходя мимо магазина, мы решили зайти. Авось улыбнется фортуна. Зашли и выпросили на карточки по 200 граммов хлеба. Я был в восторге. Было 9 часов, а я впервые в этот день ел. 300 граммов мокрой капусты за еду посчитать нельзя. Мы с товарищем быстро съели свой хлеб, вернулись в общежитие, а потом пошли в кино. Мне не хотелось, но не пропадать же ранее купленному билету. Фильм оказался интересным. А перед сном мне повезло: одна добрая душа угостила вареной (не в мундире) картошкой. Спать я лег успокоенный».
В конце письма Константин пишет: «Да, чуть не забыл поздравить тебя с повышением звания. Если еще лет 20 прослужишь, смотришь и до младшего лейтенанта дослужишься».
Я – избранный комсорг батальона
Кое-как, общими усилиями, с парторгом после октябрьских провели в ротах отчетно-выборные собрания. Отчитываться было не в чем, так что собрания получились просто выборными. И то хорошо – выбрали комсоргов рот. А седьмого января в день Рождества Святого состоялось отчетно-выборное комсомольское собрание батальона. Собрание это было задумано, как показательное на весь Политотдел спецчастей. Я написал «речи» для всех комсоргов рот и подготовил выступления «активистов». Показуха, так уж на всю катушку! Собрание, как и ожидалось, прошло хорошо. Выбрали бюро. Я остался комсоргом, теперь уже не назначенным, а избранным.
По пути в госпиталь ко мне заезжал старший брат Федя. В октябре его демобилизовали из армии по инвалидности. Все еще мучают его раны. Из Новозыбкова его направили на лечение в Горький. Вечером я проводил его на поезд.
Праздничные неприятности
Подошел Новый Год.
Первого января случилась неприятная история. Как правило, в субботний день накануне выходного или перед праздником командир роты подписывает увольнительные записки, для тех, кому разрешено увольнение в город. А в Новый Год случилось так, что командиры взводов решили отпустить большее число солдат. Подписанных увольнительных не хватило. Надо же так случиться, что я оказался при всем при этом.
– Видишь, какое дело, – сказал мне Левченко. – Некому подписать увольнительные. Жил бы капитан поближе, можно было бы к нему смотаться. И телефона у него нет.
Я посоветовал старшине обратиться к начальнику штаба.
– Видел я его в штабе, по коридору шастал в тапочках. Его подпись действительна.
Василий замялся.
– Одно дело, понимаешь, к нему в штаб зайти, а вот на квартиру, не знаю. Там же у него эта гангрена сухопарая, да и сам он еще тот гусь.
– Другого же выхода нет, – попытался я убедить старшину. – Извинись, попроси, мол, передовики производства просятся в город. Может, шевельнется у него что-нибудь человеческое.
– А, может, ты сходишь? Все ж ты батальонная личность.
– Ты что, Василий! Он же меня на дух не переносит так же, как и я его.
Пока я со старшиной роты вели этот разговор, в коридоре у окошка стояли в запоясанных бушлатах шестеро солдат, ожидающих своих увольнительных. Посмотрел я на них и решил идти к капитану Филутину. Чем черт не шутит, а вдруг согласится подписать увольнительные.
Вдвоем с одним из увольняемых солдат Андреем Морозовым мы пошли в штаб. Я постучался в комнату начальника штаба. Дверь открыла его супруга.
– Извините за беспокойство, – обратился я к насторожившейся женщине. – Если можно, передайте товарищу капитану вот эти увольнительные записки. Мы очень просим его подписать их.
– Никаких ваших записок я ему передавать не буду! Он отдыхает. Ишь, какую моду взяли, на квартиру приходить! Всё ходят и ходят.
С этими словами капитанская жена захлопнула дверь.
– Ну вот, видишь, Андрей, жена не разрешает начальнику штаба подписывать ваши увольнительные, – довольно громко, с расчетом, чтобы мой голос услышали за дверью, сказал я обескураженному солдату.
На этом все и могло бы закончиться, солдаты остались в казарме, отдых капитана не потревожили, жена его отвела душу в злобном выпаде против меня. Инцидент был исчерпан, как говорится. Но капитан Филутин решил повысить свое капитанское реноме и проучить меня, позволившего себе такую вопиющую дерзость, как попытку обеспокоить отдых советского офицера. Отдых начальника штаба, не какого-нибудь там штаба полка или дивизии, занятого разработкой стратегических планов предстоящей боевой операции, а начальник штаба – аж! – стройбата в мирное время и в мирной обстановке.
В первый день после Нового Года, когда я с замполитом занимались каждый своим делом, в политчасть заявился капитан.
– Знаешь, замполит, я вчера не захотел вставать, а то ради праздника посадил бы вашего комсорга на «губвахту». Вчера, якобы, стучится ко мне в дверь и говорит, чтобы я подписал, якобы, увольнительные. А я отдыхал. Жена ему ответила. Так он, якобы, выразился, что жена командует батальоном. Я б ему показал, какая жена командует в батальоне, только вот вставать не хотелось.
Вот так! Вот и делай добро людям! Замполит, надо отдать ему должное, никак не отреагировал на ябеду начштаба. Но ничего хорошего мне теперь ждать не придется. Филутин со своей недоброй женой осатанели от ненависти друг к другу и ищут разрядки во внешней среде. Недавно Филутин ходил с оторванным лацканом шинели. Кто мог порвать на нем одежду? Майор Кудрявцев с усмешкой сказал: «Это его щука отношения с ним выясняла».
На следующий день в кабинете политчасти капитан Тарасов с замполитом обсуждали вопросы, связанные с проведением политинформаций в первой роте. Я писал рапорт командиру батальона о моем посещении четвертой роты в Воскресенске. И снова в кабинет политчасти вошел капитан Филутин. Он сел к столу Рысакова и опять повел свою галиматью:
– Так вот, замполит, какой случай получился недавно. Сержант Мосягин, содействуя, якобы, старшине первой роты, постучался ко мне на квартиру, якобы, заверить увольнительные. Моя жена сказала ему, чтобы он уходил, так он отвернулся от двери с такой репликой, что батальоном командует жена начальника штаба. Да еще говорит, что он, якобы, протянет этот батальон в «Красной Звезде».
Замполит молчал, капитан Тарасов смотрел на меня единственным глазом. Я встал и сказал капитану Филутину:
– Около вашей двери мы стояли вместе с рядовым первой роты Морозовым. И не содействуя, «якобы», старшине первой роты, а по его просьбе мы пришли просить вас заверить увольнительные записки. Сам старшина к вам идти не решился, побоялся. Мне тоже очень не хотелось обращаться к вам, но жалко было солдат, которых ради праздника следовало бы отпустить в город. Когда ваша жена с грубым окриком захлопнула дверь, я сказал Морозову так, чтоб вы слышали, что жена не разрешает капитану подписывать увольнительные. Это все! Остальное, что вы здесь наговорили, мягко выражаясь, ваши неуклюжие фантазии.
– Замполит! Вы уймите вашего комсорга! А то на него старшина первой роты жалуется, что он, якобы, у него в каптерке хозяйничает. Жалобы на него поступают.
«Вот те на, – подумал я, – Васька на меня жалуется! Ну и ну! Врет ведь капитан и глазом не моргнет».
Вчера я поздно сидел в политчасти. Филутин зашел ко мне и пообещал разжаловать меня в рядовые. В ответ я пожелал ему удачи в его намерении. «А черт с ними со всеми! Неужели никогда в армии не закончится эта крепостническая система отношений офицеров с солдатами?» – чертыхнулся я про себя.
