Мелодия рисовых полей

– Я… – начала она, и сама удивилась, насколько искренне это прозвучало. – Я, кажется, понимаю.

Джи-Хун посмотрел на неё. В его глазах больше не было ни холода, ни презрения. Лишь тихое, вопросительное удивление. В этот момент, на вершине этого одинокого холма, посреди умирающего дня, они перестали быть "городской фифой" и "деревенским мужланом". Они были просто двумя подростками, мечтающими о чём-то большем, чем им предлагал их мир.

И это был их первый настоящий разговор. Без сарказма, без защиты, без масок. Просто два человека, смотрящие на один и тот же закат.

Глава 7: Призрак отменённого праздника

Дни начали сливаться в один длинный, тягучий сон, сотканный из зелени, земли и поющей тишины. Разговор на холме не стал волшебной палочкой, которая превратила бы ссылку Ха-Ныль в сказку. Работа на полях по-прежнему была изнурительной, спина болела, а руки, несмотря на перчатки, покрылись мелкими царапинами. Но что-то неуловимо изменилось. Словно кто-то повернул крошечный винтик в механизме её восприятия.

Теперь, стоя по колено в воде, она видела не просто грязь и сорняки. Она замечала, как в мутной воде отражаются проплывающие облака, как крошечные рыбки, похожие на запятые, шмыгают между стеблями риса. Она начала различать голоса птиц. Одна пела коротко и заливисто, другая – протяжно и меланхолично. Она поняла, о чём говорил Джи-Хун. Здесь не было тишины. Здесь была музыка, просто она звучала на другой частоте.

Её отношения с бабушкой тоже приобрели новый оттенок. Хальмони по-прежнему была скупа на похвалу, но её молчание стало другим. Иногда, когда Ха-Ныль, уставшая, но довольная, показывала ей очищенный рядок, бабушка молча кивала, и в уголке её губ появлялась едва заметная, почти невидимая складка, которую можно было с натяжкой принять за улыбку. Вечерами они вместе готовили ужин. Ха-Ныль научилась отличать пасту твенджан от кочхучжан, резать овощи ровной соломкой и промывать рис до тех пор, пока вода не станет кристально чистой. Эти маленькие ритуалы заземляли её, привязывали к этому месту невидимыми нитями.

Она больше не видела Джи-Хуна. После того разговора на холме он словно испарился. Музыка из сарая тоже стихла. Сначала Ха-Ныль чувствовала облегчение – не нужно было снова сталкиваться с его колючим взглядом. Но потом, к своему удивлению, она поймала себя на том, что прислушивается, ждёт этого знакомого грохота барабанов. Его отсутствие делало тишину снова пустой.

Однажды вечером, когда они с Хальмони сидели на веранде и чистили чеснок для кимчи, Ха-Ныль решилась задать вопрос, который вертелся у неё на языке.

– Хальмони, здесь… всегда так? – она неопределённо махнула рукой в сторону тихой, засыпающей деревни.

– Так – это как? – не поднимая головы, спросила бабушка, её нож ловко срезал твёрдые донышки зубчиков.

– Ну… тихо. Спокойно. Ничего не происходит.

Бабушка на мгновение замерла. Она положила нож и посмотрела куда-то вдаль, за поля, туда, где небо уже начало темнеть, приобретая фиолетовый оттенок. В её глазах промелькнула тень, которую Ха-Ныль никогда раньше не видела. Смесь грусти и ностальгии.

– Раньше происходило, – тихо сказала она. – Раньше в это время вся деревня гудела, как растревоженный улей. Готовились.

– Готовились? К чему?

– К фестивалю, – выдохнула Хальмони, и само это слово прозвучало как что-то волшебное, забытое. – Фестиваль урожая "Танопхун". "Праздник кленовых листьев и обильного риса". Он всегда проходил в конце лета. Это был главный день в году.

Она говорила, и перед глазами Ха-Ныль начали возникать картины. Она рассказывала о том, как женщины всей деревней собирались вместе, чтобы готовить тток – рисовые пирожки всех форм и цветов, и жарить чон – ароматные блинчики с овощами и морепродуктами. Как мужчины украшали главную площадь бумажными фонарями, которые ночью светились, словно пойманные звёзды. Как дети, наряженные в яркие, шёлковые ханбоки, бегали по улицам с самодельными воздушными змеями.

– А самое главное, – продолжала бабушка, и её глаза на миг заблестели, – была музыка. Со всей округи съезжались ансамбли самульнори. Они соревновались с утра до ночи. Звук барабанов был слышен за много километров. Говорили, что этот грохот отпугивает злых духов и обеспечивает хороший урожай на следующий год. Дед твой… – она запнулась, – …и отец Джи-Хуна всегда побеждали. Их ритмы были самыми сильными. Их музыка была сердцем нашего фестиваля.

Ха-Ныль слушала, затаив дыхание. Это было похоже на сказку.

– А почему… почему "раньше"? Разве в этом году его не будет?

Тень в глазах бабушки сгустилась.

– Кому его проводить, милая? Молодёжь вся в городах, как ты. Ищут лёгкой жизни. Старики уже не могут. Да и денег нет. Раньше нас поддерживала местная администрация, приезжали торговцы из города, туристы… А теперь… теперь все забыли про нас. Мы стали просто точкой на карте, которую объезжают по новому скоростному шоссе.

Она взяла зубчик чеснока и с силой раздавила его плоской стороной ножа. Движение было резким, полным сдерживаемого гнева.

– В прошлом году мы пытались… Собрали, что могли. Но пришло так мало людей… Едва окупили расходы. Староста сказал, что в этом году… скорее всего, фестиваля не будет. Впервые за сто лет.

Ха-Ныль почувствовала укол разочарования. Ей вдруг отчаянно захотелось увидеть это всё своими глазами. Увидеть фонари, услышать музыку, попробовать тот самый тток.

– Это… так грустно, – прошептала она.

– Грустно – это не то слово, – голос Хальмони стал твёрдым, как камень. – Это конец.

– Конец? Но это же просто праздник.

Бабушка посмотрела на неё долгим, тяжёлым взглядом.

– Ты городская, Ха-Ныль. Ты не понимаешь. Этот фестиваль – не просто танцы и еда. Это доказательство того, что мы ещё живы. Что наша деревня существует. Что наша земля чего-то стоит.

Она помолчала, собираясь с мыслями.

– Ты видела человека, который приезжал на чёрной машине несколько раз? – спросила она.

Ха-Ныль кивнула. Она видела элегантного мужчину в дорогом костюме, который ходил по краю полей и что-то измерял.

– Это представитель строительной компании из Сеула. Они хотят скупить наши земли. Построить здесь… – она с отвращением выплюнула слово, – …элитный гольф-клуб и коттеджный посёлок. Они предлагают хорошие деньги. Для многих стариков, чьи дети не хотят возвращаться, это большой соблазн.

– Но… вы же не продадите? – с тревогой спросила Ха-Ныль, глядя на поля, которые вдруг перестали быть просто местом её наказания.

– Я – нет. Эта земля – всё, что у меня есть. Семья Пак – тоже нет. Для них это не просто земля, это их история, их музыка. Но другие… они устали. Они видят, что деревня умирает. И отменённый фестиваль станет последним доказательством. Это будет значить, что у нас нет будущего. Что мы сдались. Тогда они уговорят остальных. И знаешь, что будет с теми, кто откажется? Они просто построят свой клуб вокруг наших домов. Мы окажемся на острове посреди зелёных газонов для богачей. Наши поля высохнут, потому что они заберут всю воду для своих полей. И нам всё равно придётся уйти. За бесценок.

Картина, нарисованная бабушкой, была страшной в своей реалистичности. Ха-Ныль представила себе это: дом Хальмони, сарай Джи-Хуна, окружённые идеально подстриженными лужайками, по которым ходят люди в белых одеждах. И тишина. Но уже не живая, природная тишина, а мёртвая, стерильная тишина роскоши.

– Так вот почему Джи-Хун… – прошептала она, и всё встало на свои места. Его одержимость, его ярость, его отчаяние. Он не просто играл музыку. Он боролся за свой дом. За свою семью. За всё, что он любил. А она… она посмеялась над этим. "На дискотеку готовишься?" Слова обожгли её изнутри.

Она встала и подошла к краю веранды. Вечерние сумерки сгущались. Поля уже не были золотыми, они наливались глубоким, бархатным синим цветом. Но теперь она видела их по-другому. Это была не просто земля. Это была чья-то жизнь. Чья-то мечта. Чьё-то прошлое и, возможно, уже несуществующее будущее.

И призрак отменённого праздника, невидимый и холодный, накрыл её своей тенью, заставив впервые почувствовать не только свою собственную боль, но и боль целой деревни, медленно исчезающей с карты.

Глава 8: Неожиданный союз

Ночь после рассказа бабушки была другой. Впервые с момента приезда Ха-Ныль не просто спала в деревне – она была здесь мыслями. Сон не приносил забвения. Она ворочалась на жёстком матрасе, и перед её закрытыми глазами проносились не картинки из её сеульской жизни, а образы, нарисованные словами Хальмони. Бумажные фонари, светящиеся в сумерках, как рой гигантских светлячков. Лица людей, сияющие от гордости и радости. И звук – сотни барабанов, бьющихся в едином ритме, сотрясающих землю, отгоняющих не просто злых духов, а нечто более страшное – забвение.

А потом перед глазами вставала другая картина: холодный блеск стекла и стали гольф-клуба, неестественная, стерильная зелень газонов, вытесняющая живую, хаотичную зелень рисовых полей. И тишина. Мёртвая, окончательная тишина, пришедшая на смену музыке.

Она чувствовала себя виноватой. Её собственная поверхностная жестокость, вылившаяся в один-единственный пост, стоила её отцу контракта. Но здесь, в Хадоме, на кону стояло нечто несоизмеримо большее. Целая деревня, целая история, целый мир мог исчезнуть – тихо, незаметно, стёртый с карты ради удобства и развлечения богатых горожан. Таких, как она.

Эта мысль была неприятной, колючей. Она заставляла её ёрзать на матрасе. В ней просыпалось что-то новое, незнакомое. Не просто скука или желание сбежать. А какое-то глухое, упрямое чувство… несправедливости. Это было неправильно. И впервые в жизни ей захотелось не просто пожаловаться или съязвить, а что-то сделать. Но что? Она не умела работать на полях. Она не умела играть на барабанах. Она не умела… ничего из того, что имело значение в этом мире.

Её взгляд упал на угол комнаты. Там, на низком комоде, тускло поблёскивал экран старенького планшета бабушки, подключённого к зарядному устройству. Он лежал там, как реликт из другой эпохи, из её эпохи.

Идея пришла не как вспышка молнии, а как медленно разгорающийся уголёк. Сначала она показалась ей абсурдной, смехотворной. Спасти деревню с помощью старого, медленного планшета? Но чем больше она думала, тем ярче разгорался этот уголёк.

Она не умеет сажать рис. Но она умеет создавать истории, которые заставляют людей хотеть чего-то. Она не умеет играть музыку. Но она знает, как сделать так, чтобы эту музыку услышали тысячи. Она не знает, как укрепить дамбу перед тайфуном, но она знает, как создать волну в социальных сетях. Это было то, что она умела. Это было её единственное оружие.

Впервые за три дня она почувствовала прилив знакомой энергии, азарта, который всегда охватывал её перед запуском нового "проекта". Это была отчаянная, почти безумная идея. Но в её нынешнем положении безумие казалось единственным разумным выходом.

Утром она проснулась с чётким планом действий. Она больше не была жертвой, плывущей по течению. Она была стратегом. И её стратегия требовала союзника. Самого важного и самого сложного.

Она нашла Джи-Хуна не в сарае. Он стоял у ограды их дома, методично и сосредоточенно чиня сломанную секцию забора. Он работал голыми руками, без перчаток, и Ха-Ныль засмотрелась на то, как ловко и уверенно его пальцы управляются с проволокой и старыми досками. Его руки были покрыты мелкими царапинами и мозолями – полная противоположность её собственным, которые она всегда берегла для идеальных фотографий с колечками и свежим маникюром. Он был воплощением этого места – настоящий, практичный, немного потрёпанный, но крепкий.

Он почувствовал её взгляд и поднял голову. Никакой враждебности. Лишь спокойное, выжидательное выражение. Он перестал работать и выпрямился, ожидая, что она скажет.

Ха-Ныль сглотнула. Репетировать речь в своей голове было одно, а произносить её перед ним – совсем другое.

– Я… я говорила с Хальмони, – начала она, её голос звучал тоньше, чем ей хотелось. – Про фестиваль.

Он молча кивнул, давая понять, что слушает.

– Это ужасно, – выпалила она. – То, что его могут отменить. И эта строительная компания… Это… неправильно.

Он чуть заметно усмехнулся, но в этой усмешке не было насмешки. Скорее, горькая ирония.

– Добро пожаловать в реальный мир, городская. Здесь такое случается.

– Но с этим же можно что-то сделать! – её голос окреп. Азарт пересиливал страх.

– Можно, – спокойно ответил он, снова принимаясь за работу. – Можно работать от рассвета до заката, надеяться на хороший урожай и молиться, чтобы твои соседи не продали свои души за пачку денег. Вот что здесь можно сделать.

– Нет! Я не об этом! Я о другом! – она сделала шаг вперёд, почти вторгшись в его личное пространство. – У вас есть музыка. У вас есть история. У вас есть то, чего в Сеуле не купишь ни за какие деньги – подлинность! Люди в городе одержимы этим. Они ищут "настоящие" впечатления, "аутентичный" опыт. Они платят огромные деньги, чтобы на день почувствовать себя фермерами или пожить в традиционном доме.

Джи-Хун остановился и посмотрел на неё, прищурившись. Он не понимал, к чему она ведёт.

– Мы можем им это дать! – глаза Ха-Ныль горели. – Мы можем спасти фестиваль. Я могу.

– Ты? – он окинул её скептическим взглядом с ног до головы. – Ты спасешь фестиваль? Прополкой сорняков?

Щёки Ха-Ныль вспыхнули при упоминании её утреннего позора, но она не отступила.

– Нет. Тем, что я умею. У твоей бабушки есть старый планшет. Интернет на холме ловит. Я могу создать аккаунт фестиваля. Я буду делать фотографии. Такие, чтобы каждый захотел сюда приехать. Я сниму видео – как Хальмони готовит кимчи, как ты играешь… Я расскажу историю этой деревни. Я создам хэштег – #ДыханиеЗемли или что-то вроде того. Я знаю, как это работает! Я знаю, какие картинки цепляют, какие слова заставляют людей нажимать "поделиться". Мы можем привлечь сюда сотни, тысячи людей! Блогеров, журналистов… Если фестиваль будет успешным, никто не посмеет сказать, что деревня умирает!

Она выпалила всё это на одном дыхании, жестикулируя и размахивая руками. Она снова была в своей стихии. Она была @Sky_Is_The_Limit, предлагающей гениальную SMM-стратегию.

Джи-Хун долго молчал. Он отложил инструменты и прислонился к забору, скрестив руки на груди. Его лицо было непроницаемо.

– Картинки, – наконец произнёс он, и в его голосе прозвучал холод. – Ты хочешь спасти столетнюю традицию картинками на экране.

– Это не просто картинки! Это…

– Это именно то, что вы, городские, делаете, – перебил он, его голос стал жёстче. – Вы приезжаете, делаете свои красивые фотографии на фоне нашей "аутентичной" жизни, ставите свои хэштеги и уезжаете. Вы превращаете нашу жизнь в свой контент. В развлечение на один день. А что потом? Они приедут, потопчут наши поля ради идеального селфи и забудут про нас на следующий день. Это не помощь. Это очередное вторжение.

Его слова были как пощёчины. Он вспомнил. Он вспомнил её дурацкую шутку про дискотеку. Для него она была такой же – городской девчонкой, для которой его мир был лишь экзотической декорацией.

– Это не так! – возразила Ха-Ныль, и в её голосе зазвенели слёзы обиды. – Я… я не такая! Да, я сначала ничего не понимала, я вела себя как дура, я… я сказала глупость тогда, в сарае. Прости. Но теперь я понимаю. Я понимаю, что на кону.

Она сделала ещё один шаг, заглядывая ему в глаза.

– Послушай, ты прав. Я не знаю, как сажать рис. Но ты не знаешь, как заставить человека в Сеуле бросить всё и поехать за сто километров ради деревенского праздника. А я – знаю. Твоя музыка, твои традиции – это сердце. Но никто не услышит, как оно бьётся, если не построить сцену и не включить микрофоны. Я могу стать твоим микрофоном. Я могу сделать так, чтобы вас услышали.